Братишка

Не стоит винить ребенка за то, что он боится темноты. Настоящая трагедия – это когда взрослый человек боится света. Платон

– Простите, пожалуйста… Он обернулся и увидел мальчишку лет четырнадцати-пятнадцати – худого и несуразного, с заплаканными глазами и мечущимся в них смущением. Намджун на дух не выносил попрошаек – особенно, когда малолетки, вроде этого, стреляли на пиво, – но, кажется, сейчас был не тот случай: из-за нехватки на бутылочку светлого вряд ли можно разреветься даже в пятнадцать лет. Впрочем, на мольбу голодающего о хлебе насущном тоже не тянуло. Пацан был одет в совершенно обычные для юнца шмотки – можно даже сказать, в хорошие шмотки, и уж точно без всяких следов бедности или грязи, – а в руках держал небольшой рюкзак и яркий пакет из «Дьюти фри». Он аккуратно шмыгнул носом и вроде бы хотел продолжить речь, но оробел, вероятно, не найдя в Намджуне достаточного сочувствия. Намджун тормозил. Он только что прилетел из очередной адской командировки и мечтал по-человечески помыться и рухнуть в кровать – всю последнюю неделю он спал часа по четыре в сутки, а завтра утром ему уже предстоит выслушивать привычные разносы от вечно недовольного шефа. Мальчишка ассоциативно вызвал мысль купить по дороге «бутылочку светлого», и Намджун обстоятельно эту мысль обдумал. Пришел к выводу, что не стоит: он слишком устал и никакого удовольствия от пива все равно не получит, так зачем тогда тратить деньги? Бессмысленности Намджун не любил. А время в ожидании автобуса тоже протекало бессмысленно. Намджун еще раз оглядел подростка – тот по-прежнему смотрел вроде бы и не подхалимски, но уж чересчур пришибленно. Помимо взгляда, вид портила сутулость – ребенок держал себя так, словно хотел казаться меньше и незаметнее, что, при его и так не гигантском росте, было несколько странно. Видимо, причина лежала в психологической плоскости. Над ним стебутся сверстники? Тиранит отец? Или дают о себе знать обычные детские комплексы? Намджун вспомнил себя в пятнадцать: он был таким же до забитости застенчивым, и подойти с просьбой к незнакомому взрослому смог бы разве что под дулом пистолета. Делать было все равно нечего. Рассудив, что от него не убудет, Намджун допустил на лицо участливое выражение и спросил: – У тебя что-то случилось? Пацан немного оживился, в мокрых глазенках сверкнула искорка надежды. У Намджуна даже защемило сердце: пусть и совсем мизерный, но все же существовал шанс, что его братишка сейчас тоже стоит перед каким-нибудь отупевшим от усталости дядькой и просит о помощи. Хотя… братишка Намджуна должен быть постарше… – Меня где-то здесь ждет папа, я должен ему позвонить, а я… вот… телефон разбил… Не разрешите?.. «Ждет папа...» Намджун вздохнул с обычным ощущением легкой, почти незаметной потери: еще у одного человека на земле есть отец. И этот человек Намджуну не брат. Что ж, так и должно быть. Так всегда бывает. Всегда… Намджуну понравились и манера говорить, и особенно голос этого мальчика – уже не детский и такой уютно-домашний, что мог принадлежать только воспитанному ребенку из хорошей семьи. Медленно и несмело, явно стыдясь всего происходящего, ребенок вытащил из кармана телефон с растрескавшимся в хлам экраном. Намджун, ревностно относящийся к своему социальному статусу и стремящийся во всем соответствовать образу успешного трудоголика, автоматически отметил, что игрушка была дорогой: такой телефон он не мог себе позволить даже во имя того самого вожделенного статуса. Это неприятно царапнуло и заставило спрятать зависть под понимающе-снисходительным выражением: – Номер-то помнишь? – Намджун полез в карман за телефоном. – Да ладно, не реви, всякое бывает. Папка новый купит. – Купит, – вздохнул мальчишка, снова шмыгнул носом и то ли дернулся, то ли поежился, отчего стал как будто еще меньше. А потом простодушно выложил: – Только сначала наорет, что я бестолочь и сам во всем виноват… Спасибо вам большое. Мальчик торопливо набрал номер, и Намджун отошел подальше, изобразив тактичность. Конечно, ему было бы любопытно послушать, как сынок будет блеять и оправдываться перед крутым на расправу папашей, но от этого развлечения пришлось отказаться: успешному трудоголику не пристало демонстрировать столь мелочное злорадство. В эту минуту он и сам уже верил, что его жест наполнен искренним сочувствием, и упивался собственным благородством. Если бы Намджун курил, было бы самое время достать сигарету, но он не курил, поэтому просто откатился вместе со своим чемоданом к соседней остановке и, зачем-то сверившись с расписанием ненужных автобусов, занялся увлекательнейшим делом – изучением спешащих мимо людей. Вид разбитого дорогого телефона оставил у него чувство досады и чего-то похожего на жалость – понятное дело, не к расстроенному подростку, а собственно к телефону. Конечно, Намджун без труда вошел в положение и предложил помощь, тем более, что она ему абсолютно ничего не стоила… Но вообще-то парень уже не маленький и, скорее всего, действительно виноват сам. Криворукий избалованный раздолбай из богатой семьи. Так ему и надо. Смысл теперь реветь-то? А отцы… Отцы бывают разные, и везет с ними далеко не всем. Намджуну повезло еще меньше. *** О своем отце Намджун старался не вспоминать, но иногда, особенно в нештатных ситуациях, отец вспоминался сам, потому что как раз и был одной большой нештатной ситуацией. Он обладал завидным талантом музыканта, мог заставить петь даже самую паршивую гитару и периодически работал с несколькими группами. Однако никто так и не решился подписать с ним долгосрочный контракт – отец был слишком взбалмошным и непредсказуемым, постоянно увлекался разными бредовыми идеями, а его настроение менялось по сто раз на дню. Выдерживать эти эмоциональные кульбиты была способна только мать Намджуна – женщина умная и спокойная, которая как-то ухитрялась угадывать, когда нужно помочь и приласкать, когда настоять на своем, а когда оставить отца одного и просто помолиться, чтобы Бог отпустил им всем еще чуточку терпения. Сначала отцовские друзья очень удивились их браку, потому что исполненный изящества красавец-отец был вешалкой для околомузыкальных дам легкого поведения, а мать в эту тусовку совершенно не вписывалась: была крупной, простоватой на вид, да еще и на несколько лет его старше. Но, спустя годы, те же друзья были вынуждены признать, что инстинктивное стремление отца прикрыть свой безбашенный тыл кем-то сильным и ответственным, было не напрасным: без жены он опустился бы гораздо быстрее. Он не умел держать себя в руках, постоянно ввязывался в разного рода авантюры и искренне считал, что в жизни нужно попробовать все. В силу своего возраста Намджун не мог оценить масштабов этого «всего», но жизнь его семьи рухнула прямо у него на глазах. Когда Намджуну было шесть, отец таскал его на концерты, катал на мотоцикле и со смехом огребал за это от матери, словно тоже был ее неразумным сыном. Когда Намджуну было семь, разбитый мотоцикл продали на запчасти, отец уже не выступал, зато побывал под следствием и на лечении от наркозависимости. А когда Намджуну исполнилось восемь, произошла трагедия. В их семье родился второй ребенок. Братик Намджуну понравился, но то, что все внимание взрослых теперь было приковано к нему, – нет. Отец несколько дней был счастлив и весел, не напивался и не уходил из дома; мать не обзванивала морги и не искала его по притонам, а Намджун разрывался между восторгом от этой чудесной атмосферы и страшной ревностью к горластому конкуренту. Наверное, именно из-за ревности он впоследствии считал себя тоже виноватым в том, что случилось. В квартиру ворвались два здоровых мужика: один из них ударил мать – так, что она отлетела к стене через всю комнату, – а потом туда же отшвырнул и Намджуна. Второй в это время просто забрал ребенка. Как выяснилось, отец задолжал каким-то серьезным людям кучу денег, и терпение этих людей иссякло. Мать боролась изо всех сил, продала квартиру, сама отвезла вымогателям деньги, но ребенка так и не вернули. Обращение в полицию тоже оказалось бесполезным, и мать не выдержала, сломалась. Намджун помнил, как она часами молча сидела на одном месте, потом несколько минут выла в голос, проклиная обманувшего ее Бога, и снова замирала в оцепенении. Все это происходило в квартире бабушки и дедушки, на попечении которых и остался восьмилетний Намджун, когда мать окончательно потеряла рассудок. Спустя несколько недель она умерла в лечебнице для душевнобольных. Отца Намджун тоже больше не видел, а года через три или четыре случайно узнал от бабки, что тот мертв. Когда и как он погиб и где похоронен, бабка ему так и не сказала. С тех пор жизнь Намджуна протекала под неизменным девизом: «Будь хорошим мальчиком, слушайся взрослых и не лезь, куда не следует, а то кончишь, как твой непутевый отец». Правильное детство, правильная юность, правильная учеба, правильная работа… С одной стороны, Намджун прекрасно понимал, что так и должно быть: что не нужно нарываться на драку, если можно проглотить обиду, что лучше учиться «на экономиста», чем бренчать на гитаре, и что единственное приемлемое место работы – большой офис со стеклянными перегородками, а с другой стороны... С другой стороны, его и в самом деле совершенно не тянуло на приключения. Он был образцово-показательным занудой, старательно учился, не пытался прибиться к какой-нибудь компании, и уж тем более не пытался сколотить компанию сам. Ему не было скучно, он не делал глупостей и не испытывал в них потребности. В девятнадцать лет он первый раз выпил, в двадцать – переспал с женщиной, а курить и вовсе не пытался – не хотелось: может, характером он пошел в мать, а может, ему просто качественно засадили мысль о том, что однажды попробовав, уже не слезешь, что от сигарет недалеко до травы, оттуда – до шлюх и кокаина, а там, глядишь, и «как отец». К двадцати семи годам Намджун имел на балансе подержанную малолитражку, работу в качестве неприметной единицы офисного планктона и непонятные отношения с такой же замученной «правильной» жизнью креветкой. Лет через пять они оба надеялись занять места своих непосредственных начальников, влезть в ипотеку и увидеть, наконец, над горизонтом звезду выстраданного «правильного» счастья. Будут ли они при этом вместе или по отдельности, их не заботило: девушке эти отношения были нужны, чтобы не выглядеть белой вороной, а Намджуну – чтобы доказать бабке и деду, что он уже вырос, и съехать от них под благовидным предлогом. Все в его жизни шло по плану: учеба, работа, свежая рубашка каждый день, в перспективе – карьера и семья. Единственное, что ослиными ушами торчало из-под правильного шаблона, это потерянный брат. Ребенком Намджун мечтал, что найдет его и выкрадет обратно. Намджун не помнил его имени – то ли детская память стерла эту бесполезную деталь, то ли имени просто еще не было, ведь малыша украли примерно в двухнедельном возрасте, – но очень хорошо помнил особую примету, по которой и надеялся узнать своего братишку. На левой ручке немного выше локтя у того было три родинки – одна большая, размером с монетку, и две поменьше. Они выглядели так, словно на ребенка капнули краской, и от крупной капли полетели брызги. Каждое лето, до самой старшей школы, Намджун в жаркую погоду ходил по городским пляжам, паркам и просто дворам и разглядывал гуляющих там малышей в надежде отыскать единственного, с меткой-«кляксой» на левой руке. А позже взрослые постепенно убедили Намджуна в том, что его брат давно погиб: заложников, которых не собираются возвращать, убивают сразу, а тем более таких неудобных заложников, как новорожденный ребенок. Намджун перестал шляться по паркам, но иногда, в минуты душевного раздрая и опустошения, когда думать о чем-нибудь правильном уже не было сил, он все еще мечтал. Мечтал о том, что однажды увидит на руке теперь уже взрослого парня знакомую «кляксу» и обязательно поможет своему несчастному братишке выбраться из грязи, получить образование и найти свое место в нормальной жизни, заодно избавившись от тех уродов, которые заставляли его сначала попрошайничать на вокзалах, а потом толкать дурь по подворотням. Почему именно грязь, дурь и уроды? Да потому что, если предположить, что братишка каким-то чудом попал в нормальную семью и вырос счастливым, то Намджун ему вроде как и не нужен. А значит, искупить свою воображаемую вину он не сможет. При этом действительно искать – всерьез и с полной отдачей – Намджун не пытался никогда: полиция давно закрыла бесперспективное дело, а на частников у него не было денег. Мысль искать самому если и приходила ему в голову, то ненадолго: все возможные концы уводили в далекое прошлое, в обтрепавшийся гламур престарелых музыкантов, торчков и криминала. Входа в этот мир Намджун боялся как огня, поскольку выход представлялся ему только через контрольный в голову или «дурь, шлюхи и кончишь, как отец». С годами надежда найти брата превратилась в блеклую иллюзию, а потребность рассмотреть все голые руки в пределах досягаемости – в привычку, слегка отдающую неврозом. Стоя возле остановки и сканируя усталым взглядом бесконечную вереницу пассажиров, Намджун вяло отметил про себя, что народ нынче пошел мерзлявый: минимум пиджак или толстовка, а многие еще никак не решались расстаться с курткой или плащом. Поток людей рябил и расплывался, от его монотонности клонило в сон, и Намджун уже представил, как свернется калачиком прямо на асфальте, вокруг своего чемодана. Чтобы мысль случайно не материализовалась, он перешел на другую сторону тротуара и занялся любимым делом: теперь люди проходили к нему левым боком, и, в случае удачи, разглядеть нужную руку будет проще. Прошла еще пара минут, удача не являлась, а поток пассажиров стал реже. Намджун вспомнил про свой телефон и пацана, что-то уж очень долго разговаривающего с отцом. Он бросил рассеянный взгляд на остановку и обомлел. Нет, пацан не удрал с его телефоном, он был на месте и все еще разговаривал, но увиденная сцена заставила Намджуна мгновенно проснуться. Это был не тот пацан! То есть тот – джинсовка, штаны, рюкзак – все было тем же самым. Но пацан был другой! Сбросив образ сжавшегося в комок несчастного ребенка, словно старую змеиную кожу, этот гад развалился на лавке и занял собой чуть ли не ее всю! Да как развалился! Как будто перепутал автобусную остановку с собственной спальней! Нет, Намджун даже в кровати не позволял себе ничего подобного! Сопляк реально лежал на спине, а вытянутые и скрещенные ноги задрал вверх и упер в стеклянную перегородку. В одной руке он держал телефон, в другой – сигарету, а разговор вел очень оживленный. Лишившись малейшего следа слез, его сучья рожа стала лет на пять старше, а голос обрел силу и уверенность дворового хамла. Слов Намджун разобрать не мог, но слышал, что говнюк задавал вопросы и в ответ ржал, подергивая кедом и размахивая сигаретой – то описывая рукой круги, то картинно затягиваясь, то стряхивая пепел прямо на валяющийся на асфальте пакет. Что-то подсказывало Намджуну, что трепалась эта сволочь отнюдь не с отцом. Джинсовая куртка распахнулась и открыла изрядную часть голого брюха и бок, потому что то, что Намджун принял за аккуратно заправленную в штаны футболку, оказалось короткой майкой и бесстыже уползло на грудь, где – слава Богу! – было придавлено рюкзаком. При каждом экспрессивном взмахе руки, джинсовка съезжала с плеча все больше, делая пацана самым голым на всей улице, включая девок в купальниках с рекламной растяжки. Словно почувствовав на себе внимание благодарной публики, пацан поелозил жопой, еще вальяжнее растекся по лавке и продолжил с упоением надругаться над благородным порывом Намджуна помочь накосячившему ребенку. Это был не ребенок. Даже Намджун, избегавший крепких выражений, назвал бы его однозначно: блядь. И даже не Блядь с большой буквы, а прямо вот так, жирным капсом: БЛЯДЬ. Намджун, изрядно охеревший, по широкой дуге обошел остановку, чтобы подобраться к засранцу как можно ближе и незаметнее. Это, впрочем, не составило никакого труда: засранцу происходящее вокруг него было, мягко говоря, до звезды. Разговор с «отцом» увлек его настолько, что он, как глухарь, ничего другого не видел и не слышал: еще раз быстро затянулся, щелчком запустил в полет сигарету, нимало не озаботившись ни траекторией, ни конечным пунктом этого полета, переложил телефон в другую руку и восторженно выдохнул: – …Пизди-и-ишь… чё, реально без яиц?.. …ни хуя себе! А сиськи есть?.. Слушай, ну познакомишь, когда приеду? А то я же живого шмеля ни разу не… Да не кипешуй, он такой заебанный, что спит на ходу, ты лучше скажи, у него там стоит вообще?.. а как?... бля, Джин, ну съебусь, если чё! Первый раз что ли? Я от Чонгука съебался, а уж от этого сонного мудилы… Поперхнувшись впечатлением от текста, сонный мудила непроизвольно издал какой-то икающий звук, чем себя и обнаружил. Гаденыш, повернув к нему голову, на мгновение замер, а потом очень быстро и ловко принял сидячее положение и весь сжался – но не забитым ребенком, а готовой выстрелить пружиной. Черти в его глазах судорожно просчитывали направление старта – словно застуканный на воровстве кошак, он ждал реакции Намджуна, чтобы рвануть в другую сторону. Других вариантов, кроме как «съебаться», эта оборзевшая тварь даже не рассматривала. Намджун, между тем, пребывал не столько в бешенстве, сколько в свирепом ступоре. Ловить он по-любому никого не собирался и, в принципе, мог бы просто попросить эту блядину вернуть ему телефон и проваливать с глаз долой – к своему Джину вместе со всеми его шмелями и сиськами. Но почему-то Намджун забыл, что умеет разговаривать. Несколько секунд тупо пропялившись в бесстыжую рожу, он, наконец, нашарил взглядом телефон. Пацан заметил и принял верное решение: рука с телефоном медленно опустилась на лавку, как бы давая понять Намджуну, что его собственности ничего не угрожает. Ни разу не «криворукие» пальцы аккуратно разжались. Но с последним движением руки чертова джинсовка сползла с плеча по самый локоть. И в этот момент Намджуну стало не до телефона.