Inception

      Когда Минхо было восемнадцать, все вокруг мечтали о соулмейте и возводили его существование в культ вечного восхищения. Все истории о предназначенном человеке были похожи на глупые романтические комедии, где после встречи со своей судьбой жизнь должна поменяться и стать ярче, лучше и красочнее. Он в это не верил и яро протестовал — он уважал свободу выбора и не понимал, почему люди радовались, когда у них эту свободу наглым образом отбирали, одаряя запястье уродливым шрамом с уготованным именем.       Он брезгливо обходил стороной своих однокурсников, вечно болтающих о своих соулмейтах, и никогда не поддерживал разговоры на эту тему. Он чурался любого упоминания, старательно игнорируя непонимающие взгляды своих друзей. Он никогда не носил часы и браслеты — гордо демонстрировал окружающим отсутствие железных тяжелых кандалов.       Родители Минхо часто спрашивали у него за семейным ужином о личной жизни, но тот молча отмахивался от допросов — его это не интересовало. Даже когда ему желали найти поскорее вторую половинку, он бездумно кивал, лишь бы не раздувать поднявшуюся тему.       Когда Ли исполнилось двадцать, он устроился на работу в надежде на то, что взрослые люди более рационально подходят к этой особенности. Но и там его ждало разочарование — те, кто имел соулмейтов, радостно рассказывали о счастливой жизни, а те, у кого их не было — откровенно завидовали и умилялись все новым историям. Минхо это раздражало — он уходил с корпоративов, с общих обедов, лишь бы не слышать подобное снова и снова.       Ему нравилось жить без природной привязанности к человеку, которого он не выбирал. Он искренне радовался каждому дню, что дарила ему жизнь, но всему приходит конец.       В ночь, когда Минхо исполнился двадцать один год, его тело начало ломить — голова пухла, ноги немели от нестерпимой боли, а левая рука будто алым пламенем горела под натиском злорадной судьбы, медленно, словно целую вечность, вырисовывая на его запястье красные кровавые буквы. Слезы выступили — не от боли, а от осознания, что и его настигла та же участь, что и шестьдесят процентов населения.       До этого момента он считал себя особенным, не привязанным к нити обстоятельств, которые преследовали других людей. Обычно соулмейты встречались до двадцати лет, поэтому Минхо был уверен, что обошел это стороной.       Напрасно.       Он молил Всевышнего о смерти — все лучше, чем терпеть то, что происходило с ним в этот момент. Буквы протяжно выжигались одна за одной, пока внутренности Ли разрывало агонией. Он был в клубе на посвящении первокурсников — его пригласили как куратора, назначенного к одному из потоков.       Друзья обступили его полукругом, пытаясь понять, в чем дело. Минхо лихорадило, пот мелкими каплями стекал со лба, оставляя соленые дорожки. Ли не понимал ничего. Он пытался осознать, когда он успел встретить соулмейта, ведь он все время находился в кругу друзей, пока его мысли прерывались новыми приступами боли.       Он не принимал связь, оттого тело грозно наказывало его, посылая все большие импульсы, будто имя рисовалось не на руке — прямо на сердце, которое билось в бешенном ритме, норовя вырваться из грудной клетки.       Минхо поднял взгляд, устремив его в толпу. Он увидел, как несколько первокурсников обступило хрупкую фигуру парня, что стоял на коленях посреди танцпола, уставившись на свою руку. С глаз его текли слезы, а лицо украшала тень страха и немного — разочарования.       Ли больше не видел ничего. Он настолько погряз в собственное отрицание, что сознание начало его покидать. Глаза медленно закрывались, а тело немело. На лице его возникла полуулыбка — тело больше не горело от боли, ощущая облегчение, перед тем, как Ли закрыл глаза.       Очнувшись уже в больнице, где серые стены палаты встретили его после пробуждения, он, прилагая усилия, разлепил уставшие от долгого сна глаза. Хотелось пить — горло пересохло настолько, что даже сглотнуть слюну было до невыносимого сложно. С тяжестью приподняв руку, свободную от капельницы, Минхо нажал на кнопку вызова врача.       Грузный мужчина, на вид лет пятидесяти, вошел в палату с сожалением на лице. Налив в стакан воду, он подал его Ли. Тот выпил его залпом, ярко ощутив облегчение.       — Как Вы себя чувствуете? — ровно спросил доктор, достав из кармана блокнот для записи симптомов.       — Дерьмово, — резко ответил Минхо, — так и запишите: «Дерьмово, хуже некуда».       — Понимаю Ваше состояние, — врач сочувственно опустил голову, — но Вам не стоит так сопротивляться, так решила природа. Препараты могут облегчить Ваше состояние, но полностью избавиться от симптомов будет сложно. Поймите…       — Нет, это Вы меня поймите, — грубо прервал его Ли, — мне не нужен никакой соулмейт и во все эти Ваши рассказы о том, как же это чудесно и прекрасно, я не верю. Если нужна какая-то операция — делайте, если надо усыпить — усыпляйте.       — Господин Ли, — доктор прокашлялся, прежде чем продолжить, — медицина еще не изобрела такого средства, что могло бы избавить от связи, потому что обычно ее никто не отвергает.       — Отлично, я буду первым. Изобретайте, хоть опыты проводите прямо на мне, — Минхо был настойчив, но неубедителен перед лицом науки.       Врач сжал губы и свел брови к переносице. На его лице читалось непонимание. Соулмейт — дар свыше, и каждый был бы рад, появись у него истинный. Что не так с этим парнем? У самого доктора не было предназначенного человека, отчего тот избегал любых отношений, убеждая себя, что без соулмейта жить — неправильно.       — Господин Ли, я Вас оставлю, — врач коснулся плеча парня, — если что-то будет нужно — зовите.       — Гадство, — выругался вслух Минхо, резко повернув голову в сторону.       Чертовы, чертовы соулмейты. Повсюду они. И почему парень? Минхо не отличался пристрастием к своему же полу. Он не презирал эту ориентацию, просто себя к ним никогда не причислял. Так почему судьба решила с ним так пошутить? Действительно, было похоже на очень тупой розыгрыш со времен младшей школы.       Приподняв руку для того, чтобы оценить свою метку, он замер:       Хван Хенджин.       — Да кто это вообще? — если бы можно было оторвать себе руку и выкинуть в окно, Минхо непременно сделал бы это прямо сейчас.       Минхо искренне ненавидел понятие соулмейтов. Его родители ими не были и жили счастливо. Недолго. После того, как отец встретил свою истинную, он ушел из семьи, а мать страдала от несправедливости. Для чего Господь создал людей, как разумных существ, если не дал им право на выбор партнера?       Мать Минхо страдала — она пила множество успокоительных, пока совсем не превратилась в обездвиженное безэмоциональное существо. После нескольких лет страданий, она иссякла. На ее похоронах Минхо стоял чернее тучи, мысленно проклиная все, что касалось гадской связи. Если бы не она — их семья бы не разбилась, словно хрустальная ваза при падении — на мелкие осколки.       Ли лежал на больничной постели, потеряв счет времени — он тупо пялился в потолок, не размышляя ни о чем. В голове — абсолютная пустота и незнание того, что будет дальше. Отречение от связи грозит обоим невыносимой болью и ухудшением показателей здоровья. Словно увядающий цветок без подпитки, соулмейты не могли находиться друг без друга.       Дверь палаты приоткрылась. В проходе показалась знакомая макушка.       — Привет, больной, — весело прокричал Джисон, заваливаясь в палату с пустым пакетом.       — А чего пакет пустой? Зажал денег на апельсинки? — театрально надул губы Минхо, пересиливая головную боль.       — Я не знал, что в таких случаях тебе нужно, и принес пиво, — Хан пожал плечами в недоумении, — но у меня его забрали, типа нельзя.       — Боже, неисправимый идиот, — цокнул Минхо. Он был рад видеть своего друга, потому что кокон мыслей, что поглощал его последние несколько часов, больно стягивал все тело, а стены будто становились строжайшей тюрьмой, которая стискивала в свои железные объятия.       — Ты вообще в курсе, кто твой соул? — Джисон присел на край койки, закинув ногу на ногу.       — Ты прикалываешься? Его имя изуродовало мне пол руки, — Минхо демонстративно показал запястье, на котором красным цветом были выжжены несколько букв.       — Э-э, ты преувеличиваешь, — сказал Хан, удачно увернувшись от прилетающего удара подушкой, — ну это естественно только мое мнение.       — Так вот, — продолжил друг, — он в соседней палате откисает. Хочешь — сходим? — Джисон поиграл бровями и приложил руку ко рту, — Или боишься?       — Ничего я не боюсь, — отмахнулся от него Минхо, — ты знаешь, мне это не нужно.       Джисон согласно кивнул и, ссылаясь на важные дела, с извинениями и обещаниям зайти позже, покинул палату. Минхо снова погряз в воспоминания. Тело фантомно заболело, напоминая о ночи в клубе. Он дернул плечами, скидывая напряжение.       После того, как Минхо выписали из больницы, прошла почти неделя. Метка не болела, лишь зудела по ночам, мешая спать. Ли начал носить часы, скрывая шрам, но всем было и без того ясно — то, чего ты боишься, всегда приходит к тебе, когда ты не ждешь.       На шестой день нахождения без соулмейта у Минхо разболелась голова так, что таблетки совершенно не помогали ее усмирить. Будто тысячи маленьких молоточков отбивали известный им одним ритм прямо в голове парня, не обращая внимание на его дискомфорт.       Спать было невозможно. Каждый сон — его лицо. Что с этим парнем? Как он переживал наличие метки? Минхо не знал, но каждый раз об этом задумывался. Жить стало сложнее — прежняя радость покинула его, лицо осунулось, обнажая темные круги под глазами. Он не ходил в университет — боялся встретить его.       Прошла ровно неделя. Ли под негодующие подначивания друзей вернулся в университет. Проходя по широким коридорам, он опускал взгляд, чтобы не видеть идущих ему навстречу лиц. На вопросы друзей он не отвечал — старательно избегал любого допроса с их стороны.       Когда Минхо заходил в пустую аудиторию, чтобы по обычаю поспать между парами, его тело пронзила боль. Будто вены пронизывало высоковольтное напряжение — даже искры, вылетающие из глаз, казались реальными. Он попытался ухватиться за ближайшую парту, как его заваливавшееся тело кто-то подхватил.       — Осторожно, — с испугом в глазах проговорил русоволосый парень, — можешь встать?       При столкновении взглядами новая волна боли накрыла Минхо, его тут же отпустили чужие руки, и он рухнул на пол. Подняв глаза на подбежавшего парня, тот увидел — он упал, схватившись за грудь, яростно стискивая зубы. Его тело содрогалось, но он всячески пытался держать себя в руках — сжимал ткань одежды до треска; выступившие желваки играли под натиском давления челюстей.       — Ты, — превозмогая боль произнес Минхо, — ты Хенджин?       — Д-да, — парень говорил еле слышно. Казалось, что любой звук отзывался все новыми приступами, — а ты — Минхо?       — Да, — сжав зубы, процедил тот, — получается привет, соулмейт, — эту фразу он не проговаривал, будто выплевывал каждую букву с ярко выраженным пренебрежением.       — Отстой, — произнес Хенджин, сплевывая кровь прямо на пол, — ОТСТОЙ! — яростно закричал он, отбросив рядом стоящий стул в сторону стены.       Минхо замер. Смотреть на Хенджина и ощущать трепет внутри казалось таким правильным, что зубы заныли. Его корчащийся от боли профиль, его руки, сжимающие горло в попытках усмирить дыхание, его тело, содрогающееся в муках — все это казалось чертовски правильным и нужным.       Ли словил себя на мысли, что Хван очень даже красив, но тут же пресек этот поток нескончаемо говорящих голосов в своей голове. Это неправильно. Ему это не нужно. Быть привязанным — быть ограниченным. А Минхо ограничения ненавидел.       По лицу Хенджина можно было понять — он пытался отгородиться от того магнита, что исполинской силой тянет его к соулмейту. Хенджин любил однажды — и эта любовь была безнадежна. Больше он в нее не верил. Так же, как и в существование родственных душ. Он считал, что все это — не более, чем самовнушение, оседающее в мозгах тупых людей, принимающих все, что вешает им на уши новостной телеканал.       Когда тело начало разъедать изнутри, он еще больше возненавидел эту связь — почему люди радуются метке на своей руке? Словно клеймо для кормовых свиней, эта метка поражала участок кожи, штампуя как сортовой материал. Государство превозносило семьи из соулмейтов, выделяя им всевозможные гранты и пособия, а детей, которых они воспитали, бесплатно обучали в школах и университетах. Бред. Тупая дискриминация.       Когда Хенджин встретил своего истинного, он был разочарован — он причислил себя к обществу второсортных людей с нездоровой природной привязанностью. Он хотел покончить собой, но духу не хватило — он слишком любил свою жизнь. Жизнь без преград. Преград в виде никчемного соулмейта.       В аудитории воздух начал сгущаться, казалось, еще немного и сознание покинет тело, не получив дозу кислорода. Первым взял себя в руки Хван. Он встал, возвышаясь каменной стеной перед Минхо, из последних сил держа лицо.       — То, что мы — соулмейты, — закашливаясь после каждого слова, произнес Хенджин, — не отменяет того факта, что мне это все не нужно.       — Не поверишь, — Минхо последовал примеру парня и встал с пола, пошатываясь, — ни ты, ни эта связь мне тоже не нужна.       Оба смотрели друг на друга, не скрывая пренебрежение и брезгливость. Сведя брови к переносице, они вглядывались в бездонные океаны глаз, пытаясь показать свою решительность. Каждый из них понимал, что бороться с этим они не в силах, но оба упирались в призрачную возможность сохранить самообладание и не пасть перед глупой рукой судьбы.       После их встречи прошло около месяца. Мучительного, смертельного месяца. Подавители не справлялись — боль не унималась, а жажда встречи с соулмейтом перекрывала остальные ощущаемые чувства. Руки зудели, стоило Минхо переступить порог университета, а тело — покачиваться, заходя в аудитории. Хенджина не было, но его запах, придуманный и иллюстрированный самим Ли, преследовал его повсюду. Сладкий, но не резкий, аромат кипариса и тропических деревьев, приправленный дерзким запахом цитруса — то, что описывало и олицетворяло Хенджина.       На парах высшей математики, когда учитель старательно вырисовывал интегралы на потертой временем доске, Минхо видел лишь портрет Хенджина. На парах об основах безопасности он не понимал, почему не обучают тому, как остерегаться и как обороняться при встрече с соулмейтом. На парах по понятию соулмейтов он сидел угрюмо, не слушая рассказы преподавателя о преимуществах связи.       Эта связь напрягала, она давила на него сверху, угрунтовывая его в землю и равняя с пылью. Он и чувствовал себя пылью, дунь — и он растворится в воздухе вместе с миллионами частиц углекислого газа.       Когда Хенджин пришел в его аудиторию, никого не было. Пустота окружала и давила на Минхо со всех сторон. Хван заметно исхудал — широкие плечи острили выпирающими ключицами, а скулы были схожи с шефскими ножами — такие же острые. Голос в голове кричал, бил по извилинам с просьбой, нет, — приказом прикоснуться.       И Минхо последовал этому голосу — он шел, медленно, точно хищник, ловя взглядом испуганные глаза Хенджина. Тот отступал, словно к краю пропасти, пока не коснулся стены. Когда Ли настиг его, между ними оставалась пара миллиметров. Сбившееся дыхание и опасно блестящие глаза Минхо пугали — в них ни капли жизни, только желание.       Хенджин выставил руки вперед, пытаясь отгородиться, создав незримую стену между ними. Но Минхо был настойчив. Когда его губы накрыли содрогающиеся губы Хенджина, тот замер, не в силах пошевелить ни одной мышцей. Это продлилось всего мгновение, прежде чем Минхо отстранился, накрыв рот руками.       Завороженные глаза Хенджина наполнились недоумением от происходящего. Каждое прикосновение было настолько жизненно необходимо, что сводило конечности. Но тот не был приверженцем любовных угодий — он избегал любого из проявления. Любовь — несуществующее зло, что ожидало в темных уголках комнаты. То, что уничтожало каждую клеточку тела, не оставляя после себя даже пепел сгоревшей души.       После невзрачного поцелуя прошла неделя. Минхо не находил себе места — так сильно его задело происходящее. Прежние увлечения не радовали — угнетали. А жизнь стала казаться пустым существованием. Он до сих пор не признавал связь, отчего его мучили кошмары и жуткая боль по всему телу.       Врачи удивлялись — почему молодой парень был настолько изношен. Внутренние органы истощались, любая болезнь могла повлечь летальный исход — даже обычная простуда. Доктор Кан утверждал, что присутствие соулмейта Минхо жизненно необходимо, но тот был упрям — яро отрицал нужду его присутствия.       Хенджин не объявлялся. В университете перестало пахнуть приятным ароматом, остался жженный кипарис, который источал предсмертные вопли. Когда Минхо увидел его в коридоре, он остановился. Они оба были чужими людьми, что абсолютно расходилось с понятием родственных душ.       Они не пытались быть даже друзьями — исключительно избегая присутствия друг друга. Им нужны были лишь прикосновения, которые они дарили друг другу невзначай. На парах физкультуры, на практике, где надо разбиваться по парам со своим куратором. Передавая Минхо колбу на паре химии, Хенджин коснулся его руки — колба упала, когда Ли отдернул руку. Разбилась не колба — разбилась родственная душа.       В университете все уже знали об их связи, но оба продолжали скрывать свою привязанность, то ли от мира, то ли от самих себя. Даже сталкиваясь в столовой те расходились по разным краям, вызывая недоумение у своих друзей.       Есть не хотелось — постоянный голод вызывал все новые заболевания у Минхо, но тот их игнорировал, как назойливую муху. Врачи утверждали — встреча с соулмейтом необходима.       И когда Минхо решился на отчаянный шаг, он готовился к этому практически неделю. Он разузнал номер Хенджина и предложил встретиться.       Осенью, в парке, где в полночь совершенно нет людей, двое парней ждали друг друга у скамьи. Ни один из них не осознавал степень отчаяния второго.       — Привет, — несмело произнес Хенджин, — чего звал?       — Сам знаешь, — с горечью произнес Минхо, почесывая зудящее запястье, — мы должны решить, что с этим делать.       — А ты думал об этом? — заинтересованно спросил Хенджин.       — Да, — прокашлявшись, тот продолжил, — но я не знаю, что.       — Мы должны решить вместе, — твердо произнес Хван, руками теребя новую джинсовую куртку.       — Так давай решать.       — Мне все еще это не нужно, — отчаянно произнес Хенджин.       — Как и мне, — ответил Минхо.       Парни стояли молча еще несколько минут. Каждый думал о своем. Хенджина невыносимо тянуло к Минхо, но он понимал, что эта связь — порочна и не желаема им самим. Ли думал то же самое — магниты, что тянули его к Хвану, определенно испорчены и не поддавались починке.       Они смотрели друг другу в глаза, пытаясь найти поддержку. Но каждый видел одно — брезгливость и отрицание. Хенджин заговорил первым, проглатывая слезы от боли протестующего организма. Его внутренности горели, отвергая произнесенные им слова:       — Давай забудем, — глотая горький ком тошноты, произнес тот, — будем бороться, раз оба этого не хотим.       Минхо услышал желанные с первого дня слова, но почему-то сердце яро протестовало этому решению, пытаясь опровергнуть. Он не понимал, что происходит, отчаянно пытаясь подобрать слова.       Он должен радоваться — он не нужен своему соулмейту так же, как и соулмейт не нужен ему. Он ему не нужен. Эта фраза горько отдавалась в сознании, хлестко отвешивая пощечину внутреннему содержанию. Он не должен этого чувствовать — он не должен этого испытывать.       — Да, ты прав, — сорвав голос, произнес Минхо.       — Ты так не считаешь? — с надеждой вопрошал Хенджин.       — Определенно так будет лучше, — сглотнув вязкий ком слюны, произнес Минхо.       Они развернулись на пятках, шагая друг от друга в разные стороны. Полотно неопределенности и непонимания пыталось разорваться на две души, но тщетно разорвалось под натиском отрицания.       И я бы сказал тебе, как нуждаюсь в твоем присутствии, но моя гордость родилась прежде, чем я.