Грёзы

Целители объясняют зыбкость сна усталостью, крайней её степенью. Майтимо не задает вопросов, но их задает Финьо, обстоятельно и докучливо, и доводит одну из целительниц, совсем юную, ее лицо Майтимо не знакомо, до того, что она швыряет на спинку стула полотенце и выпаливает: «Да что вы хотите все! Вы что, не видите? У него нервы все изодраны, а кровь вскипятили и заморозили тысячу раз, а на костях, вдобавок, ветер сыграл концерт – вы бы сами-то как спали после такого?!» Простите, говорит Финдекано, но я всего лишь спросил о сроках, и знаете, говорит, когда вы так кричите, мне хочется ответить тем же, закричать и заплакать, но так мы только поругаемся, верно? И они смотрят друг на друга, долго и гневно, и оба вздрагивают, когда Майтимо вдруг начинает смеяться. Вдруг – это для них; для него-то всё очевидно. Целительница с перепугу роняет темную склянку, Финьо ловит. Ну же, подсказывает потом Майтимо, когда они остаются вдвоем, перестань, как дурак, обсуждать с ней зыбкость моего сна, что это ещё за тема для разговора? Финдекано моргает непонимающе, задирает подбородок и отворачивается. Не понимаю, о чем ты, Майтимо. …Сон его зыбок, это правда. Он не может отделить один день от другого, потому просит Финьо оставить рядом чернильницу и оставляет на предплечье неровные полоски каждый раз, когда проходит две смены повязок. Утренняя, вечерняя. Значит, день прошел. Проходит шесть смен и три дня, когда из полудремы, мутной и тревожной, Майтимо выдергивает недовольный голос: – …наконец, от меня бегать. – Разве я бегаю, отец? – Нет, – сухо отвечает Нолофинвэ. Как бы давно Майтимо ни слышал этот голос, перепутать невозможно. Он, как всегда, будто говорит с небольшого, но крайне важного камня. – Просто очень быстро ходишь. И всегда в противоположном от меня направлении. – Не намеренно, – осторожно врет Финьо. Это не ложь, нет. Слово не то. Шутливая полуправда. Ложь делает слова гнилыми, а здесь – будто яблоко посыпали сахаром. Или солью. В шутку. – Честное слово, я ни разу не изменял своего направления, завидев тебя. – Турукано, да будет тебе известно, предложил написать тебе письмо с печатью. С требованием немедленно явиться и перечнем угроз на случай, если тебе придет в голову задержаться. – Как бы я посмел! – смеётся Финьо, но легко представляется, как он склоняет голову, не подчиняясь, но уступая. Он никогда бы не пошёл против отца, как никто – ни сам Майтимо, ни братья – не пошёл бы против Феанаро; вот уж в чём они с Финьо всегда понимали друг друга прекрасно. Но Финьо был и твёрже, и гибче. – Дай-ка подумаю. Так же, как отправился на подвиги? – Ладно, – говорит Финдекано, – признаюсь: я ждал, пока ты немного остынешь. Но, боюсь, вызвал реакцию прямо обратную, так что приму, отец, смиренно твой гнев. Давай только не будем тревожить Майтимо. – Подождешь, – голос Нолофинвэ прохладен, но спокоен. Младшие не любили этот тон, считали издевкой. Да и отец тоже. Вслух никогда не признавался, но они все достаточно умели прочесть нужное по его лицу. По слегка искривленным губам, по изменившемуся углу изгиба бровей. Майтимо, когда переболел болезненным этим подражанием отцу, научился видеть в Нолофинвэ то, что видели в нём те, кто его любил. Финдекано, например. – Я пришел не к тебе, Финдекано, а к племяннику. – Вот как. – Вот как. Оставь нас. Финьо не отвечает, но тихий шорох полога палатки подсказывает, что он послушался. Нолофинвэ подходит мягко, едва слышно. Долго стоит, не говоря ни слова, и только когда сплетается шелест одежд со скрипом шаткого походного стула, Майтимо вдруг понимает: говорить Нолофинвэ и не собирается. Чужой взгляд ощущается явственно – будто невидимая тяжесть мазнула от головы до ног, накрытых шерстяным одеялом. Что-то теплое касается вдруг его лба, и цепная дрожь прокатывается по всему телу. Нолофинвэ не пугается – Финьо пугался, и целители, бывало, тоже – и руку не убирает. И этот спокойный, уверенный жест замедляет в конце концов тревожное биение сердца. Отец бы тоже руку не убрал, думает Майтимо отстраненно. Как же они всё-таки похожи. Удивительно, что никто не замечал.