Трудности перевода или Искусство взаимонепонимания

/Дженли Аи, из личного дневника./ Одним из самых неловких моментов за весь наш переход через Ледник однозначно стоит назвать тот день, когда мой друг Терем Харт впервые вошел в кеммер при мне, и я узнал, что посланная на Зиму исследовательская группа совершила ошибку в определении того, как работает грамматика кархидского и прочих языков (во всех местоимения построены по одному принципу). Вряд ли можно назвать ошибку ученых серьезной или обвинить их в халатности, ведь сам я обнаружил свои заблуждения лишь на третий год разностороннего общения с местным населением. Дело в том, что при переводе языков этой планеты, как и любой другой, мы неизбежно заключаем их в рамки собственной культуры. В данном конкретном случае - ее бинарности. Переводя обращения гетениан друг к другу, мы всегда используем мужской род, делая исключение лишь для периодов беременности и кормления грудью – когда их просто невозможно воспринимать иначе как женщин. Да, разумеется, предполагается держать в голове, что «он» в случае гетенианина должно означать нечто нейтральное, но мой примитивный терранский мозг очень долго не мог к этому приспособиться. А когда мне показалось, что я близок к успеху, Терем деликатно указал мне на несовершенство установок, под которые я пытался подстроиться. Поскольку лингвисты (которых я по-человечески понимаю) не уделяли достаточного внимания тому, как разговаривают между собой находящиеся в кеммере, то они предположили, что раз тем не важно, какой «пол» они в конкретный момент приобретают, то и понятия рода, как обозначения пола, для них просто нет. Исключения касаются животных, и применимы к человеку только в контексте так называемых «извращенцев», которые напоминают удручающую пародию на нас, однополых пришельцев. Но ученые ошибались – гетениане различают рода, правда, мужской и женский начинают существовать для них только во второй фазе кеммера, и так же стремительно исчезают, стоит им вернуться в сомер. Но, поскольку местоимения в гетенских языках представляют собой нечто вроде приставок к глаголам, то моменты, когда они меняют их, обозначая свое или чужое состояние, довольно легко отследить, если случится присутствовать при этом. Во многих языках Эйкумены присутствует средний род, однако ни в одном из известных мне он не может использоваться для человеческого существа. Отними у человека его половую принадлежность, и ты немедленно дегуманизируешь его, таков лингвистический закон. Где угодно, но только не на Гетене, где все перевернуто с ног на голову. Помню, как в шутку спросил Эстравена, не считал ли он поначалу меня одним из «полумертвых». Так в Кархиде называют тех, кто при помощи гормонов продлевает свой кеммер, навсегда приобретая тот пол, который определяет вторая фаза. Тот ответил, что никогда, ведь те люди «уродуют свое тело и разум в угоду удовольствиям, теряя человеческий облик», и наотрез отказался говорить о них дальше. В чем-то я был согласен с его определением, вспоминая Отступника из Крепости предсказателей – там о нем говорили не «он», а «этот», словно имели в виду самца животного, и несдержанность его поведения не позволяла мне назвать такое обхождение несправедливым. Здесь я поспорю с исследовательницей, которая связала отношение гетениан к «извращенцам» с восприятием гомосексуалов в большинстве обществ Эйкумены. Думаю, их правильнее было бы уподобить наркоманам на отдаленных планетах, где для этого состояния еще не изобрели эффективного лечения. Перед сном мы с Терем часто разговаривали, и именно в ту ночь он спросил меня, в какие же моменты я могу полностью, в его понимании, входить в кеммер. Дословно его вопрос можно было перевести как: Когда ты становишься «он»? В этот момент я понял, что обучение чужому языку методом гипноза в полете может поставить мобиля в страшно неловкую ситуацию. Подобную, например, той, в которой оказался я, посреди Ледника осознавший, что имея в виду моего друга следующие несколько дней, надо будет говорить не «его», а «ее». Думать о лорде Эстравене как о «ней» - до сих пор непосильная для меня задача. Но куда страшнее было понять, что все это время я говорил о себе «оно», и вынужден буду с полным осознанием делать это и дальше. Нужно признать, что я предпочел просто проигнорировать это шокирующее открытие, и продолжил понимать чужой язык, не совершая насилия над своим консервативным разумом. Сейчас я могу иронизировать над этим, но в те дни происходящее по-настоящему пугало меня. Застрявший между небом и льдом, я вынужден был наблюдать, как с телом моего спутника происходят совершенно противоестественные на мой взгляд вещи. Ведь несмотря на все мои старания, я продолжал воспринимать Терем как мужчину, как равного себе. И потому, когда голос моего друга становился немного мягче и мелодичнее, когда и тело, и даже лицо его неуловимо приобретало более плавные, женственные очертания, где-то глубоко внутри я ощущал панику. В попытках победить ее, я попытался представить, что на это время он просто превращается в женщину, но стоило мне мельком взглянуть на Эстравена, как эта иллюзия рассыпалась в прах. Я знал, как тяжело ему было переносить жару (то есть температуру, когда я мог не дрожать от холода, завернувшись в спальный мешок), и не думал даже просить его пощадить мою тонкую натуру, одеваясь выше пояса. И потому я совершенно точно могу сказать – он не выглядел как женщина. Слабая выраженность половых признаков, которая заставляла продрогшего юношу из грузовика выглядеть в моих глазах хрупкой девушкой, давала совершенно иной эффект на моем коренастом друге. Нечто неопределенное, галлюцинация, порожденная игрой теней, двуполое божество древнего культа – Терем выглядел как угодно, но только не как женщина. И не как мужчина. И тем не менее, я никогда не испытывал отвращения к нему. Я знал, что представляет собой его раса, и именно их уникальность заставила меня заинтересоваться Зимой и вызваться на эту миссию. Как я уже сказал, сперва я испытывал некоторую панику, затем жалость, затем потрясен был стойкостью этого человека, ни дававшего себе в таком уязвимом (так мне казалось) состоянии ни малейшей поблажки. Но я видел, как по утрам он вздрагивал, когда грубая ткань теплой одежды касалась его тела, ставшего слишком чувствительным. Я видел, насколько сильнее он был измотан по вечерам. Я боялся даже представить, сколько энергии уходит у гетениан на их быстрый метаморфоз, когда их тело «пылает» эти несколько дней, а Терем вел себя так, будто ничего особенного не происходит. Разумеется, для него это так и было. /Заметки без подписи./ Эти записи я не собираюсь передавать своему Очагу в Эстре, хотя, быть может, Сорве и было бы полезно прочитать некоторые фрагменты, чтобы избежать моих неудач. Однако, мой ребенок уже взрослый, и уже давно должен был войти в свой первый кеммер. Кроме того, у нас считается, что каждому положено право совершать свои собственные ошибки в том, что касается любви и выбора жизненного пути. Предостерегать его, пусть даже косвенно, значило бы задеть его шифгретор. Мне все время приходится напоминать себе об этом, ведь я не знаю и никогда не узнаю, каким растет мое дитя. В моих воспоминаниях оно остается таким, каким я видело его в последний раз – несуразным маленьким человечком с внимательными и серьезными глазами. Эту тетрадь я выменяло на свою пару снегоступов на следующий же день, как мы с Дженри спустились с ледника. Решение, что она нужна мне, родилось в моей голове спонтанно, поскольку разум мой в то время напоминал полужидкий весенний лед, в котором сани неизбежно вязнут, замедляя путника. Если бы кто-то мог узнать и выдать нас в тот день, наша затея с передатчиком была бы обречена, поскольку я едва могло двигаться и думать, оказавшись в тепле, а мой несчастный друг и вовсе проспал первые сутки, ни разу не открыв глаз. Однако что-то похожее на тени будущих моих намерений, видно, проснулось уже тогда, и медленно зреет до сих пор – потому как я еще точно не знаю, зачем и для кого веду эти записи, бесполезные по сути своей и довольно мрачные, чего я раньше никогда не позволяло себе. Если мне повезет, я успею отдать эту тетрадь Аи, прежде чем мы расстанемся. Возможно, это облегчит его понимание того, как устроена наша раса – или, по крайней мере, как устроено я. Если же мне повезет по-настоящему, то эти записи сгорят в камине, поскольку я перестану нуждаться в этой откровенности человека, которому больше нечего было потерять. Однако, как показывает опыт, всякое мое везение неизбежно оборачивается против меня, потому я не сомневаюсь, что и в этот раз колесо судьбы не повернется вспять. Вопрос лишь в том, кто окажется под ним, но на это я, пожалуй, еще способно повлиять. Стоит отметить, что я пишу это, находясь в первой фазе кеммера, и в этом причина моей откровенности и эмоциональности. В том же, что я вообще открыло эту тетрадь, следовало бы винить одиночество и усталость. Возбуждение изнуренного организма проявилось так, что мой мозг не способен ни на полноценный отдых, ни на какую-либо настоящую деятельность. Кроме, разве что, художественных рассказов о наших приключениях, что требовали от меня уже не раз, и этой неизбежной фокусировки на собственных мыслях, до этого момента отложенных во имя нашего с Дженри выживания. Теперь я могу наконец вернуться к ним и ради этого пока избегаю чьего-либо общества. Ключевым моим открытием стало, пожалуй, то, что мой друг может совершенно не понимать меня, даже когда нам обоим кажется, что он понял все верно. Так случалось уже много раз с самого нашего знакомства, но даже когда я, сделав над собой усилие, перестало говорить «иносказательно», эта проблема не исчезла полностью. Быть может, я точно так же имею лишь иллюзию понимания того, что представляют из себя обитатели Эйкумены. Мне начинает казаться, что наши различия, культурные различия, гораздо более глубоки, чем видится на первый взгляд. Он – я всегда внутренне называю Дженри «он», как будто он всегда находится в кеммере, хотя в речи использую обычные сомерные местоимения, ведь так говорит он сам. Возможно, чтобы не акцентировать внимание на своем отличие от нас. Возможно, он на самом деле не понимает этой разницы, считая нас с ним, как он выразился «одного пола». Особенно любопытно, что он сказал это, когда я было ею, то есть «женщиной», в его понимании. Абсолютно непостижимо. Поскольку жители Эйкумены говорят друг о друге «он» или «она», и никак иначе, я до сих пор не знаю, как правильнее думать о нем – как о человеке в странной фазе кеммера, не похожей на те, что испытываем мы, или вовсе находящегося вне его большую часть времени. Nusuth. Это совершенно не важно. Даже в том, что касается такой практической вещи как физиология организма, Дженри до сих пор является для меня загадкой, хотя мы были так близки, как могли себе позволить. И пусть нам приходилось воздерживаться, поскольку роскошь потерять несколько дней ради близости в кеммере была для нас смертельной, наши разговоры приобретали предельную откровенность, и из них я сделало вывод, что наше с ним понимание сексуальности отличается настолько, насколько это вообще возможно при минимальных различиях в самом процессе. Я очень хорошо помню эту ночь – когда я вошла в кеммер второй раз. В первый мы намерено не касались друг друга, соблюдая договоренность, и при помощи очищения духа мне удалось отрешиться от своих желаний настолько, что не-одиночества, присутствия моего друга рядом, свернувшегося по другую сторону от печки, было почти достаточно. Именно тогда мы выяснили, что Дженри не понимал глубинной сути кеммера, полагая его чем-то вроде сохранившегося животного инстинкта к размножению. Он был весьма удивлен, услышав от меня, что секс на самом деле не является главной потребностью – воздержание вовсе не болезненно, и человек может обойтись без соития вполне спокойно, особенно если является последователем Хандарры. Однако отсутствие близости в какой угодно форме, или того хуже, полное одиночество – вот что по-настоящему мучительно. Поскольку я еще до нашего путешествия по леднику некоторое время подавляло свой кеммер, теми или иными способами, теперь мой организм сопротивлялся этому все отчаяннее, требуя внимания к его потребностям. В ту ночь мне снился сон. Никогда раньше мне не снилось ничего в кеммере, тем более подобного – тяжелого, жаркого и страшного. Очень похожего на воспоминания. Ледяные скалы Керма, одна на двоих палатка, но огня в ней не было, нам с Арек он был тогда не нужен. Мой брат и кеммеринг смеялся, держа меня в объятиях, но взгляд его вдруг стал темным и пустым, и кожа холодной, словно лед. Выскользнув из моих рук, бросив меня, он уходил во тьму, и звезды над ледником сияли так пронзительно… «Арек!..» «Терем! Это я.» «Не уходи, не…» «Это я, Дженли Ай, твой друг. Пожалуйста, проснись.» Я подумала, что голос моего брата не мог быть настолько спокойным и сдержанным, и проснулась, чувствуя, что лицо мое в слезах, а тело пылает. Дженри склонился надо мной, и в выражении его обеспокоенного лица чувствовалась некоторая неловкость и какая-то странная нежность, граничащая с жалостью. Очень осторожно он спросил, не может ли как-то помочь мне, чтобы это не задело мой шифгретор. Тогда мне показалось, что он не вполне понял причины моего отказа от близости. Дело лишь в том, что кеммер не терпит полумер, и вступив в него полноценно, прерываться ради дневного перехода будет куда более тяжело, чем воздерживаться вовсе. Не говоря уже о том, как много жизненно необходимых сил мы бы потратили впустую. Мне никогда не приходилось изучать, где именно находится эта грань, и нам вновь пришлось пойти на риск, как приходилось уже не раз в этом пути. Но вряд ли в тот момент я была в состоянии всерьез взвешивать эти риски, до того тяжело мне дался тот сон. Мы легли рядом, взявшись за руки и касаясь друг друга с такой осторожностью, словно этот кеммер для нас был первым в жизни и едва начинался. Сдержанная, почти пугливая нежность переполняла нас обоих. Мне было невыносимо жарко, хотя на мне почти не было одежды, а Дженри едва ли по пояс вылез из своего спальника, но явно мерз. Пальцы его были прохладными, и каждое их касание приносило немыслимое облегчение. - Такой жар… это нормально для кеммера? – он спросил негромко, словно не уверенный, не обидит ли меня его невежество. И положил свои восхитительные, холодные руки на мое пылающее лицо, касаясь лба и щек. - Да. – выдохнула я, и на том был предел моего красноречия. Это было опасной игрой, потому как осознавая свое состояние, о том, каково было Дженри, я могла только догадываться. Когда я потянула его ладони немного ниже, чтобы охладить горящую шею, он вдруг вздрогнул и отвел взгляд. Я спросила, не собирается ли он заплакать, и он засмеялся, слегка смущенно покачав головой. Он начал было что-то путанно объяснять, но мое тело поняло все гораздо раньше и точнее, чем можно было бы сказать словами. Я ощутила всем своим существом, что мой партнер – именно сейчас, в этот момент - полностью вошел в кеммер, и закономерно накатившую на меня эйфорию и возбуждение от этого чувства невероятно сложно было подавить. - Так не годится. – сказала я, и мой голос прозвучал так же хрипло, как у Дженри, когда он в очередной раз простужался. - И что мы будем делать с этим, Терем? – он издал нервный смешок. Мне уже было известно, что в Эйкумене существует множество разнообразных религий и культов, и практики воздержания в них также присутствуют. Однако, когда я спросила Дженри, что он мог бы предпринять в подобной ситуации, чтобы не превращать остаток нашей совместной ночи в самоистязание, он снова отвел глаза и неловко засмеялся. Это смущение, с которым он говорит обо всем, что касается секса и связанных с ним анатомических особенностей, совершенно не поддается моему пониманию. Как и то, что его раса способна легко пережить это краткое подобие кеммера даже в полном одиночестве, просто касаясь себя. С точки зрения любого гетенианина, это было бы занятие совершенно бесполезное, не приносящее никакого серьезного облегчения, а лишь наоборот. Так что эта информация изрядно потрясла меня, и даже на краткий миг вызвала острое чувство зависти. Однако, выход из очередной опасной ситуации, в каковую нас привело мое решение, был найден. Заставив себя натянуть одежду на взмокшее от жары тело, я выбралась из палатки, и тотчас увязла по колено в нападавшем за ночь снегу. Но холод сейчас был лучшим лекарством, он возвращал телу стойкость, а разуму ясность. Днем серо-белое, за ночь небо полностью прояснилось, на его чернильно-красноватой глади горели золотистые звезды. Багряная луна выглядывала из-за гор, и от ее света весь ледник казался залитым кровью. Умыв разгоряченное лицо этим снегом, я поняла, что больше не могу отрицать очевидного – все повторяется. И этот сон, и то, что Дженри в моей голове говорит голосом моего брата, все это не случайность. А раз так, то мне уже известно, чем завершится очередной виток колеса. И эта любовь тоже кончится смертью. Когда я вернулась в палатку, Дженри уже спал, свернувшись в своем спальнике почти в комок, и лицо его казалось до того усталым и грустным, что вместо зависти в моем сердце разлилась бесконечная, как море, нежность. Хотелось обнять его, но рисковать больше не стоило, и я устроилась в своем спальнике у стенки палатки, так что мы соприкасались спинами, и почти сразу мне удалось уснуть. Так мы спали и все следующие ночи, даже когда мой кеммер подошел к концу – будучи отгороженным от тепла печки широкой спиной Дженри, мне больше не было так жарко, а ему, напротив, было теплее. Так что казалось странным, почему никто из нас раньше не додумался пожертвовать остатками нашего личного пространства во имя физического комфорта. *** Сегодня за обедом Дженри спросил меня, почему я не ищу общества никого из себе подобных, находясь «в таком состоянии» - он имел в виду кеммер, все еще не перешедший во вторую фазу. Это был логичный вопрос, поскольку мы могли пользоваться гостеприимством этого Очага еще несколько дней, отдыхая и дожидаясь грейдера, чтобы продолжить наш путь по заснеженным дорогам. Я честно ответило, что не желаю сверх необходимого рисковать безопасностью этих людей, чтобы никто из них не оказался связан со мной сильнее прочих, привлекая внимание властей. Однако это, конечно, не было единственной причиной. Перспектива провести кеммер со случайным человеком никогда не вызывала у меня особенного энтузиазма. По натуре своей я недоверчиво, и тяжело схожусь с людьми. Кроме моего брата и Аше, у меня больше не было постоянных кеммерингов, и мне предпочтительнее было практиковать воздержание, чем искать нового возлюбленного, который также покинет меня однажды. Конечно, периодически мне приходилось поступаться своими принципами, соблюдая баланс между потребностями души и тела, и тогда был один из таких моментов. Пройдя с Дженри два кеммера подряд, ни один из которых не был полноценным, теперь я, наконец имея такую возможность, не желаю видеть никого кроме него. Сама мысль об этом мне неприятна. Мне казалось, в какой-то мере он понимал меня, первые дни испытывая очевидную неловкость и даже страх при виде других людей. Семьдесят восемь дней, что мы провели бок о бок, балансируя на грани смерти, сплавили нас в единое целое. Проблема лишь в том, что мы, очевидно, состоим из очень разного материала. Я не могу не замечать, что теперь Дженри намеренно отдаляется от меня, как будто давая шанс отвыкнуть от его общества. Я же не способно похоронить остатки моего шифгретора и прямо сказать, как нуждаюсь в нем. Даже зная, что это, быть может, первая и последняя такая возможность. *** Повезло. Наверное, можно назвать это так, поскольку я пишу это, чтобы не скучать, пока Дженри спит на мне, совершенно утомленный. Пришлось потрудиться, чтобы переложить его так, чтобы не мешал – головой на живот. Он не проснулся, лишь что-то проворчал, сжимая меня крепче. Очень жарко. Не спасает даже то, что сейчас тело моего друга кажется прохладным – когда я в сомере, его кожа гораздо горячее моей, и, должно быть, поэтому он так мерзнет, теряя слишком много тепла. В кеммере же температура тела сильно повышается. Было очень забавно видеть, с каким довольством на лице Дженри говорил, что я горячий, как печка. Судя по его блаженной улыбке во сне, сейчас ему и правда тепло. Прошло около пяти часов с того момента, как я вошел во вторую фазу кеммера. То есть, совсем скоро после того, как я закончило предыдущую заметку. В отсутствие другого человека в кеммере рядом (а мы с Дженри намеренно не приближались друг к другу), этот переход происходит спонтанно, с несколько большим напряжением из-за гормональных колебаний. Мне стало душно в комнате, несмотря на открытое окно, и я вышло на улицу, чтобы побродить по крытой галерее, тянувшейся вдоль всей улицы соединенных между собой домов. Как это часто бывает ранней весной на побережье, шел соув – крупный, мокрый снег. Воздух казался тяжелым, влажным и теплым, обволакивая тело, словно мокрое одеяло. В месте, где галерея пересекалась с очередной лестницей, из-за угла на меня вылетел юноша. Его бег был так стремителен, словно за ним гналась целая стая чудовищ из Тьмы, и, конечно, никто из нас не успел среагировать вовремя – мы столкнулись. Рефлекторно я подхватило его – вернее, ее, за предплечья, и мы оба удержались на ногах, но этого столкновения было достаточно, чтобы запустить закономерные изменения в моем организме. Я ощутил головокружение, и в мыслях моих стало легко и пусто, словно в снежном поле в ясный день. - П-простите… - прошептала она, не сводя с меня черных, подсвеченных сиянием кеммера глаз, наполненных светом и тьмой, самой жизнью. - Куда вы так спешили? Я медленно отпустил ее руки, вряд ли осознавая, почему нужно было это сделать. Она продолжала цепляться за мою одежду, едва ли замечая это. Затем она нервно оглянулась, и так же молча взглянула на меня с такой упрямой мольбой, что слов было и не нужно. - Нет. – с усилием сказал я. – Я неподходящий человек. - Нам здесь все равно, кто ты. Мне все равно, кто ты! - Я старше тебя. Даже мой ребенок, может быть, старше тебя. Разве нет никого из твоих сверстников, кто сейчас в кеммере? Она снова оглянулась, как мне показалось, свирепо. - Только Меве. Наши Очаги враждуют. Мы дрались с самого детства! Потом его семья уехала на несколько лет, а теперь оно, он… Это отвратительно! Стоило только увидеть его, и я едва могу себя контролировать. Если я пройду кеммер с ним, кто я буду после этого? - То, что человек испытывает в кеммере, не может затронуть его шифтгретор. – уклончиво сказал я. Хотя молодой человек передо мной еще не отвык вести себя как дитя, я не мог допустить невежливости, раздавая советы. - Атис! – закричал кто-то во дворе, и услышав свое имя, она обернулась, не успев мне возразить. – Прошу, не убегай, я лишь хочу поговорить! Атис нырнула за мою спину и оттуда осыпала своего недруга такой цветистой бранью, что я, не слишком хорошо знакомый с диалектом этих мест, понял едва ли половину слов. Меве стоял и молча слушал это, и снег под его босыми ногами уже успел растаять, когда она закончила. Мы, все трое, были очень легко одеты для такой сырой и холодной погоды, но никто из нас не замечал этого. - Просто выслушай меня. – продолжил этот юноша спокойно и печально. – Мы давно не виделись, много снега выпало с тех пор. Он стоял, глядя на Атис словно сквозь меня и едва ли замечая что-либо кроме нее. Тяжелые хлопья соува падали ему на плечи, оседали в длинных волосах. Он был очень красив. Любовь в юности подобна сходящей с гор лавине, и я не собирался оказываться у нее на пути. Я отступил в сторону и пошел прочь по галерее, догадываясь, что никто из этих двоих не взглянул мне вслед. Через некоторое время я все же оглянулся и с удивлением заметил, что они дерутся. Но с каждым мгновением их возня в снегу все меньше напоминала драку, и тревога за них оставила меня так же быстро, как и появилась. Я ощущал лишь привычное спокойствие своего одиночества. Когда я вернулся в свою комнату, то застал там Дженри. Он сидел на ковре у камина, вытянув свои длинные пальцы к огню, и не сразу поднял на меня несколько смущенный взгляд. - Не могу перестать думать о том, что скоро нам с тобой придется расстаться, и, возможно, надолго. – сказал он, словно извиняясь. - Не думаю, что тебе придется скучать все это время. – усмехнулся я, снимая рубашку, поскольку после улицы мне было еще жарче. Дженри поднял на меня взгляд, и этот взгляд показался мне разочарованным, хотя расшифровать выражение его лица для меня часто бывало трудно. Как и ему – мое. - Ты хочешь остаться? – спросил я осторожно, как и всегда, слишком откровенный в кеммере. - Да. – отозвался он. – Я даже думал, может… Nusuth. Я не стал спрашивать его, что он имел в виду – никто из нас никогда не заставлял другого говорить больше, чем тому хотелось. Я взял его за руку. Пальцы были ледяными, хотя он едва убрал их от пламени. Дженри поднес мою ладонь к своему лицу и прижался щекой, закрыв глаза. - Ты горячее. – сказал он, улыбаясь. - Горячий. – поправил я, и он взглянул удивленно. - Ты уже… - Да. Ты не видишь разницы? - Хм, разве что твой голос стал немного ниже. В прошлый раз ты было… был, как бы это описать, мягче? Мне показалось, мой друг хотел бы использовать другое слово, аналогов которому не было в нашем языке. - Если я разденусь, ты заметишь разницу. Дженри отвел взгляд, и мне показалось – я все еще гладил его лицо – что его скулы стали теплее. - Нам все еще не стоит… заходить слишком далеко. Он сказал это так, что я не понял, задает ли он мне вопрос или ставит перед фактом. Стоит признать, что он был не меньшим мастером в словесном бегстве, чем я. - Для меня… больше нет причин избегать тебя. – произнести это оказалось неожиданно просто. В конце концов, не иначе как сама судьба только что напомнила мне, что в любви нельзя повредить свой шифгретор. Дженри засмеялся, но глаза его были грустными. - Забавно. Каждый раз, когда мне кажется, что я начинаю тебя понимать, следующий твой шаг убеждает меня в обратном. Я объяснил, что избегать близости было для нас необходимо из чисто практических соображений, и никаких внутренних предубеждений относительно этого я не имею. - На моей планете… - помедлив, сказал Дженри, глядя мне в глаза, - На Терре почему-то считается, что друг не может быть любовником, а любовник – другом. Долгое время я опасалось, что если наша близость перейдет эту границу, то мы снова станем друг другу чужими. Однако сейчас это опасение все больше кажется мне глупым. Так… мы рискнем, Терем? - Да. – сказал я твердо. В тот момент я не думал о том, что поступаю эгоистично, игнорируя чужие традиции, о которых не имею ни малейшего представления. Уверенность, что мы с Дженри больше не встретимся после завершения его миссии, была так сильна во мне, что его предложение я не мог не принять. Не знаю, к чему это может привести, и не было ли это одной из моих ошибок, но одно известно мне точно – сегодня мы были счастливы, и, если повезет, будем счастливы еще два или три дня. /Дженли Аи, из личного дневника./ Сегодня пришлось внести в отчет еще одну поправку к данным исследовательской группы. Случаи, когда оба партнера в кеммере оказываются «одного пола», совсем не так редки, как можно подумать на первый взгляд. Просто для гетениан это настолько, как сказал мне Терем, «незначительная мелочь», что мало кому приходит в голову вообще о ней упоминать. Для них это значит лишь то, что в этом кеммере точно никто не забеременеет, что для большинства является плюсом, а не минусом. Наверное, подобный образ мысли – естественное следствие амбисексуальности этого общества. Даже я, прожив на Зиме не так уж много времени, ощутил на себе эту культурную перестройку. Произошло это на третий день нашего, как это назвал Эстравен, возвращения к цивилизации. Или окончания ледового кошмара, как это называю я. Мой друг снова входил в кеммер, но в этот раз он не обязан был терпеть мое общество, не имея альтернативы. Поэтому я, как мог, избегал его, догадываясь, что возникшей из-за этого тоске могу быть подвержен не я один. Все же, в наших попытках одарить друг друга теплом и заботой было нечто прекрасное, нечто, чего я никогда прежде не испытывал. Мы были одни, но не были одиноки. Тьма посреди ледяного света, жизнь среди мертвого безмолвия. В тихие ночи, когда мы лежали рядом, переплетя пальцы, мне казалось, что нестройное биение наших сердец должно было быть слышно на многие мили вокруг. Я одновременно желал и боялся узнать, до каких границ могла бы дойти наша близость. У меня было множество причин, по которым не стоило даже думать об этом, и ни одной, от которой я не мог бы отмахнуться. Мы оба уже нарушали запреты. Терем потерял все, спасая мою жизнь, и какими бы ни были его мотивы, я не мог с этим не считаться. Его мотивы… Я смотрел в глаза моего друга, эти черные глаза хитрого зверя, что в тусклом свете печки становились бездонно-нежными, исполненными непонятной мне решимости. И когда я смотрел в его глаза, мне становилось смешно от своих размышлений о его скрытых мотивах и тайных планах. «Помогите моему другу» - просил он, когда мы ввалились в первый попавшийся дом, спустившись с ледника. Оба голодные, замерзшие, едва живые от усталости, но он просил помощи для меня. Главный научный принцип гласит, что самое простое объяснение чаще всего оказывается верным. Гомосексуальность для меня, как и для большинства жителей Эйкумены, была чем-то чуждым, что не принято открыто осуждать, но и невозможно приписать к естественному порядку вещей. Меня никогда не интересовали мужчины, но, если подумать, и женщин, с которыми я вступал в недолгие отношения, можно было пересчитать по пальцам. Те же, с кем мы сколько-нибудь по-настоящему сближались, неизбежно переходили в категорию друзей, словно на моем примере жизнь старалось возвести в абсолют это правило, нестираемой чертой отделяющее любовь от дружбы. Похоже, что и в этом правиле Эстравен умудрился стать исключением. Когда я увидел его в кеммере, как «мужчину», я тут же похоронил все скопившиеся во мне надежды. Но не потому, что не хотел его, а скорее из предположения, что самому ему это будет не интересно. До сих пор я могу лишь теряться в догадках, почему Терем выбрал меня. Это не было естественным, ни для кого из нас. Конечно, будь у меня возможность выбирать, я бы все равно предпочел его любой из тех женщин, чужих и чуждых для меня. Я смирился со своей любовью к нему, существу, которому невозможно объяснить, что такое мужчина и женщина, и почему они различны. Смирился с влечением к нему, сочетавшему в себе несочетаемые, как мне казалось, качества обоих. В сравнении с этим, тот факт, что тело моего друга было сейчас как никогда похоже на мое, действительно казался сущей мелочью. И только лишь тело. Каково было мое изумление, когда я понял, что почти все, что я считал проявлениями «женского» кеммера, были проявлениями кеммера вообще! Ни усилившаяся чувствительность, ни то, как ласково и расслабленно он смотрел на меня, ни нежность и осторожность его касаний – ничто из этого не исчезло. Конечно, я «заметил разницу», когда он разделся, когда прижался ко мне всем собой, такой горячий, что я чувствовал этот жар даже через толстый слой одежды. Едва подумав, что эта несовместимость создаст нам неудобства, я тотчас забыл об этом, потому что Терем как всегда блестяще сориентировался в непривычной ситуации, которую представляло для него мое тело. Доверять ему я привык уже давно, и даже не подумал сопротивляться, когда он раздел меня – ниже пояса, милостиво оставив на мне нечто вроде мягкой домашней куртки (подобный тип одежды, несомненно, мог появиться только на Гетене). - Повезло. – сказал Терем, беззастенчиво осмотрев меня. - О чем ты? Он усмехнулся. - Если бы я был «женщиной», ты бы не поместился. Было бы труднее. Я понимал, о чем он – для сравнения размера половых органов наших рас мне достаточно было опустить взгляд. Мы отличались почти вдвое. Это естественное следствие изменчивости гетенианской анатомии, и потому все ограничения, касающиеся размера снаружи, касаются и размера внутри. Ткани медленно приобретают необходимую растяжимость, лишь когда это требуются, то есть в течение беременности, поэтому любая моя неосторожность могла бы навредить моему другу, сложись обстоятельства иначе. Действительно, повезло. Скоро я сам стянул с себя куртку. В раскаленных объятиях Терем я почти не чувствовал холода. К тому же, со мной происходило «подобие кеммера», как он назвал это – возбуждение разгоняло и согревало кровь. Хотелось чувствовать всем телом касания его внимательных рук, маленьких и обветренных, уверенных и нежных. То ли по сложившейся привычке, то ли потому, что его исхудавшее тело казалось мне хрупким, я обнимал Эстравена так осторожно, что он засмеялся. - Дженри, я не из стекла, чтобы разбиться. Я никогда не видел на его лице такое открытое выражение удовольствия, не думал, что когда-нибудь смогу услышать его стоны – хриплые и гортанные, от которых мне было и странно, и горячо, и неловко. Я смутно догадывался, что для гетенианина в кеммере его поведение еще было довольно сдержанным. Конечно, я давно знал, что кеммер не подразумевает непрерывных занятий сексом в течение нескольких дней. Даже будь это физически возможно, быстро бы наскучило. Мы касались друг друга и разговаривали, и снова возвращались к нашей неторопливой, изучающей близости. Оба мы еще не восстановились достаточно после изнуряющего перехода, но к тому моменту, когда я мог только дремать на его груди, совсем без сил, Терем ничуть не выглядел уставшим. Живые, как никогда, глаза его блестели. Я признался, что завтра, скорее всего, уже не смогу разделить с ним удовольствие, лишь касаться и быть рядом. Я полагал, что разочарую его, но этот человек снова не оправдал моих ожиданий. - Nusuth, - сказал он, улыбаясь. – Спи. /Заметки без подписи./ В одном из наших вечерних разговоров на Леднике Дженри упоминал о том, что строгое разделение обитателей Эйкумены на два «пола» исключает любовные отношения между представителями одного из них. По тому, с какими интонациями он говорил об этом вопросе, мне показалось, что это каким-то образом связано с непостижимым для меня шифгретором его расы. Безусловно, они не лишены его, как Аи пытался меня убедить – но шифгретор в их понимании настолько иной, что, должно быть, они называют это совершенно иначе. Потому я спросил его на утро, не было ли произошедшее между нами чем-то неправильным по его меркам, раз оба мы были в каком-то смысле «мужчинами». Он выглядел очень задумчивым некоторое время, после чего с непонятной мне неловкостью сказал, что не может воспринимать меня в полной мере как «его», как не мог воспринимать и как «ее» во время предыдущего кеммера. Я изрядно удивился и снова спросил Дженри, что же так кардинально отличает в его глазах гетениан во второй фазе кеммера и эйкуменцев, меня и его. Конечно, я видел некоторые анатомические отличия, что шокировали меня, когда я впервые узнало о них. Когда на нем не было нескольких слоев одежды, я замечало, что фигура Посланника отличается от всех, что можно увидеть на Гетене. Мне казалось, сочетание широких плеч и узких бедер должно было бы сделать человека неустойчивым, и поэтому он так часто поскальзывался на льду. Но все эти различия казались мне не настолько значительными, чтобы определять нас разными словами. Дженри тогда ответил, что не может ни объяснить это ощущение даже себе самому, ни что-либо поделать с ним, и мы оставили эту тему. Я думаю, что если бы мне довелось однажды встретить «женщин» из его мира, этих загадочных людей, имеющих, по-видимому, иной шифгретор, чем «мужчины», я имел бы шанс понять хоть что-то о природе границ в сознании моего друга. Если думать о том, похож ли я сейчас на «мужчину» или на «женщину», то надо принимать во внимание, что, впервые увидев себя в зеркало после спуска с Ледника, я подумало, что похоже лишь на бледную тень былого себя, или на высохшее под солнцем земляное яблоко. И, может, немного на того разбитого молодого человека, каким я покидало родной Очаг после рождения Сорве. Nusuth. Я слишком часто думаю о том, о чем не следует. Лично для меня наиболее существенное отличие наших тел было в том, каких частей, кроме половых органов, касаться наиболее приятно. Дженри попытался научить меня тому, что у них называется «поцелуй» - мы соприкасались губами, и, хотя его яркая реакция доставляла мне удовольствие, мои собственные ощущения были слишком странными и непривычными, чтобы продолжать это долго. Он говорил, что это не удивительно, ведь такой способ проявления околосексуальной любви распространен далеко не во всех культурах, хотя на его планете он является основным. Я сделал с ним то, что принято у нас – погладил мочки ушей, но он только засмеялся, не чувствуя от этого ничего особенного. Нельзя сказать, что эти мелкие различия как-то мешали нам. Очень быстро мы разобрались, что делать друг с другом, чтобы это было в равной мере приятно обоим – когда нам надоедало разговаривать, я касался пальцами губ Дженри, и это было хорошо. Хотя тогда он поставил меня в тупик, и даже почти обидел вопросом, что он может «сделать для меня». Как странно и неуместно звучало это предложение помощи в кеммере, когда все, что ни делают люди, они делают не друг для друга, но друг с другом. Я до сих пор не понимаю, что он хотел предложить тогда, донельзя смущенным моим ответом. *** Прежде, чем мы отправимся в путь, я чувствую, что должно написать здесь о том, что было между мной и моим старшим братом, Арек. Хотя бы потому, что я никогда не буду способно рассказать эту историю вслух, даже просто произносить его имя – словно опускать обмороженные руки в горячую воду. Возможно ли обморозить сердце? Хотя я называю Сорве моим ребенком, но не я, а Арек привела его в этот мир. Следует пояснить, что в случае, если двое братьев являются кеммерингами, их ребенок может считаться наследником обоих. Быть может, поэтому в наших краях этот древний обычай еще не запрещен и не считается чем-то неправильным. Так что после рождения Сорве, именно мне пришлось покинуть родной Очаг, чтобы Арек могла остаться в кругу семьи. Разумеется, мы знали, что нам придется расстаться. Именно поэтому я не хотело заводить ребенка так рано, но не мне было принимать это решение. Мы были счастливы, молоды, и не то что недальновидны – слепы, полагая, что судьба не может обойтись с нами жестоко, и мы доверились ей. Как бы мы ни готовились к разлуке, она тяжело давалась нам обоим, ведь сколько мы себя помнили, мы никогда не разлучались более чем на несколько дней. Когда мы с Дженри оказались на белоснежном леднике, не видя даже собственной тени, мы едва могли идти – то же и я чувствовало тогда, в своем одиноком путешествии по Кархиду. Любой гетенианин, в какой бы ситуации он ни оказался, прекрасно знает, что необходимо для выживания, и делает это, не утруждая себя лишними размышлениями. Поэтому я бралось за любую предложенную работу, находило партнеров для кеммера и отправлялось дальше и дальше в поисках места, которое хоть немного напоминало бы мне дом. И все это практически бездумно, автоматично, словно не просыпаясь до конца – душа моя жила тогда лишь в письмах, которыми мы с Арек обменивались так часто, как могли. Из них я узнавало, как дела в семье, как Сорве день за днем учится чему-нибудь новому, когда расцветают под снегом жар-цветы в горах. Мы делились друг с другом всем, кроме всепоглощающей тоски друг о друге – то была наша негласная договоренность, и Арек нарушило ее лишь в последнем своем письме. Когда уже поздно было что-либо предпринимать. Я не хотело задавать себе ни единого вопроса о том, почему так случилось. Почему именно для Арек разлука стала настолько тяжела, заставив его совершить недопустимое. Предать наше дитя и меня, опозорить себя и весь наш род… Думать об этом было невыносимо, не думать – невозможно, поэтому мне требовалось научится подчинять мысли собственным нуждам, а не бесконечному горю. И этим навыком я успешно овладело, проведя несколько лет в одной из Крепостей Хандарры, попутно усвоив и много других весьма полезных вещей. Думаю, оглядываясь назад, мою жизнь после этого, включая придворную карьеру, можно назвать вполне осмысленной и полезной. Особенно если наши с Дженри старания и риски не окажутся напрасны, и власти Кархида или Оргорейна – о Тьма, да хоть бы и волосатого племени с южных гор! – все же выразят свое желание вступить в союз с межзвездными мирами. Нашим народам, погрязшим в междоусобной грызне, необходимо наконец проснуться и взглянуть на небо. / Последняя запись. /