А звёзды гасли

Ли Юэ провожал аль-Хайтама дивными пейзажами. Два замерших в камне Якса, арка скал, лестница по левой стороне — всё это, пусть и выглядело чудесно, всё же не вызывало тех эмоций, что несколько лет назад. Раньше он, может, остановился бы ненадолго, чтобы просто созерцать, отдыхать, чтобы почитать на вершине арки, и пусть ветер обязательно перелистывал бы игриво страницы, он всё равно был бы доволен жизнью. Но не теперь, когда, двигаясь в сторону разлома, он понимал, что его сердце навсегда осталось там, в одном из домов на береговой линии, где лекарь Бай заваривает целебный чай, добавляя мед и фрукты, чтобы тот не был таким горьким. Мысли о Кавехе вновь заставили едва успокоившееся сердце забиться быстрее, разгоняя по артериям новую порцию боли, имеющей почему-то нелюбимый Кавехом лекарственно-горький привкус. Как давно он настолько глубоко въелся в аль-Хайтама? А может, он был там всегда? — Чёрт, — выругавшись, учёный уверенно свернул с дороги, не желая тратить совсем не лишние пять минут времени на обход небольшой возвышенности по дуге. Он слышал переговоры двух шамачурлов и надеялся, что это поможет переключить внимание, рассеять боль. Хотя, едва ли её возможно рассеять, она лишь ассимилирует с клетками крови и останется внутри до тех пор, пока последняя алая капля не рухнет на холодный песок пустыни. А в том, что однажды это произойдёт, сомнений не было. С тех пор, как болезнь превратила Кавеха из невыносимого амбициозного архитектора с верой во всё лучшее в того, кто не в силах самостоятельно долго держать книгу в руках, аль-Хайтам убедился, что человек не бессмертен. Не всесилен. И даже не неуязвим. Что однажды, возвращаясь зачем-то в пустыню, он обязательно встретит врага, к силе которого не будет готов; столкнётся с природным явлением, настолько безжалостным, что противостоять ему не смогут даже могущественные Архонты; а может, он найдёт погибель в каньонах, не сумев правильно рассчитать расстояние и сорвавшись с огромной высоты в обманчиво-мягкий песок… Он не мог наверняка знать, от чего умрёт. Но он точно знал, что это случится. Потому что всякий человек однажды умрёт. Это естественно. Но отправляя к предкам хиличурла, уронившего в траву факел, аль-Хайтам напоминал себе, что умирать рано. Не сейчас, когда есть хоть малейший шанс помочь Кавеху. Он не хотел познать все грани ужаса смерти через потерю того, кто стал балджем его галактики. Пережить это он не сможет, как бы ни был силён его дух. По мере приближения к разлому, аль-Хайтам стал замечать всё больше хиличурлов, а потому тратить время на расправу с каждым было бессмысленно. Учёный сорвался с места, оставляя позади себя вместе с невнятными криками и все тревоги. Плевать. Пусть останется только ветер, только вид на необъятно-широкий разлом, за которым простирается родной вечнозелёный лес, и только цель. Промчавшись меж двух удивлённых солдат Миллелитов, аль-Хайтам, подобно свободному мондштадтскому ветру, влетел наконец на украшенную цветущими песчаными деревьями территорию шахты. Не тратя время на любование красотами, учёный разбежался и прыгнул навстречу серым скалам, раскрывая за спиной зелёные крылья планера и как никогда чувствуя острую нехватку четырёхлистных символов, меж которыми можно было за мгновения перемещаться. Были бы такие по всему миру, кто знает, может, он бы уже давным давно вернулся к Кавеху с охапкой цветов скорби? Но символов в Ли Юэ не было, а потому, спустя несколько секунд приземлившись на несколько десятков метров ниже, аль-Хайтам, не теряя времени, побежал налево, туда, где по ныне разбитым рельсам когда-то мчали полные ископаемых вагонетки. Теперь шахта представляла собой весьма печальное зрелище, отсутствие нормальных сообщений между разными её уровнями и сторонами значительно усложняло задачу. Но если бы аль-Хайтама можно было остановить такими пустяковыми трудностями, он бы никогда не добился и десятой части того, что имел. Планер здорово выручал. Там, где обычный путь занял бы почти час, можно было пролететь всего за несколько минут, если поймать достаточно хороший воздушный поток и обладать хотя бы минимальным опытом. Всё это, к счастью, у аль-Хайтама было: ветер сегодня дул довольно сильный, а опыт… конечно, у него был опыт. Чего у аль-Хайтама не было, так это подробной карты Разлома, в которой обязательно были бы отмечены все участки пути, которые под действием времени претерпели сильные изменения. И если сходы породы предсказать порой было нельзя, то вот обвалившиеся лестницы и мосты вполне себе. Столкнувшись с одним особенно крупным, учёный раздражённо вздохнул. Позади хиличурлы, впереди хиличурлы, а пролёт чёртового моста, по которому он должен был пройти, лежит себе на дне довольно глубокого ущелья. Карабкаться по отвесной скале под обстрелом арбалетов было бы самоубийственно, а это значило только одно: придётся заняться тем, чем аль-Хайтам ненавидел заниматься больше всего на свете. Тратой времени. Вынув из ножен меч, учёный бросился в бой, с особенной ненавистью врезая острие меча в плоть кричащих от боли отродий Каэнри’ах. Пусть прочувствуют на себе всю ненависть, которая за последний год тёмным клубком бессильного гнева разрослась в душе учёного, отравляя собой всё. Если бы не было этих выскочек из Каэнри’ах, что пошли против мирового порядка, решив, что они смогут прожить без богов и без архонтов, не было бы никакого тайного знания и не было бы убивающей его невыносимого возлюбленного болезни. Не было бы всего того ужаса, что пришлось пережить ему самому, не было бы выворачивающей суставы боли, от которой Кавех кричал по ночам, пока не получил достаточно сильные обезболивающие. Не было бы этого страха не увидеть утром блеск родных карминовых глаз и не услышать тихого дыхания. — Ненавижу, — аль-Хайтам вонзил лезвие в горло митачурла и с противным скрежетом вырвал его, чтобы через мгновение обрушить лавину бесконтрольных ударов на уже недвижимого врага. — Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Руки мелко задрожали, когда изрезанная сотнями ударов клинка голова покатилась вниз по склону. — Ненавижу. Меч с хрустом проломил грудную клетку там, где когда-то давно билось сердце. — Ненавижу. Рука учёного безвольно опустилась вдоль тела. — Ненавижу... Он позволил себе эту слабость лишь на минуту. Максимум две. А после, вскинув голову, вновь рванулся вперёд и вверх, по скалам влезая на уступ выше, чтобы свернуть направо и устремиться к примечательному широкому проходу, который наконец вывел аль-Хайтама туда, где даже его беспокойное сердце начинало биться чуть спокойнее. В вечнозелёные леса Авидья. Здесь наконец можно было выдохнуть с облегчением. Треть пути позади, осталось лишь перебраться через лес, пересечь пустыню, огибая по дуге бурю, и набрать цветов. В обычное время, может, план звучал бы даже романтично: долгий путь ради того, чтобы нарвать ему редких прекрасных цветов. Но сейчас нет ни грамма романтики. Только усталость и бесконечное разочарование в законах жизни. Кто бы что ни говорил, а жизнь никогда не была справедлива. Кавеху пришлось пройти через потерю отца по, как ему казалось, его вине, зато потом он пришёл к блистательному успеху. Кто-то сказал бы, что жизнь подарила ему успех, заглаживая свою вину за то, как жестоко обошлась с ним в детстве, но что жизнь сделала потом? Жестоко отняла всё, сбрасывая Кавеха с огромной высоты его успеха и больно ударяя о стылую землю. В какой-то момент Кавех перестал бороться и именно тогда аль-Хайтам вновь оказался с ним. Подарок судьбы или очередная насмешка? Аль-Хайтам не брался оценивать. Но что он знал наверняка, так это то, что спустя пять лет совместной жизни, когда всё вроде бы устаканилось, жизнь преподнесла Кавеху последний подарок: болезнь. И никто не знал наверняка, что с этим подарком делать. — Аль-Хайтам! — учёный не заметил, как ноги сами принесли его в Гандхарву. Сначала он планировал встретиться с теми немногими, кого он мог назвать друзьями, где-нибудь в Сумеру, но полученное за пару часов до выхода письмо оповестило, что все трое сейчас здесь, в жилище Тигнари. И это не удивляло: здесь Тигнари и Коллеи было комфортнее всего, а у Сайно зачастую просто не оставалось выбора. Хотя, кажется, ему было просто всё равно, где быть. — Привет, Коллеи, — учёный поднялся по ступенькам и остановился напротив девчушки. Она подросла немного, если память не подводила. — Ты как раз пришёл к ужину, — спрятав за спину бумеранг, Коллеи развернулась и резво побежала в дом, где тихо о чём-то переговаривались Тигнари и Сайно. Следом за ней зашёл и аль-Хайтам. — Добро пожаловать домой!

***

— Тебе следует переждать бурю здесь, — в который раз повторил Сайно. На небе уже давно померкли краски заката, теперь только россыпь застывших на непроницаемо-тёмном небе созвездий, да тонкий серп луны, освещали землю. Он называл такие ночи романтичными. — Кавех не может ждать, — аль-Хайтам вздохнул, подняв голову к небу. Накануне ночью они с Кавехом тоже смотрели на небо, и если в Ли Юэ любимую Кавехом Чашу нельзя было рассмотреть, то здесь, в Гандхарве, она хорошо просматривалась, пусть и на самом-самом краешке неба. В пустыне она будет видна ещё лучше. — Если это лекарство ему не подойдёт, я пойду за другим. — Если ты пойдёшь сейчас, то в болото Асипаттравана явишься с бурей вместе, я не знаю, кто из вас тогда выйдет победителем, — сзади незаметно подошёл Тигнари. Видимо, малышка Коллеи заснула, и теперь молодой учёный наконец присоединился к разговору. — А те цветы, что растут близ гор Темир, вряд ли перенесут бурю, скорее всего, они уже погребены под песками. — Тогда ждать тем более незачем, — аль-Хайтам поднялся на ноги, в глазах его, кроме бесконечной усталости, читалась и непоколебимая уверенность. Он справится. Кавех рассчитывает на него, а значит, нет никакого права облажаться. У Кавеха ведь… нет другой надежды. Нет других вариантов. — Я уйду сейчас же. — Ты весь день на ногах, — Сайно поднялся следом, по лёгкому, едва слышному треску Электро, было понятно, что Генерал махаматра был решительно настроен не отпускать друга на самоубийство. — Как минимум до утра ты отсюда не уйдёшь. — Я не спрашивал твоего разрешения, — учёный тем не менее не двигался с места. Он знал, что Сайно сможет силой заставить его остаться, а вступать с ним в открытый бой здесь, в Гандхарве, было бы ужасно неуважительно к жителям поселения. Но и тянуть время… — Успокойтесь оба, — Тигнари, недовольно дёрнув пушистым хвостом, вклинился меж спорящими. — Аль-Хайтам, Сайно прав, тебе стоит отдохнуть. Если ты будешь пренебрегать отдыхом, то Кавех вообще может тебя не дождаться. Я знаю, что, едва покинув Гандхарву, ты перестанешь нормально отдыхать и питаться, поэтому останься здесь хотя бы до утра. — Это ничего не изменит, если я хочу обогнать бурю, то… — Коллеи хотела успеть поговорить с тобой утром, — аргумент, способный сломить любое сопротивление, Тигнари, озвучивший его, хорошо это понимает. И аль-Хайтам действительно замолкает, а через секунду, выдохнув с едва заметным раздражением, быстрым шагом уходит в выделенный под гостевое проживание домик. Ни Сайно, ни Тигнари, не чувствуют ни грамма удовлетворения от этой маленькой победы. Утром Коллеи, тепло улыбаясь, сидит на верёвочном мосту возле аль-Хайтама, в её руках бумага и угольный карандаш, она рисует какие-то фантастические растения и делится своими планами. — Раз Кавех хочет сервиз, я разрисую ему один такой и привезу, когда мы поедем в Ли Юэ, — девочка проводит тонкую линию, огибающую ствол дерева, а рядом ещё одну. Лиана постепенно обрастает деталями, пока Коллеи продолжает говорить. — Хочу нарисовать что-то, что ему понравится. Может быть, сочетание грибов руккхашава и цветков падисары? Или лучше нарисовать фрукты, потому что грибы довольно сложные?.. — Думаю, ему понравится любой вариант. Кавех больше ценит идею, чем исполнение, даже если будет не очень похоже, ему понравится, — аль-Хайтам повернул голову в сторону кухни. Запахи оттуда уже напоминали те, какими пахнут готовые блюда. Ещё немного и он двинется в путь снова. — В конце концов, Тигнари тебе поможет. — Я хотела бы справиться со всем сама, — Коллеи положила карандаш на лист бумаги и взглянула на аль-Хайтама тем взглядом, какой никогда не встретишь у беззаботного ребёнка. В такие моменты учёный вспоминал, через что ей пришлось пройти в свои годы. — Ты очень стараешься для него, я хочу быть такой же сильной, как и ты. Ничего не ответив, аль-Хайтам плавно поднялся на ноги и вместе с Коллеи вернулся на завтрак в домик Тигнари. Ему предстоял долгий путь, полный экзистенциальных рассуждений. Сила… имел ли он право называть себя сильным? Был ли хоть кто-то в действительности сильным перед лицом надвигающейся катастрофы? Разве может быть человек, пусть и отмеченный самими богами, встать на пути у смерти, настолько могущественной, что невозможно осознать? Смерть заберёт то, что принадлежит ей, если настало время, и как бы человек ни старался отсрочить этот момент, он рано или поздно обязательно настанет. Хотя, разве для смерти существует “поздно”? Рядом с Кавехом аль-Хайтам никогда не задумывался о таких вещах. Этот человек, яркий и тёплый, как само солнце, казалось, должен был прожить вечность. — Мы бессмертны! — заявил как-то Кавех, тыльной стороной ладони проведя по влажным губам. В левой руке он сжимал зеленоватое горлышко бутылки. Уже, кажется, третьей по счёту. — Понимаешь, Хайтам? Мы так счастливы, что просто не можем когда-то умереть! — Глупости, — фыркнул учёный, скучающим взглядом окинув таверну. В углу примостилась парочка завсегдатаев, они играли в священный призыв семерых и, кажется, у того, что справа, дела шли не очень. Как можно было в тот момент смотреть не на Кавеха? — Не глупости, — уверенно заявил архитектор. Он удивительно ловко для пьяного вскочил на ноги и, вцепившись в запястье аль-Хайтама, потянул его к выходу. — Я покажу тебе, что такое счастье и ты убедишься, что я прав. И будешь должен мне одно желание, когда я смогу тебе это доказать! — Это противоречит… — Архонты, просто замолчи, — Кавех, смеясь, бежал вперёд, пока не остановился на выходе из города. Над горизонтом, окрашивая мир красным, вставало солнце. — Видишь? Мир так прекрасен… мы просто не можем однажды умереть. Тогда аль-Хайтам просто не смог не поверить. Потому что Кавех был так счастлив. Как же больно было наблюдать, как по кускам рушится это счастье… Кавех перестал верить не так давно. Это случилось уже на пути в Ли Юэ, когда аэростат нёс двух путников меж высоких скал, а в воздухе уже витал солоноватый аромат моря. Теперь о Сумеру, о доме, не напоминало ничего. Всё в Ли Юэ было другим: от климата до людей, и это разрушило в архитекторе последние опоры. И пусть говорил и вёл он себя так же, аль-Хайтам знал, чувствовал, что внутри у Кавеха всё разбито. Ведь, кажется, в этот же момент, внутри аль-Хайтама тоже рухнули последние поддерживающие дух опоры. И всё же, он продолжал идти вперёд. Опереться было не на что, но аль-Хайтам раз за разом повторял себе, что ему не нужны никакие опоры, что он сам станет одной такой и будет способен удержать не только Кавеха, но и самого себя. То, что раньше он ненавидел в Кавехе, эту ужасную неспособность попросить помощи, доходящее до абсурда «я справлюсь сам», стало частью его самого и… теперь это было труднее ненавидеть. Теперь аль-Хайтам знал, каково это, когда тебе кажется, что целому миру нет до тебя дела. Впрочем, пройдёт ещё около полутора суток и аль-Хайтам убедится в ином. Миру есть до него дело. Мир его ненавидит. — Чёрт, — стоя над оазисом Вурукаша, обдуваемый хлесткими ветрами, аль-Хайтам с особой безысходностью смотрел вниз. До болота Асипаттравана рукой подать — пересеки оазис и спустись вниз, но… он опоздал. Буря уже была здесь. Из-за поднятого песка и сгущающейся ночной тьмы, толком невозможно было рассмотреть воду внизу, едва различались лишь крупные силуэты и… аль-Хайтам хорошо понимал, что шансов прорваться сквозь такие ветра не много. Ему бы повернуть обратно, пересечь барханы и попытать счастья в горах Темир, но разумная часть подсказывала, что Тигнари прав: буря уже прошлась там, не оставив от цветов скорби и следа. Но ещё можно было попробовать найти несколько здесь. Если пойти прямо сейчас. Только ещё бы мгновение подышать без тисками сжимающей сердце обречённости. Секунда, и аль-Хайтам рванулся вниз, раскрывая планер. Подхваченный ветром, он стремительно полетел вправо и вперёд, пальцами добела стискивая направляющие тросы. Летать в таких условиях самоубийственно, учёный хорошо это понимал, но ещё лучше он понимал, что промедление будет стоить Кавеху жизни: вдруг буря прямо сейчас тянет свои невидимые руки к оставшимся живым цветам? Нельзя допустить этого, ведь тогда с ними будет похоронена и последняя, пусть и почти неосязаемая, надежда. — Когда мне станет лучше, я посажу под окнами несколько глазурных лилий, мне очень нравится, как они пахнут. — Я слышал одну легенду об этих цветах. Если спеть им песню, они начнут пахнуть сильнее. — Правда? Интересно, им понравятся песни из Сумеру? — Узнаем, когда попробуем. То ли буря на секунду сжалилась, то ли сказалось мастерство, но аль-Хайтам успешно рухнул в грязную мутную воду оазиса с высоты полутора метров и отделался лишь парой ушибов, да грязной мокрой одеждой, вмиг ставшей ледяной под хлестким, пронизывающим до костей ветром. Но это мелочи. Теперь, когда от цветов скорби аль-Хайтама отделяло несколько десятков метров по диагонали, глупо было думать о незначительных неудобствах. Учёный быстро оказался у края ущелья и, держась за камень, взглянул вниз. Из-за поднятой в воздух взвеси песка и пыли, рассмотреть, во что превратилось болото, не представлялось возможным. Можно было лишь довериться судьбе и начать спуск, заставляя себя не думать о том, что будет, если... И это помогало. Не задумываясь о возможных трудностях, ты словно бы выстраиваешь между ними и собой стену, главное не вспоминать, что стену эту можно обойти или перелезть, да не пытаться тайком подсмотреть, чем заняты притаившиеся за ней чудовища. Так, учёный спешно преодолевал один десяток сантиметров за другим, спускаясь по испещрённой неровностями стене туда, где разгуливал, ударяясь о стены и разгоняясь с немыслимой скоростью, ветер. Ещё немного, ещё каких-то два десятка метров и свет надежды, почти погасший, разгорится с новой силой, выжигая собой скорбь и страх. Совсем немного… Совсем… Схватившись за углубление в стене, аль-Хайтам спрыгнул на небольшой уступ и замер на мгновение, прежде чем ощутил, как посыпалась вниз обманчиво-крепкая опора под ногами. Утомлённый голодом и бессонными ночами, учёный не смог удержаться за углубление, кончиками пальцев, раздирая их в кровь, он проскользил по жесткой поверхности скалы, срываясь вниз. — Знаешь, у тебя ведь ещё есть возможности прожить нормальную жизнь. — Что? — Я имею в виду, что тебе совсем не обязательно оставаться с такой обузой, и… — Кавех, что ты несёшь? — Прости… Лихорадочно пытаясь придумать хоть что-то, аль-Хайтам раскрыл планер, через мгновение осознавая, насколько ничтожной была эта попытка. Ветер, подхватив крылья, со всей силой швырнул незадачливого планериста о скалы. Пара мгновений, и под аккомпанемент треска костей и хриплого кашля, аль-Хайтам рухнул в узкое ущелье между скалами и сорвавшимися когда-то сверху камнями. — Когда ты понял, что любишь меня? — сквозь приглушённые звуки пульсации донёсся голос Кавеха. Он шёл откуда-то из самой глубины. — Хочу узнать, кто из нас влюбился первым. — Не знаю. Ты нравился мне ещё во время обучения, потом я нередко с досадой вспоминал ту нашу ссору. Наверное, я полюбил тебя уже когда мы жили вместе. — И как это было? — Помню, я пришёл с заседания и нашёл тебя пьяным в коридоре. Я понял, что это больше не раздражает, что я скорее… беспокоился о тебе? Аль-Хайтам вновь закашлялся. Перед глазами таяло, пожираемое тьмой, ночное небо. Он больше не мог двигаться. — Что насчёт тебя? — Я отрицал всё до последнего. Потому что разве мог я рассчитывать на то, что светоч Хараватата, сам секретарь академии аль-Хайтам, обратит на меня своё внимание? — И всё-таки? — Наверное, ещё тогда, когда ты рассказывал мне, почему я не прав, говоря, что те твои роботы принесут больше вреда, чем пользы. Никогда не думал, что поведусь на твоё занудство, но ты выглядел тогда таким вдохновлённым… — Кавех… — на грани слышимости, без тени надежды превзойти рёв бури, обронил аль-Хайтам прежде чем в последний раз взглянуть на этот едва заметный, может даже порождённый воспалённым разумом, просвет меж туч. И в момент, когда холод смерти шепчет о том, что больше нет нужды бороться, когда он распахивает обманчиво-нежные объятия, аль-Хайтам чувствует, что он не одинок. Где-то там, в маленьком прибрежном домике в Ли Юэ, Кавех так же смотрит на небо. Смотрит, и всё понимает.