Грёзы

Наше время заканчивается. Так подходит к концу длинный день; так пустеют сады, когда все плоды собраны и деревьям пора отдохнуть, подремать, осыпав листву. Там, дома, мне нравилось бывать в Лориэне, когда наступала эта пора отдыха. Это, говорил Ирмо, справедливо, что и деревья, и травы не лишены сна, и справедливо и прекрасно, что всё случается в свой срок. В своё срок пустеет. В свой срок наполняется. Но разве ты не можешь, спросил я как-то, сделать сады вечно цветущими и не нуждающимися в этих днях голых ветвей, увядающей листвы? Тогда Ирмо взял меня за руку, подвел к ближайшему дереву и приложил мою ладонь к теплой шершавой коре. Это была яблоня, приземистая, корни ее выступали из травы неровными дугами, ветви перекручивались. Послушай, сказал Ирмо и улыбнулся. И я стоял там, дурак-дураком, не в силах ни понять урок, ни признаться, что не понимаю, пока тепло моей руки не стало единым с теплом шершавого ствола, по которому сновали туда-сюда муравьи, и тогда я понял всё разом. И почти сразу забыл. Это было самое светлое, самое безмятежное детство, я понимал в день тысячу вещей и половину забывал, чтобы, верно, оставалось место для нового. Но сейчас я будто бы вспоминаю. Здешние земли расцветают день ото дня. Подсушиваются лужи – и отряды не возвращаются уже замызганными по самые уши, а стряхивают пыль с сапог. Степь, что стелется за лагерем, отращивает травяную гриву нам по пояс. Она полна колючек и змей, недружелюбна, но прекрасна. Ночью ветер приносит упоительно сладкие запахи, и они знакомы нам. Те цветы, что открывались лишь под светом Телпериона, здесь открываются по ночам и питаются светом звезд. Многое начинается. Теплые дни этих земель, цветущие дни. Наши дела здесь. Ириссэ уже излазила окрестности с одним из отрядов, отец вступил в переписку с Макалаурэ и получил от него копию карты известных местностей. У нас всё меньше времени на разговоры и размышления. А наше время, наше с Майтимо время здесь, вместе, заканчивается. Мы каждый день прогуливаемся по лагерю, и пусть шаги его ещё тяжелы, а дыхание сбивается каждую четверть часа, он твёрдо настроен вернуться к братьям как можно скорее. Мы ждём ответа Макалаурэ, чтобы договориться о месте встречи. Писем от него не было уже давно, а значит, ожидать гонца можно со дня на день. – Ты мрачен, – говорит Майтимо. Мы идем по лагерю, над нами тяжёлые облака, грозящие скорым дождем. Муторность небес передаётся и мне, и я согласно киваю. – Немного, пожалуй. Такое настроение. – Тревожишься о чем-то? Я молчу. Наше время заканчивается. Пожалуй, я тревожусь об этом, но не могу даже понять, что это такое – «наше время». Наша передышка, его некрепкий сон, старые наши шуточки, которые нас обоих ранят больше, чем исцеляют, но мы зачем-то раз за разом к ним возвращаемся. Я грущу об уходящих днях самой странной, самой противоречивой нашей близости. Когда я признался Майтимо, что слышал их с отцом разговор, он только кивнул. И спросил, есть ли у меня ещё вопросы. Как будто я снова был ребенком, а он – старшим моим другом, который привык владеть особым сокровищем: ответами на все детские вопросы. Нет, сказал я, у меня нет вопросов. Это наполовину не было правдой, но я счел, что могу позволить себе именно такую формулировку. У меня, конечно, были вопросы, но тогда, услышав, как Майтимо вспоминает страшные дни, я понял, что не стану спрашивать ни о чем. О том, что важно для общих наших дел, он не умолчит, а об остальном не мне просить. Майтимо замедляет шаг и, коротко выдохнув, прислоняется спиной к ближайшему дереву. Утирает со лба пот. Смотрит на меня. Я снимаю с пояса флягу, предлагаю ему. Он отказывается коротким движением головы. Я не знаю, что тебе сказать, Майтимо. Мне ведь совершенно очевидно, что конец этих дней не означает конца всего. Что возвращение твое к братьям – прекрасная, чудесная перспектива. Ты вернёшься, они окружат тебя, а дальше мы будем долго выстраивать мир между нашими семьями и нашими верными, и если нам удастся, наступят воистину славные дни. – Всё, что начато добром, завершится лихом, – вспоминаю негромко и сам удивляюсь. Почему теперь слова Мандоса вспоминаются так отчетливо, так ярко? Небо дрожит, исторгая рокот. Начинается ливень. Мы укрываемся под деревом оба, садимся меж корней. Майтимо хмурится, и лицо его ожесточается. – Не вспоминай, – говорит он резко. – Если бы каждое твое слово, Финдекано, оборачивалось лихом, или от улыбки твоей трескалась земля, то имело бы смысл волноваться. – Имело бы смысл молчать и являть собой образец серьёзности. – Не имело бы. Удивительно будет, думаю, если мы поругаемся теперь, перед самым расставанием. Ливень пробивает жидкую молодую крону, прохладные капли стекают по лбу, по носу. – Нет смысла волноваться, – настаивает Майтимо, не глядя на меня. Он, кажется, и вовсе говорит с кем-то другим. – Если наши руки будут делать верное дело, а всё, как он сказал, завершится лихом, это будет означать, что мы делали не то или не так. – Утешит ли нас эта мысль в сердце беды, Майтимо? – Не нужно рассчитывать на утешения. От кого бы то ни было. От других эльдар, от мыслей, от вида восходящих светил. Мы здесь не ради утешений. Я закрываю глаза. Это уже происходит. Время заканчивается – прямо сейчас, здесь. Майтимо не замечает текущей по лицу воды, не замечает грохота грозы. Смотрит перед собой, сжав рот в тонкую нить. Липнут к шее уже привычно короткие волосы. Это уже происходит – мы покидаем мирную землю. Вдалеке, где степные травы гнутся под ливнем, возникает вдруг фигура. Всадник. Гонец, понимаю я. Майтимо поднимается ему навстречу. Ни топота копыт, ни тяжёлого дыхания не слышно – ливень прячет другие звуки. Поднимаюсь следом, и мы смотрим вместе, как чёрная лошадь рассекает травяные заросли.