после грёз
Никто и никогда не будет достаточно не в себе, чтобы спросить: что, Майтимо, было самым худшим в плену? Ни братья, ни враги, никто. Но если бы спросили, он бы сказал, не задумываясь. Грёзы. Хуже всего были грёзы. Поэтому он первым делом запретил им всем осанвэ. Это был шатер. Сквозь синее полотно хлестал свет, подсвечивая туго сплетенные нити, и он еще не мог даже головы повернуть, но уже, узнав какой-то здоровой, не изодранной частью себя знакомую душу рядом, выпалил: «Тихо. Тихо, слышишь? Нет, не так! Тихо». Чужая распахнутая душа казалась вынутым из груди сердцем. Изъяли, заботливо выставили в ладонях под новый этот, режущий глаза свет, и сердце билось, билось, билось. Он – Финьо – тогда, конечно, ничего не понял. Склонился – качнулись сначала тонкие растрепанные косы, потом уже лицо показалось. «Что, Нельо?» Ничего, ничего не понимал. Стоял нараспашку, утомленный, встревоженный, успокоенный, всё в нём мешалось, кипело. Руки были шершавые. Держался за его руку, здоровую, целую, просто держался, будто они шептались тут, делились тайнами, или мирились после ссоры. «Что, Нельо? Слишком громко? Это снаружи наши, все в порядке. Они, хм, орла разглядывают. Надо же как-то почести воздать, поблагодарить, а мы никогда прежде с таким не сталкивались. Другого эльда – понятно, как, а птицу, даже такую великую…» Лицо – серьезное, задумчивое. Умел он с таким ходить. Будто загадку решал. И дурацкую, и сложную. Росло на одной ветке осины двенадцать яблок, на второй – десять. Сколько всего? Майтимо ему загадал как-то такую – задачка-для-своих, глупая. Братья все справлялись. Фыркали, говорили: ну ты и сказал, Нельо! А Финдекано думал, думал, морщил лоб. Двадцать два, сказал. Ну что же ты, Финьо, какие же яблоки на осине. Так ведь важно решить задачу, а не придираться к условиям, Майтимо. Сначала он, значит, не взял в расчет осину, а потом – скалу и невозможность благоприятного исхода. …Хуже всего были грёзы, потому что в грёзах Моргота Финдекано был почти как настоящий. От синих глаз до привычки не прятать ни смеха, ни слез, выращенной вопреки законам, что главенствовали у него дома; от узнаваемых дурачеств – лихо закидывать за спину колчан со стрелами, свешиваться с лошади, чтобы поймать сладкую травинку и сунуть в рот – до любимых словечек, бывших когда-то предметом безобидных шуток. Он мог бы начать с иного. Подсунуть ему Кано, или маму, или худшее – отца, но отчего-то это всегда был Финдекано. Может, он был слишком слаб, Моргот, и потому выбрал самое простое. А может, был умен и выбрал самое верное. Видишь ли, сказал бы Майтимо, если бы кто-то все-таки спросил, когда тебя мучает вала, ты не получаешь типичных пыток. Тело твое страдает разве что от голода и сырости, и то время от времени кусок хлеба и пропахшая известью и мхом вода унимают резь в желудке. Потому что твое тело не интересует того, кто может заполучить твой разум. Моргот воссоздавал Финдекано филигранно. И если бы Майтимо желал соврать, он бы закончил так: «Но никаким грёзам, конечно же, не удалось меня убедить». По правде – удалось. Удавалось. Время от времени.первая грёза
…открыл глаза. Плеск повторился, качнулись тени, и кто-то стряхнул ему на лицо несколько ледяных капель. И увернулся прежде, чем Майтимо, дернувшись, успел сцапать наглеца за ногу. – Не поймал, Майтимо. А все потому что спишь крепко, как мышь полевая в норе. – Ну ты сравнил. Где мышь, а где… – Так разве же дело в размере, – отмахнулся Финдекано и потряс в воздухе внушительной рыбьей тушкой, поблескивающей в вечернем прохладном свете. – Вот где имеет значение размер – так это вот. Еле удержал. Так что за тобой костер, уж будь добр. Насвистывая, он отвернулся и, выбрав выступающий из травяных зарослей камень, уселся на него спиной к Майтимо. Извлек нож и взялся за дело. Скрипнула распарываемая кожа, зашуршали, отлетая, чешуйки. Майтимо потер лицо ладонями – нет, надо же так заспаться! как дитя, одуревшее от ветров и ручьев – и, щурясь, огляделся. Совсем недалеко они забрели. Час-другой – и можно выйти к дороге, вон она, вьется меж цветущих холмов. В кармане что-то мешалось. Сунул руку – желудь. Покатал в ладони, удивляясь, как медленно текут сегодня мысли. Будто открыл глаза, а сон прогнать забыл, и он тащился еще за каждым мелким движением. – Лови, – сказал негромко. – Ай, – Финдекано цокнул языком и положил кое-как словленный желудь в болтающийся на поясе мешочек. До сих пор носил там детские дары. Перья, осколки, каштаны. Носил, конечно, чтобы в нужный момент извлекать оттуда сокровища и радовать младших, ладно, давно ли сам Майтимо избавился от привычки носить в карманах речную гальку и жучиные панцири? – Сейчас в тебя тоже кину что-то, в отместку. – Напугал. – Не напугал? А зря, Майтимо. – Холодок взбежал по рукам, обвил шею. – Ну, лови. Нравится? Поймал привычным, уверенным движением и только потом посмотрел. Склизкое, упругое, холодное. Будто бы яйцо, подернутое кровянистой пленкой. Перевернул – и увидел зрачок. – Нравится? – Финдекано, обернувшись, улыбнулся. – Это твой. Погоди, сейчас еще с одним закончу. Он сразу вспомнил. Душные каменные клети, до костей пробирающий взгляд, полный скуки и ярости, сырые углы, запах горелого мяса. Вспомнил, вскочил, вспарывая собственным взглядом и деревья, и бегущую ниточку ручья, и сквозь разрывы пробилось пламя, поджигая оставшееся полотно. Съежилось всё, осыпалось наземь. А рука была еще в слизи. И лицо – в брызгах.вторая грёза
– Я знаю, что ты здесь. Выйди. Хотел бы он иметь чутье похуже и не чувствовать эти взгляды, упирающиеся в спину день за днем. Иметь похуже слух и не слышать почти неразличимые шаги позади, мягко приминающие траву. Или проще: хотел бы он иметь саму возможность и дальше делать вид, что ничего не замечает. Его преследователь ступал невесомо, как птица, и дышал тихо, как ночные ветра. Ничем себя не выдавал. Ничем не угрожал: Нельо мог с уверенностью сказать, что об увиденном никому не будет доложено. И все же этому стоило положить конец. Не чтобы уничтожить до конца и без того почти уничтоженное. Напротив. В добрую память о старой дружбе. – Ты давно меня слышишь, верно? Я все думал, не хочешь ты разговаривать или не замечаешь. Он вышел из тени деревьев и остановился напротив. Внимательные глаза. Косы в мелких медных колечках. Репейник налип на полу туники и покачивался на утреннем сквозняке. Старым ранам не положено болеть – и все-таки Нельо ощутил, как тянет в груди. – С первого дня тебя заметил. Ну, или со второго. В первый раз, признаться, я принял тебя за белку. Шутка была не смешная, но Финьо улыбнулся. Тоже, верно, в добрую память. – Не помню, чтобы я щелкал орехами или скакал по веткам. Разве что зубами стучал от холода. – И когда ты научишься думать о погоде? – Во второй раз я взял плащ, – он повел плечом. Плащ был накинут поверх туники, щекотал самым низом траву. Медная фибула напротив сердца. Ничего родового, просто силуэт дерева с туго переплетенными корнями. Сколько лет назад Нельо ее сделал? И не вспомнить. И не следовало бы разговору идти в эту сторону. Не трогай рану – занесешь грязь. – Финьо. – Дашь посмотреть? Он кивнул куда-то, и Нельо ощутил, что сжимает рукоять меча. Прикосновение к теплому металлу воспринималось уже родным, привычным. Как касание завязок плаща, пуговиц, наручей. – Не стоит, Финьо. – Я видел издалека, – задумчиво произнес Финьо, и взгляд его так и остался прикован к рукояти. – В первый раз это был час смешения света. Знаешь, что меня удивляет больше всего? Это было ясное, чистое великолепие. Один свет перетекает в другой, и сначала лезвие ловит один, и он еще плещется там, на острие, когда в ловушку попадается и другой. Это крошечная секунда, но несравненно прекрасная, только почему-то вместо восторга… Да нет, вместе с восторгом испытываешь еще и холодящий ужас, когда понимаешь, что это приспособление нужно не для того, чтобы ловить им свет. И не для того, чтобы охотиться, хотя оружие для охоты не лишено красоты тоже. То, что так восхитительно ловит секунду смены дня и ночи, так же восхитительно может ловить смену состояний. Жизни и смерти. Финьо улыбнулся чему-то одними губами и поднял взгляд. Спокойный. Казалось, что они вовсе не ссорились. Что только вчера скакали наперегонки до ручья, а последний должен был разводить костер, или петь песни, которые загадает тот, кто выиграл, или плести другому косы. Глупости казались вчерашними. Совсем близкими. Нельо не отвел взгляд. – Зачем ты мне это говоришь? – Раньше я много чего тебе говорил. Всяких глупостей. Это, считай, одна из них. – Тогда пусть она будет последней. Не приходи больше. – Если бы я был еще твоим другом, я бы послушался тебя из любви к тебе, но если мы больше друг другу никто, то я могу и не слушать, верно? – Это все не имеет смысла. Ты будешь приходить, рано или поздно тебя застанет кто-то из братьев, и огонь разгорится еще ярче. Я не желаю этого ни тебе, ни нам. – Ты будешь сегодня тренироваться? Нельо, помедлив, кивнул. За этим он и пришел, и Финьо это знает. К чему вопрос? Финьо кивнул в ответ и отошел к деревьям. – Можно я посмотрю, Нельо? – Зачем? – вышло резче, чем хотелось. Нельо шагнул вперед, и что-то вдруг хрустнуло. Липко и тонко, как… Как птичье гнездо. Нельо отступил, потянув за собой склизкую прозрачную полоску. Наклонился. Жаворонок. Из трех яиц осталось одно. Крошечное. Частая россыпь крапинок. Финьо подошел и склонился тоже, и на мгновение его теплое дыхание скользнуло по щеке Нельо. – Я знаю, ты любишь хорошие ответы, – произнес будто бы рассеянно. – Полноценные логически и по смыслу, и обдуманные, конечно, но скажу честно: я пытался сделать свой хотя бы обдуманным, а вот за остальное не ручаюсь. Я никогда не видел тебя таким, каким ты приходишь на эту поляну, Нельо. Никогда не видел в твоих руках эту секунду между «было» и «стало». Это сбивает меня с толку. Больше, чем наша ссора. Я… Пожалуй, хочу посмотреть на тебя еще и понять, кого я вижу. Если ты не услышал, хотел сказать Нельо, я уже несколько раз сказал, что не хочу тебя здесь видеть. На языке так и вертелся ответ, и он мог бы положить конец всему. Повтори еще раз, что уже говорил, и он больше не пойдет за тобой. – Ты не увидишь ничего хорошего. Сколько бы ни смотрел. Финьо нырнул рукой в траву и бережно поднял уцелевшее яйцо. – Ты тоже. Что? Финдекано нахмурился, раздавил яйцо двумя пальцами и посмотрел на Нельо. – Ты тоже не увидишь ничего хорошего. Сразимся? – У тебя нет меча. – Разве? Вот же он. Нет. Нет. Слишком быстрый переход, слишком очевидно. Трава перестала пахнуть, потянуло плесенью, крысиными фекалиями, тухлятиной. Финдекано поднял меч повыше, чтобы поймать луч света на лезвие. – Научишь меня драться, Майтимо? – Нет. Убирайся.третья грёза
Финдекано задумчиво трогает разбитый лоб, морщится. – У тебя нет… Ах да, – обрывает сам себя и смеется. Понятно, почему. «Платка», хотел он спросить. Нет ли у тебя, Майтимо, платка. Стоит у стены, поросшей черным мелким кружевом, утирает кровь и думает о платках. – Не поверишь, – говорит как ни в чем не бывало, – у меня тут с собой горсть орехов, огарок и соляной камешек, – он хлопает ладонью по кожаному мешочку, подвязанному к поясу, – но только не платок. Смешно, да? Это не похоже на грёзы. У Майтимо руки мерзнут от кованых колец на запястьях, пальцы давно побелели, за стенами гул и грохот, лязг металла и голоса. Хрип, вой, крики. Он узнает свой закуток плена, как дитя узнает свою колыбель, просыпаясь. Это не грёзы. Слишком знакома сушь во рту. Каждая неровность камня узнаваема. Не грёзы. И здесь стоит Финдекано, в походных одеждах, целый, задумчивый – только левую ногу опоясывает металл и тянется по полу крепкая цепь. Это не грёзы, но Майтимо всё равно зажмуривается, коротко и сильно. Пытается отвести взгляд, а после резко вернуть на то же место. Часто моргает. В сердце уже набухает боль. Что же ты тут делаешь, Финьо. Что же ты… – Смотришь, как на конченого идиота, – вздыхает Финдекано. Они встречаются наконец глазами, и между ними вспыхивает на мгновение все. Азарт скачки наперегонки, пряное вино на спор, хруст неспелых, самых вкусных яблок, сотни и тысячи объятий, хлопков по спине, прикосновений ладони к ладони, песни на два голоса, споры до хрипоты, речные брызги, запах металла, лязг отбитого меча и запах морской соли, горечь ссоры, тяжесть тишины. – Финьо. – Но нет смысла говорить ни о спорах, ни о яблоках, ни о горечи. – Как? – А ты как? – Финдекано хочет шагнуть вперед, но цепь не дает. Смотрит на нее, как на самое дурацкое в мире недоразумение, недовольно качает головой. – Нет, а ты вот как, Нельо? – Я идиот. Из всего отряда один жив остался. А лучше бы… – Верно говоришь, – перебивает Финьо, – идиот как есть. Ну, а я решил, что блоху на буйволе никто не разглядит. – Один пошел. – Один. – И кто из нас еще… – Ну не занудствуй ты, Майтимо. Не так всё скверно. Я договорился. Что? – Договорился. – Финьо извлекает из мешочка огарок, мнет в пальцах. – Так что день-другой – и заберешь у Кано венец, а то он про него уже песнь печальную сложил, кажется. Он, к тому же, ему велик. Ну что ты смотришь? – О чем это ты договорился? – медленно переспрашивает Майтимо. Голос от сухости скрипучий. – О чем, Финдекано? На меня смотри. Тебе это не могло даже в голову прийти. Слышишь меня? Если ты только… Он запинается, кашляет, согнувшись. Финдекано дожидается, пока кашель пройдет, прежде чем пояснить: – Ты сын своего отца, Майтимо. Тебе носить корону и тебе править. Не мне. И не моему отцу. Так что всё справедливо. Ты, конечно, будешь спорить, но времени не так уж много, закончить мы всё равно не успеем, поэтому… – Финдекано… – цепи не дают ни дернуться, ни дотянуться, ничего не дают. – Поэтому, послушай меня, не вини себя, когда окажешься на свободе. И не дай Мелькору использовать эту историю против тебя. Ты же понимаешь, что к чему? Мы с отцом уже всё обсудили. Он приложит все усилия, чтобы все всё поняли правильно. Это долгая грёза. Он досматривает ее до своего возвращения к братьям – и только там случается трещина. Когда Кано целует его в лоб и шепчет: «Прости, Майтимо. Прости. Это должен был быть я». Нет, нет. Нет. Кано не сказал бы так. Это даже смешно: вечно его считают чувствительнее, чем он есть. Слава Эру. Всего лишь грёза. Слава Эру.после грёз
Если бы кто-то продолжал спрашивать, он сказал бы, что нет, недостаточно оказалось научиться доподлинно отличать явь от выдумки, воспоминания от уродливых фантазий. Потому как он научился – на втором или третьем десятке. Ловил превращение воспоминания в скверный спектакль чутко, как птица ловит изменение воздуха перед грозой. И вскоре понял, что воспоминания были не пыткой – даром. Тем, что можно отнять, когда придет время. Он и подумать не мог, что выдранные из памяти куски светлых дней будет считать позже утерянным сокровищем. Но грёзы изменились – налились тьмой, не основывались больше на прошлом. Моргот будто выучил что-то важное. Основы стихосложения. Основы сложения кошмаров лично для него, Майтимо, и скучные образцы стали ему не нужны. – Что, Нельо? – Финдекано опустился перед лежанкой на колени, внимательный, терпеливый, истрепанный ветром до звенящей, в каждом движении сквозящей простоты. Настроенная струна. Прекрасная. Руку его так и гладил. – Осанвэ. Убери. Хуже всего были грёзы. Потому что и тогда, ощущая знакомую до каждой ноты душу рядом, узнавая тысячу раз из тысячи, Майтимо не был уверен, что и это – не грёза. Грёзы умели вплетаться одна в другую, наслаиваться. Жуткая в тихой, тихая в жуткой, а в той – воспоминание, а в нем – худший кошмар. Что угодно могло оказаться ею. Что угодно.