Птица в руке

Следующий кризис случается, когда Яньцин перешагивает через полторы сотни. У него есть полноценная должность и репутация — хотя жалования по-прежнему не хватает, и это какая-то магия, потому что: как так, он же получает в два раза больше. Шрамов тоже больше, пусть и не в два раза. Трофеи, которые он привозит, по-прежнему стоят в кабинете Цзин Юаня по центру полок, на самых видных местах. А потом появляется — нет, не очередная женщина, которая проявляет интерес к Цзин Юаню, а он как будто по инерции пытается устроить свою личную жизнь. Появляется мужчина. Этот мужчина улыбается Цзин Юаню, и будто невзначай касается его запястья — даже не наруча, кожи, — и просит личный номер, и зовет в чайную, а Цзин Юань — Соглашается. И это напрочь ломает систему Яньциня. Он живет уже не первую сотню лет и знает, что есть разные предпочтения, такое бывает, если где-то и осуждается, то разве что только в том обществе, которое еще не пришло к принципам работы межсистемных двигателей. Просто. Ему не. Он почему-то вообще о таком не думал. Раньше всегда были Яньцин, Цзин Юань и женщины, которые пытаются его забрать. Яньцин живет как будто на автомате — день, другой, третий. Цзин Юань переписывается с тем мужчиной — отвратительно, — усмехается его сообщениям — тошнит, — ходит с ним в чайную — Яньциня мутит почти физически, порхающие клинки рассеиваются, даже толком не обретя формы. А потом у него внутри как будто что-то сдвигается. Словно давным-давно сломанная кость наконец встает на место. До чего же больно — и вместе с тем правильно. До Яньциня наконец-то — спустя все эти годы — доходит. Он ревнует — так сильно, что временами плохо физически — потому, что хочет Цзин Юаня себе. Всего Цзин Юаня. Со всем, что может предложить связь между двумя людьми. Потому что он жадный, одной только части недостаточно, у него всегда так было: либо все, либо ничего. Он не смотрит на Цзин Юаня новыми глазами, он всегда на него так смотрел. Он просто — как будто начинает думать честно? Не ограничивать себя всеми этими рамками «учитель — ученик», «опекун — опекаемый». Ему, как и прежде, хочется с утра помочь Цзин Юаню с волосами. Чтобы у того выдался еще десяток-другой расслабленных минут, без всей этой серьезности и груза ответственности. Бережно пройтись гребнем, заплести высокий хвост — только теперь мысль на этом не останавливается, идет дальше. Хочется еще: наклониться ближе, и потереться щекой о затылок, и уткнуться лбом в шею, и прижаться близко. И — Яньцин зависает так явно, что Цзин Юань даже спрашивает: — Все в порядке? Да. Нет. Вся жизнь Яньциня рушится прямо у него на глазах и откатить ее до прежнего никак не получается — а он хочет? Он, как и прежде, хочет в сонные моменты оказаться рядом с Цзин Юанем. Прижаться к боку — это ведь так удобно с их разницей в росте. Только теперь еще погладить кончиком носа горло в узком вырезе ворота, неудобно, но если приловчиться, то можно. Этого не хватит, этого мало, внутри так много, что не помещается, и кажется, что погладить еще и губами — самое правильное, что только может быть. И поцеловать. Это такая простая мысль, но она бьет Яньциня с размаху; сильнее и сокрушительнее, чем удар молота. Поцеловать Цзин Юаня. Ему не понравилось целовать ту девушку. Ему не хочется целовать кого-то еще — зачем, это влажно, странно и не то чтобы приносит удовольствие. Но — ему хочется поцеловать Цзин Юаня. Коротко, просто губами к губам, чтобы попробовать. И долго, с языком, тоже. Ему хочется целовать его после утреннего кофе, перед выходом из дома, украдкой на работе, пока никто не смотрит, во время — Всегда. Ему хочется целовать Цзин Юаня всегда. Яньцин начинает зависать так часто, что тот усмехается со странным пониманием и говорит: — Значит, наконец-то все же настал тот момент. Как и прежде, тренировки — это кошмар. Только теперь не только потому, что Цзин Юань гоняет его до хрипа, подрагивающих мышц и выпадающего из ослабевшей ладони клинка. Тело работает на пределе, чувствует на самой грани и сдерживать — мысли, порывы, они сами, Яньцин даже толком не осознает — сложнее, чем управлять десятью порхающими мечами одновременно. Цзин Юань привычно прижимает его коленом к земле, удерживает лезвие у горла. Дышит — хрипло, часто, Яньцин уже может заставить его прикладывать действительные усилия, чтобы победить. На висках и шее влажное, волосы выбились из хвоста — А у Яньциня словно что-то горит внутри. Ему хочется — даже несмотря на лезвие — податься вперед и слизнуть влажное с шеи, с выемки между ключиц. Или, наоборот, дернуть на себя и поцеловать — или нет, укусить, потому что отголоски боя все еще кипят в крови. Или запрокинуть голову и выдохнуть: «Учитель» — он ведь проиграл, будет честно, если Цзин Юань получит награду за победу. Яньцин молод, у него здоровое тренированное тело, способное привлекать, — разве можно отказаться? — Молодость, — выдыхает Цзин Юань, выпуская его из захвата и убирая клинок. — Хотя бы попытался сосредоточиться ради приличия. Яньцин даже не фыркает — напрочь забывает, глядя, как запястье жмется к выемке горла, стирая пот. Как тут вообще можно сосредоточиться? От того мужчины он избавляется привычным способом — пара слов тут, пара слов там. Сестра, которую арестовали за поклонение Изобилию; карьера в Комиссии по балансу, которую этот факт может не то чтобы разрушить, но знатно подпортить. Все эти люди — женщины, мужчина — не готовы жертвовать ничем важным ради Цзин Юаня. И пока это остается таковым, Яньцин имеет полное право не чувствовать никаких сожалений. У него уходит пара лет, чтобы взять этот болезненный эмоциональный шторм под контроль. Сложно — тот постоянно растет. Если раньше мысль просто тормозила на том, какие у Цзин Юаня красивые руки и как хочется потереться щекой и поцеловать костяшки, то теперь несется дальше, как ялик с неисправным двигателем. Продолжается вечером — и на нее откликается тело. Яньцин даже не хочет, мысли сами соскальзывают, словно выдрессированные. Как эти самые костяшки погладят его по щеке. Скользнут ниже, на шею. И еще ниже. Как Цзин Юань будет его раздевать — медленно, потому что наверняка «тише, моя маленькая птица, в этом есть своя часть удовольствия». Гладить по ребрам, целовать шрамы, направлять: «Вот так, давай, отодвинь немного ногу» и «Еще немного. Сможешь сцепить лодыжки у меня за спиной?» Он ведь старше, у него больше опыта — должен знать, как сделать так, чтобы им обоим было хорошо. Яньцин хочет учиться — для него, ради него, под него. Лучшие боевые пары получаются, когда либо оба учатся вместе, либо один учится у другого. Ему кажется, тут должен быть такой же принцип. Еще он читает — ничего толкового, в основном всякая чепуха из разряда той, что любит Цинцзу, но ему нравится ощущение, что он такой не один; подобное уже происходило с другими — или хотя бы может происходить в теории. Цинцзу ему же их и рекомендует с нечитаемым взглядом; ему хочется провалиться к мерзостям Изобилия от неловкости, но он только смиренно благодарит. Слушает подкасты. Смотрит иммерсии — без Цзин Юаня, конечно же. Не та тема и не то состояние, чтобы Яньцин выдержал его глубоко ироничные комментарии. Может быть, потом, когда наконец-то добьется своего. Чтобы никаких других женщин и мужчин. Чтобы Цзин Юаню было достаточно его. Чтобы их связь включала столько, что было бы с головой, даже мысли не возникало. Яньцин читает. Слушает. Смотрит. Скрупулезно разбирает, анализирует и укладывает все это у себя в голове. Прорабатывает план действий. Это дело не одного года и не двух. Ему остается немногим больше десяти лет до совершеннолетия, когда он наконец решает, что готов. Ему есть что сказать; он знает, что возразить и как парировать аргументы, которые точно приведет Цзин Юань. Яньцин не надеется, что у него получится предугадать все, даже большую часть — никто не способен полностью предугадать ход мыслей его генерала. С таким противником просто невозможно быть готовым полностью, и к этому Яньцин готовит себя тоже. Слова почти лежат на его языке. А Цзин Юань как будто между делом говорит ему: — Я ухожу в отставку. И все разбивается. Яньцин всегда считал эту фразу преувеличением, но в этот самый момент внутри него как будто что-то умирает. Мир становится неправильным. Как будто серым. Несправедливым, словно ему снова едва ли сотня и вообще все воспринимается слишком остро. Яньцин всю свою жизнь знал, что это когда-нибудь произойдет. Каким бы гением ни был Цзин Юань, он не может оставаться на должности генерала вечно. Придет время, когда Лофу должен будет защищать другой клинок. Но — У него в голове всегда было иначе. Всегда далеко — через сотни и сотни лет, даже через тысячи. Когда он сам уже примет титул даже не Мастера мечей Лофу, а владыки мечей всего Альянса. Станет равным Цзин Юаню. Будет его поддержкой и опорой, век за веком, и за следующим. Это должно случиться, когда Яньциню будет не одна тысяча. Не меньше полуторы точно — но не сейчас, нет, почему. Цзин Юань ведь. Ничего не изменилось за последние годы. Он по-прежнему уверенно держит клинок и регулярно укладывает Яньциня на лопатки во время тренировок. Ясно мыслит — Фу Сюань до сих пор не может обыграть его в шахматы, кто, если не он — — Фу Сюань, — отвечает Цзин Юань, когда его спрашивают во время официального заявления. — Она не раз проявила себя как компетентный руководитель и грамотный стратег. Я уверен, что в ее руках Лофу будет даже в большей безопасности, чем в моих. У Яньциня настолько пусто внутри, что он даже не чувствует раздражения. Показатель, наверное. Фу Сюань всегда вызывала у него желание оказаться как можно дальше, предпочтительно в местах без связи. Цзин Юань передает ей дела буквально в течение пары недель. Яньциню приходится терпеть ее даже во время перерывов, потому что она не отстает — кажется, вообще никогда, пока не заканчивается рабочий день. И Цзин Юань тоже хорош. Не отстаивает их время друг с другом; как будто только рад как можно быстрее сбежать. Сложно решить, кто из этих двоих хуже. — А что насчет него? — Фу Сюань довольно бесцеремонно указывает ладонью на Яньциня. — Я бы рекомендовал оставить на должности личного помощника. — Цзин Юань бросает скользящий взгляд; как будто он вещь, даже не имеющая права голоса. — Он крайне хорошо знаком с положением дел… Яньцин не собирается с этим мириться. — Нет, — говорит гораздо громче, чем допустимо приличиями. За соседними столиками оглядываются. — Ни за что. — Делает шумный вдох сквозь зубы. — Извините, госпожа Фу Сюань. Вам придется. Найти себе другого помощника. У нее очень выразительный взгляд. И совершенно невежливая форма речи: — Да. Пожалуй, я поищу кого-то более устойчивого. На чайной поверхности в чашке плавают льдинки. Яньцин смотрит и думает — Такого с ним не случалось уже сотню лет. Цзин Юань потом пытается сгладить, само собой. Говорит, когда они остаются одни: — Это хорошая возможность. Тебе пошла бы на пользу работа с другими людьми. — Шумно выдыхает и признает ошибку, которой на самом деле не было, Яньцин отказывается смотреть так: — Мое упущение, что я практически полностью забрал тебя для себя. Это невозможно слушать. А Цзин Юань продолжает: — Фу Сюань не самый простой человек, я не стану тебе врать… — Я и сам знаю. — …но даже из этого можно извлечь пользу. Можно. Но Яньцин не будет. Его тошнит от одной только мысли. — Подумай над этим. Работа с бывшей провидицей станет еще одной стрелой на счет, когда придет время решать, давать ли тебе место Мастера мечей. Наверное, он прав. Наверное, так и — конечно он прав, это же Цзин Юань, он просчитывал вещи гораздо сложнее, это основа его работы — Это было основой его работы. Яньциню следует сделать глубокий вдох, склонить голову и сказать: «Ты прав». Принести извинения провидице — бывшей провидице, почему же так трудно не забывать. Попросить второй шанс. Яньцин ни за что, ни при каких условиях этого не сделает. Пусть глупо. Пусть по-детски. Цзин Юань будет разочарован — и плевать. Яньцин разочарован тоже, но никому нет дела. Его жизнь — его будущее — разваливается на куски в этот самый момент, и никому это не важно. Даже Цзин Юаню. Особенно Цзин Юаню. Яньцин живет как будто по инерции. Помогает передавать документы. Закрывает дела. Собирает вещи — как будто все это происходит не с ним. Просто сон. Какой-то вымораживающий до глубины бред, от которого почему-то не получается проснуться. Не получится — должно ведь. Вот сейчас. Или теперь. Или — Он уклоняется от разговоров с Цзин Юанем. Больше не составляет ему компанию во время обедов и ужинов. Всегда находит себе еще немного работы — чтобы вернуться поздно, незаметно проскользнуть в спальню, не пересекаться. Делает вид, что в чае не плавает ледяных кристаллов — как же они мерзко хрустят на зубах. А потом его отмыкает. И на место пустоты приходит злость. Ее слишком много. Захлестывает с головой и не отпускает, всегда с ним. Вспыхивает на любую фразу, не такую интонацию, слишком резкое движение. Яньциню кажется, будто он постоянно задыхается. Ладони болят от того, что он постоянно впивается в них ногтями. Хочется что-то сделать. Ударить. Сорваться. Ему нужно — Стычек с последователями Изобилия у них не случалось уже больше двух месяцев; на кораблях мир и спокойствие, и вокруг них, в ближайших системах, тоже. Не получится сбежать, оправдав это необходимостью. Не получится выплеснуть злость через бой. Яньциню приходится довольствоваться тем, что доступно. Он тренируется до глубокой, непроходящей боли в мышцах. Кровавых мозолей на руках — бинты пропитываются кровью уже в первые минуты, только мешаются, и Яньцин перестает их наматывать; сжимать пальцы на рукояти просто невыносимо. Пока не почувствует абсолютное, беспросветное, полное бессилие. Цзин Юань как-то перехватывает его вечером на кухне — Яньцин отказывается верить в стечение обстоятельств и случайность, не с этим человеком. Смотрит, как он пытается налить себе воду — больно, пальцы так плохо слушаются; кровавая корка трескается и пачкает чашку. Дожидается, пока он закончит и попытается проскользнуть мимо — не хочет слушать, не хочет говорить, нечего сказать. И ловко перехватывает за запястье. Яньцин заранее жмурится, но боли нет. Прикосновение Цзин Юаня очень бережное. Почти невесомое: от хватки тепло и немного шершаво — из-за мозолей на подушечках, — пальцы каким-то образом не задевают ни одной ранки. Цзин Юань наклоняет его запястье, подталкивая раскрыть ладонь. И — тело само, по привычке, Яньцин не хочет. Ловит себя на том, что невольно сутулится — как раньше, как всегда: сжаться, стать меньше, чтобы даже не думал ругать, какая глупость. Он ждет, что Цзин Юань скажет что-то вроде «Какая неосмотрительность». Или: «Тебе нужно лучше следить за своим телом». Или — Вместо этого Цзин Юань шумно выдыхает и говорит — совсем не то, чего он ждал: — Пойдем обработаем. Как будто больше пятидесяти лет назад вдруг не перестал заботиться о синяках и ссадинах Яньциня, который стал «слишком взрослым»; вот так просто. Большой палец словно в каком-то странном утешении поглаживает запястье. По уязвимой тыльной стороне, начинающему желтеть синяку. Так мягко, что совсем не больно. Это дает необходимый толчок. Яньцин выдергивает руку. Не хочет. Чтобы этот человек вообще прикасался к нему — который бросил, оставил одного, даже не спросил, не предупредил — может, тогда был хотя бы шанс, что. Как будто Яньцин вообще не важен. Как будто все то, чего он хочет, как видит будущее, никакого значения не имеет. Цзин Юань по-прежнему прекрасно его читает. Едва уловимо — но так явно для Яньциня — отодвигается, словно дает место; опускает руки. Языком тела показывает, что больше не будет трогать. Изнутри неприятно колет виной — еще Яньцин прекрасно замечает, как слегка опускаются плечи, обретают резкость морщинки в уголках глаз. Неправильное, ненужное чувство. Если кто-то здесь и виноват, так сам Цзин Юань. — Хотя бы обратись к алхимикам. Лофу нужно, чтобы у тебя была крепкая рука. Всегда, в любое время. Чувство вины становится еще сильнее. Яньцин ощущает себя эгоистичным ребенком. Не подумал. Позволил эмоциям взять верх, в ущерб не только себе, но и — вот поэтому ему нужен Цзин Юань. Яньцин не может без него, просто не справляется, уже сейчас видно, он просто — Нет. Не нужен. Ни Цзин Юань ему, ни он Цзин Юаню. Нужно привыкать к этой мысли. Яньцин правда собирается пойти к алхимикам, просто сейчас везде такой беспорядок из-за перемен, времени всем не хватает. Не успевает. Алхимик приходит к нему сам. — Могли бы и сами на прием заглянуть, молодой человек, — говорит, даже не пытаясь скрыть осуждение. — У вас не настолько критическое состояние, чтобы вот так гонять старика вроде меня, ради Лани. Яньцин — уже, кажется, привычно — чувствует себя виноватым. Алхимик выписывает ему мазь, настойку внутрь, еще одну настойку внутрь — потому что «что-то вы слишком нервный, юноша». И полный запрет физических нагрузок. — Этого не нужно, — пытается возражать. — Вы же сами сказали, что у меня не критическое состояние. Алхимик кивает, будто соглашается. Но говорит: — Юноша, вы что, слепой? Не видите, в каком состоянии ваши руки? — Яньцин не успевает остановить себя: совершенно по-детски прячет ладони в рукава. — К тому же, это была личная просьба генерала, — алхимик запинается. Шумно выдыхает и поправляет себя: — Бывшего генерала. Почти привычно, что даже такой мелочи Яньциню хватает, чтобы почувствовать электрическую волну по спине. Ушел, бросил, но даже так заботится, просит за него, не позволяет, чтобы было плохо, — Яньцин дергает плечами, сбрасывая ощущение. Возможно, настойка ему в самом деле нужна. — Пожалуйста. Прошу вас, войдите в положение, не вносите в систему… — Поздно. Уже внес. Яньцин, конечно, все равно пытается. Его ведь знают, может, пропустят на тренировочную площадку так, даже несмотря на запрет. Но нет. — Личная просьба генерала. — страж, который сегодня охраняет вход, запинается. — Бывшего генерала. И снова: по спине — ласковым, нежным электричеством. Злости хватает еще на пару дней. А потом как будто перегорает. И приходит — что-то тоскливое. Болезненное, но не как свежая рана от клинка, а как давным-давно сломанное и неправильно сросшееся ребро. Яньцин никогда и никого действительно важного не терял, но ему кажется, что это похоже на скорбь. По будущему, которое больше никогда не случится. По Цзин Юаню, который теперь — кто? Не его генерал. Не его опекун. Не его наставник. Он по-прежнему жив, слава эонам, но больше не принадлежит Яньциню, теперь сам по себе, чужой, отдельный. Они по-прежнему толком не разговаривают. Цзин Юаню больше не нужно помогать с документами; больше не нужно вытаскивать его с работы на обеды и ужины. Яньцин старается уйти пораньше, чтобы не делать себе больно — еще больнее, — и задерживается допоздна, чтобы разобраться с остальными документами, эоны, почему же их так много — Да. Это определенно похоже на чувство потери. А Цзин Юань его все-таки ловит. Это утро выходного, Яньцин делает кофе — себе, но по привычке достает две чашки, и только потом осознает, зачем, это больше не нужно. Старается двигаться тихо, чтобы не разбудить Цзин Юаня, еще слишком рано, он наконец-то может позволить себе спать нормально, после всех этих столетий. А Цзин Юань, оказывается, не спит — хотя, судя по синякам под глазами, стоило бы. Цзин Юань отодвигает стул, и опускает локти на столешницу, и смотрит. — Поговори со мной. Голос еще немного хриплый. Видимо, проснулся не так давно. Яньцин чувствует себя так, словно к горлу приставили лезвие. Сглатывает. Так трудно найти слова. — О чем? Проще не смотреть. Отвернуться, спрятать лицо, сделать вид, что занят. Но Цзин Юань держит его взгляд, и он — не может, и все. — Раньше у тебя никогда не возникало проблемы с выбором темы. И приподнимает уголки губ. Как раньше: немного устало, неровно. Как будто ничего не изменилось. Яньцин огрызается прежде, чем успеет подумать: — Раньше ты был моим генералом и наставником. А теперь — кто? Не друг — слишком большая разница в возрасте. Не семья — по документам они друг к другу вообще никакого отношения не имеют. — Ты слишком много значения придаешь ярлыкам, — отмахивается; как будто это что-то неважное, не видит никакой проблемы. Но, кажется, улавливает выражение его лица. Шумно выдыхает — Яньцин не успевает скривиться. Цзин Юань как-то разом становится собранным и сосредоточенным, с внимательным, цепким взглядом — каким бывал разве что на серьезных совещаниях; действительно серьезных, когда на кону стояло — наверное, даже слишком многое. Мягкий тон звучит почти что контрастом: — Яньцин. — Всегда произносил его имя с особенной интонацией. И сейчас тоже. — Что именно не так? Он отодвигает кружку подальше от края; на поверхности уже плавают льдинки. Не думал, что Цзин Юань будет таким. Для него. — Ты сам знаешь. Говорит тихо, даже слишком, как будто это что-то стыдное, надо взять себя в руки. Но Цзин Юань все равно слышит. — Мне нужно, чтобы ты сказал это вслух. Яньцин только сейчас замечает, что сутулится, но не одергивает себя. Вслух — зачем? Оно и в мыслях тяжелое, невозможное и невыносимое, а вслух — Будет еще хуже. — Ты меня бросил. Заставляет себя. Потому что Цзин Юань. Потому что попросил. Потому что — если Цзин Юань скажет, что ему нужно бросить все и в одиночку вылететь на штурм флагманского корабля очередных последователей Изобилия, он послушается. Даже сейчас. После всего, что случилось. И Яньцин оказывается прав. Вслух в самом деле звучит еще отвратительнее. — Ты сам знаешь, что это неправда. Он упрямо качает головой. — Ты ушел, — напоминает, гораздо громче и болезненнее, чем стоило бы. — У тебя теперь новая жизнь. — В голос просачивается злость. И горечь. Ну и плевать. — Я здесь каким боком? Цзин Юань кивает — не согласно, а скорее задумчиво. Что-то вроде «я слышу тебя», переложенное на язык тела. — Тем не менее, — привычно указывает на ошибку; то, что, по его мнению, ей является. Только сейчас это вызывает совсем не благодарность. — Я все еще здесь. И ты из моей жизни никуда не делся. Яньцин сжимает зубы. — Пока еще, — возражает. И запинается. Потому что Цзин Юань плавно поднимается из-за стола и делает шаг к нему. Хочется малодушно бросить все и вспомнить о внезапных делах. Сбежать — от этого непонятно зачем нужного разговора, все ведь и так уже решено. От Цзин Юаня. Яньцин упрямо заставляет себя оставаться на месте. Он никогда не бежал от сражений и теперь не станет. Даже от таких — настолько страшных и сложных, каких в его жизни еще не было. Но это тяжело. Цзин Юань подходит ближе, совсем близко, если захочет, то сможет дотронуться, — в горле пересыхает, и Яньцин сглатывает, как же шумно. Заставляет себя продолжить: — Рано или поздно появится какая-нибудь женщина. Или мужчина, — слова такие тяжелые. Такие острые, Яньцину больно их говорить. — И ты уйдешь. А я останусь один. Цзин Юань не выглядит удивленным — ну конечно он знал, наверняка видел все: и нелепую ревность, и неуклюжие попытки избавиться от конкурентов, и — все. Хочется закрыть глаза и каким-то чудом оказаться на противоположном краю звездной системы — для начала. А оттуда можно и еще дальше. Яньцин упрямо заставляет себя удерживать взгляд. А Цзин Юань снова шумно выдыхает — плечи опускаются так, словно он чему-то окончательно сдается — и говорит. Совсем не то, что должен: — Давай, — и выразительно раскрывает руки. — Иди сюда. Яньцин качает головой. Нет. Ни за что. Он не хочет, ему не нужно, «слишком взрослый» — Делает шаг навстречу. И еще один. И — Странное чувство. Как будто не было этих десятилетий, наполненных обрывками и прикосновениями украдкой, под надуманными и фальшивыми предлогами. Все так, как он помнит. Цзин Юань такой же теплый. Виском так же удобно прижиматься к его ключицам — даже не обидно, что совсем не вырос за все эти десятилетия. Ладони по-правильному сцепляются на пояснице. Пахнет их кондиционером для домашней одежды и самим Цзин Юанем. Внутри Яньциня что-то наконец расслабляется. Кажется, впервые с тех самых пор, как узнал про отставку, он действительно чувствует себя дома. Яньцин жмурится. Как же он скучал. — Неужели ты думаешь, что, если в моей жизни появится кто-то еще, я забуду про тебя и перестану… Он даже не пытается дослушать: — Не хочу. — Пальцы Цзин Юаня так знакомо касаются волос. Он запинается. Делает глубокий вдох, прежде чем продолжить: — Делить тебя с кем-то. Хочу, чтобы ты был только для меня. Странно. Ему казалось, что он почувствует себя легче, когда наконец скажет — соберется, решится после стольких лет. Но нет. Внутри по-прежнему тянет, тоскливо и болезненно. И не хватает сил отодвинуться и посмотреть Цзин Юаню в лицо. — Ты ведь и так это знаешь, — продолжает гораздо более глухо, чем следовало бы. Пальцы поглаживают по затылку — так бережно, ласково. Цзин Юань ожидаемо не спорит, и Яньциню еще сильнее хочется оказаться на другом краю галактики — или нет. Или чтобы этот неловкий и странный момент никогда не заканчивался. Чтобы Цзин Юань продолжал гладить вот так и позволял прижиматься к себе. — Зачем тебе это надо? — Тон неожиданный: спокойный, мирный и как будто действительно любопытный. Словно откровения Яньциня его вовсе не расстраивают. Хотя да. Конечно. Он ведь и так знал. — Я же старый. Нудный. Люблю копаться в саду и исторические иммерсии. Яньцин не удерживается, фыркает. — Ты старый и нудный, — подтверждает. Отчасти потому, что хочет укусить в ответ словами. Но в большей степени оттого, что за неполные две сотни лет уже понял, что спорить бесполезно. Что не мешает Цзин Юаню будто бы в осуждении слегка дернуть за прядь у виска. — Но мне с тобой все равно интересно и хорошо. Всегда, — и после паузы добавляет: — Кто знает, может, я спустя пару сотен лет таким же стану. Смешок Цзин Юаня отдается знакомой электрической волной между лопаток. — Ты должен хотеть сбежать от меня к радостям взрослой жизни, — почему-то звучит как формальный упрек. — Мне не интересно, — ответ дается легко. Яньцин ведь думал. Пытался угадать возражения, подобрать аргументы, найти способ убедить. Прогонял в своей голове снова и снова, по бесконечному кругу. — Мне интересны только мечи и ты. — И в приступе смелости неловко добавляет: — Хотя я был бы не против попробовать с тобой «радости взрослой жизни». Цзин Юань хмыкает со странной интонацией. — Чем тебя не устраивает то, что есть между нами сейчас? Тоже ощутимо формальное. Как будто Цзин Юань тоже прокручивал все это у себя в голове и прекрасно знает, что и как он может ответить. И теперь просто следует какому-то обязательному списку. Спрашивает то, что считает обязательным спросить, прежде чем — что? — Мало. Мне этого не хватает. И, словно в подтверждение, крепче смыкает руки. — И ты готов рискнуть всем, что у тебя есть? — какое же безжалостное у него любопытство. — Я привык к риску. — Скованно пожимает плечами. Собрав смелость, добавляет еще более честное: — И лучше так, чем делить тебя с кем-то. Цзин Юань почему-то молчит — и Яньцин не может разобрать оттенок этого молчания. Ладони становятся тревожно-влажными. — Сейчас ты скажешь, — говорит, просто чтобы прервать невыносимую тишину; чтобы прозвучало хоть что-то, — что мне просто нужно это перерасти. Цзин Юань фыркает. — Ты до сих пор меня идеализируешь. И вот в этом уже гораздо меньше формальности. Больше самого Цзин Юаня. Яньцин вопросительно замирает — и, конечно же, тот понимает. Как всегда читает с полужеста. — Думаешь, я совсем слеп к привлекательности молодости? Пальцы выразительно прослеживают изгиб уха. Яньцин забывает сделать вдох, и Цзин Юань издает до странного довольный смешок. Как будто — Ему тоже нравится. — Но, допустим, от этого все же можно отстраниться. Сделать вид, что ослеп, оглох и совершенно равнодушен к прикосновениям. — Теперь пальцы поглаживают чувствительно ямку за ухом. Внутри все замирает и подрагивает. И непонятно от чего больше: от слов или прикосновений. — Но как ты думаешь, в моем возрасте, после всех этих сотен и сотен лет. Насколько легко подстроиться под кого-то другого? Яньцин безвольно наклоняет шею к прикосновению — дальше, больше, не нужно останавливаться. — Впустить в свою жизнь. Найти баланс, — голос почти не меняется, но Яньцин все равно чувствует. Что-то похожее на хмурость, привычно сдобренную усталостью. — Суметь прийти к компромиссу. Цзин Юань скользит пальцами ниже, по горлу. Гладит костяшками выемку в основании горла. — Мне ведь тоже с тобой хорошо. — Теперь подушечки мягко очерчивают ключицы. Движение словно бездумное: Цзин Юань будто дает волю рукам, хоть и не до конца. — Под тебя не нужно подстраиваться, тебе не нужно открываться постепенно, опасаясь спугнуть. Ты знаешь меня даже с самых сложных и неприглядных сторон и принимаешь их. Это такая редкость, Яньцин. — Пальцы ведут обратно: к выемке, по горлу. — Такая ценность. И вот от этого отстраниться гораздо сложнее. Яньцин сглатывает. Цзин Юань даже не пробует сделать вид, что не пытается прочувствовать движение, крепче прижав пальцы. В голове оглушительно пусто, и это единственное оправдание тому, что он вот так выдает: — Но ты же меня вырастил. Обучал. Разве это не… Не знает. Заставляет воспринимать как сына? Племянника. Кого угодно, но связанного кровью. Яньцин заставляет себя немного отстраниться. Он не просто хочет — он должен видеть лицо Цзин Юаня. Тот совершенно расслабленно пожимает плечами. Как всегда, слышит больше, чем Яньцин говорит вслух. — Как выяснилось пятьдесят лет назад, это совершенно не мешает мне воспринимать твою привлекательность. Яньцин вспоминает: пятьдесят лет назад, это… когда он вдруг стал «слишком взрослым»? В горле сохнет. Он не. Ему не приходило в голову, что причина может быть такой. Что Цзин Юань — даже мысленно не получается произнести. Изнутри захлестывает — только теперь не электрическим, а обжигающе горячим. Хочется сказать: «Но я ведь был твоим учеником». Или: «Это было бы ударом по твоей репутации, тебе все равно?» — Яньцин прогоняет. Такое ощущение, словно они поменялись местами. — Это значит, — он собирает всю свою смелость. Заставляет говорить прямо: — Что ты. Тоже думал?.. У Цзин Юаня спокойное лицо, расслабленная поза — как ему вообще удается, когда они говорят о таком? Хотя вот эти чуть углубившиеся линии вокруг глаз определенно отдают насмешливостью. Он согласно наклоняет голову. — Можно и так сказать. — Задумчиво хмурится. — Хотя я все-таки рассчитывал продолжать нашу жизнь без изменений хотя бы еще пару сотен лет. Но просчитался с твоей реакцией. — Во взгляде мелькает что-то ощутимо болезненное. А потом Цзин Юань в показательном разочаровании качает головой. — Позор. Теряю хватку. Из всего этого Яньцин привычно выцепляет самое важное. — Значит, мне можно. — Язык кажется таким неуклюжим. — Мы… Цзин Юаня, судя по довольной усмешке, искренне забавляет отказывающий ему дар речи. Яньцин не удерживается от укуса: — Даже несмотря на то, что ты нудный и старый? Поддразнивать гораздо проще, чем говорить честно. И гораздо привычнее. А смешок, который издает Цзин Юнь, настолько красивый, что по спине очередная электрическая волна. — Я надеюсь, — отвечает серьезно, но линии вокруг глаз все равно смешливые, — что эти качества помогут сделать нашу связь более устойчивой. И вот как можно его переиграть? В горле опять сухо, и Яньцин сглатывает. Нерешительно тянется — ладонями к шее, слегка привстает на носки. Не верится. Неужели правда можно, не оттолкнет, ответит. У Яньциня никак не укладывается в голове. Будто сон. Хотя даже если так — плевать. Он не хочет просыпаться. А Цзинь Юань почему-то не наклоняется навстречу. — Нет, — говорит с прежней расслабленной улыбкой, и внутри резко, в один момент все замирает. — Это слишком просто. Яньцин, кажется, на автомате выдает: — Почему? — В естественном ходе вещей есть своя, особенная прелесть. — Большой палец как будто задумчиво поглаживает горло. Цзин Юань получает слишком явное удовольствие от его растерянности. Все-таки подсказывает: — Ухаживания. Внутри — в который уже раз за сегодня — отмирает. Яньциню хочется податься вперед и укусить — в этот раз не словами, куда дотянется. Вместо этого он только закатывает глаза. Какие еще ухаживания, если они живут бок о бок уже почти двести лет? А Цзин Юань продолжает: — У меня теперь столько свободного времени. — Улыбается теперь уже совсем неприкрыто. — Мне больше не нужно придерживаться рамок, соответствующих нашему положению. Нашему прежнему положению. Думаю, я благосклонно отнесусь к тому, если ты позовешь меня на ужин, скажем… — Он будто задумчиво наклоняет голову. — В павильон Вань Чай. У Яньциня перед глазами мелькает собственное жалование и местные цены. Кажется, от новых мечей ему придется отказаться на — на очень долго. Он проглатывает просящееся на язык «Но мы же и так ужинаем вне дома раз в пару дней» — по крайней мере, ужинали до отставки. Ладно. Хорошо. Его Цзин Юань хочет ужин и ухаживания — или, скорее, посмотреть, как он будет выкручиваться, пытаться сделать красиво и не утонуть в новом и смущающем. Значит, его Цзин Юань это получит. Яньцин согласился бы — на что угодно, наверное. — Можно мне аванс? Цзин Юань делает вид, что раздумывает. Яньцин не дожидается ответа. Тянет его к себе — он уже заслужил гораздо большего за все эти дни после отставки, все эти десятилетия. Губы — немного шершавые, теплые — касаются его скулы. Простой, очень нежный и так явственно полный любви жест. Яньцин забывает сделать вдох. Как что-то настолько целомудренное может парализовывать так сильно? Этого уже много, сердце бьется где-то в горле, но Яньцин упрямо поворачивает голову еще немного. Пусть целует нормально. И Цзин Юань подчиняется. Сначала это просто мягкое прикосновение к губам — тоже почти целомудренное. Потом немного влажное — от касания языка; по спине щекотная волна. Не хочется отстраниться, перетерпеть и чтобы поскорее закончилось. Хочется — Яньцин неловко приоткрывает рот. И наконец-то понимает, почему столько слов и восторгов. Тепло. Влажно. На вкус как их зубная паста; как дом. Движения Цзин Юаня медленные, будто он показывает, как нужно, но у Яньциня не очень получается повторять — пока что. Ему уже хочется сделать это снова. Кажется, будто кожу на шее в самом деле покалывает электричеством — словно Цзин Юань держится не так хорошо, как хочет показать. Словно его стихия тоже выходит из-под контроля и расходится от кончиков пальцев. Яньцин заставляет себя не тянуться следом, когда тот отстраняется. Взгляд у Цзин Юаня неприкрыто оценивающий. Даже не пытается скрыть, что проверяет — справляется ли, не считает ли ошибкой. Способен ли вообще в действительности, а не в собственных мыслях, на такие жесты с человеком, который его вырастил, обучал, всегда был рядом. Яньцин поднимает подбородок. Справляется, не считает, способен — ничего не изменилось. Хотя нет. Теперь хочется еще сильнее, еще больше. В этот раз не получается сдержаться. Он тянется — снова; ему нужно поцеловать еще раз. Ладонь Цзин Юаня удерживает его на месте. Яньцин замирает и делает глубокий вдох. Понятно. Сначала ужин в Вань Чай. И впервые за все эти десятилетия у него есть уверенность, что то самое чувство — ревность — больше не вернется.