Грёзы

У нас с отцом сходятся привычки. Сходятся иногда до смешного: мы выбираем одни и те же места, когда хотим вкусить одиночества, оба любим повертеть что-то в руках, когда тревожимся. Потому он всегда носит с собой принадлежности для письма, будто потребность немедленно отравить тайное послание может настигнуть его где угодно (что, ладно уж, недалеко от правды), и возится с ними в кармане, а я люблю снять с левой косички тонкое бестолковое колечко, не выполняющее никаких практических функций, кроме радования души, и крутить между большим и указательным пальцами. Как-то я перенял его любимые едкие фразочки и спровоцировал не одну неловкую ситуацию, бросая их отцу первым. Используешь, говорил он, против меня мои же секреты, Финдекано, что за дело. Это были для своих фразочки. Для матери, для нас с Турьо и Ириссэ. Никто не видел его таким – кидающим возмутительно трогательные и нелепые вещи посреди залитой светом гостиной, где Турьо бубнит что-то о свойствах камня, обнявшись с очередным свитком, Ириссэ смеется, а мама вынимает у нее из волос колючки – следы особенно безумной погони. У нас схожие привычки. Потому-то, верно, и я нахожу его у лекарского шатра. Ночь тихая, щедрая на звезды. Темные клочья облаков плывут мимо. Я слышу, как стрекочут насекомые; здесь водится не то же, что водилось в землях Амана. Даже то, что выглядит похоже, может удивить. В первую же ночь мы нашли светлячков – они были мельче знакомых нам, но куда ярче; наши переливались в мерцающих лучах и радовали глаз, а эти сияли кто зеленоватым, кто сочно-рыжим светом, слипались парами. Для них свечение несло свой, простой смысл, для нас же стало еще одной нотой тепла. Мы дошли – и нас встретили новые светила, жуткие, огромные, прекрасные. Мы дошли – и ночью нам сияли звезды и эти местные жучки-фонарики. Как будто, несмотря на проклятие, брошенное вослед, мы не срывались в бездну, не летели с вершины в морскую пучину, не шли по длинной, но тупиковой и жестокой дороге, а приходили в объятия нового приключения. Мне не пришло бы в голову делиться этими соображениями с Турьо, но с Ириссэ я поделился. Ириссэ стояла тогда, подставив прохладному, но для нас очень даже тёплому ветру воспаленные щёки. Долго молчала, а потом сказала: – Ты задумывался когда-то, какими мы вышли бы, если бы родились здесь? Какими мы вышли бы внутри, по-настоящему. – Такими, какие мы сейчас, – сказал я раньше, чем успел подумать. Иногда ответы на сложные вопросы на удивление простые. Такие, какие сейчас, после бесконечных снегов. Без единого участка не промерзшей кожи. Привыкшие к тому, что всё вокруг враждебно. Сверху приходит холод, снизу ждет чёрная вода. Мы бы впитывали эту враждебность постепенно, а не пили залпом, и она, пожалуй, не казалась бы нам самым страшным из ядов, мы бы привыкли к ней, смыли бы собственными слезами со своей кожи лишние надежды заблаговременно. И в конечном итоге, пожалуй, были бы такими, какие сейчас. Какие мы по-настоящему. Я слышу, как стрекочут насекомые и как Майтимо рассказывает о гибели Феанаро. Они не видят меня – ни Майтимо, ни отец, во-первых, потому что я стою поодаль и сбоку, во-вторых, потому что видят только охваченное пламенем поле. Кажется, что и я чую запах пепла, обожженной плоти, чувствую, как тьма льётся под ноги, капает сверху, наползает со всех сторон, голодная, дикая, шипящая от света пожаров. – Никак не могу разобрать, – говорит Майтимо, и голос его и ровный, и ломкий, и твердый, я не могу разгадать эту интонацию, потому что никогда не слышал у него такой, – кажется ли мне теперь, что всё было понятно уже тогда, или было понятно в самом деле. Мы несли его и, думаю, знали, что это не столько дорога к целителям, к спасению, к долгому пути тяжело раненного. Это дорога к смерти. Жестокая, потому что каждое движение причиняло ему боль, мы видели. Может, милосерднее было бы оставить его в покое, но никто из нас не мог. Это было бы... Хуже. Он не потерял сознание ни разу. Я... Увлекся. Прости. – Не стоит, – после паузы сказал отец. – Я не удивлен, что упрямство Феанаро не дало ему позволить себе ни секунды забытья. Это похоже на него. – Да, – эхом откликнулся Майтимо, – таков он. Они молчат, и мне хочется вдруг, чтобы зазвучала особая какая-то песнь. Я не знаю ей названия, не знаю, кто и зачем стал бы петь о смерти; мы не пели о тех, кто погиб в пути, прощались с ними молчанием, звенящей тишиной. Кажется, позволь кто-то из нас спеть о скорби, льды поглотили бы нас, разбитых и кричащих, неспособных сопротивляться. Но теперь я будто слышу эту песню, слышу мелодию, но еще не представляю слов. Наверное, я мог бы ее наиграть. Наверное, это была бы песнь не для ушедшего Феанаро, не для его ран и потерь. А для оставшихся. Для ровного голоса Майтимо, для его затвердевшего сердца. Для всех, кто видел, как того, кто разжег огонь во многих сердцах, злой, неблагой огонь, не стало. Может, Кано понял бы меня. Может, однажды я спрошу у него, и окажется, что он давно сложил и слова, и мелодию. – Мне жаль, – говорит отец, и я вижу, как он на мгновение касается руки Майтимо, – что его конец был таков. Прими моё сочувствие. – Прими и ты моё. – Принимаю. Я знаю, что Майтимо имел в виду не только собственного отца, но всех, кто отправился в путь и не сумел ступить в новые земли. Они опять замолкают. Я не могу выйти к ним. Их разговор пусть и не содержит в себе, кажется, вещей, которых мы не могли бы разделить, но и не предполагает свидетелей. Я и так слышал больше, чем стоило бы. Я возвращаюсь в свою палатку, которую делю с Турьо, и достаю арфу. Пробегаю пальцами по струнам, не касаясь. Мелодия так близко, словно существовала задолго до того, как соткана была моя душа. Закрываю глаза. Может, я забываюсь и всё-таки касаюсь струн. Может, невольно начинаю напевать. Я не помню. Просто вдруг вздрагиваю, выныривая из тяжёлой дрёмы, и вижу распахнутые глаза Турукано. Он плачет, смотрит на меня с ужасом, ненавистью и надеждой. – Прости, – шепчу, – прости, пожалуйста. Я не нарочно. Он молчит, и мне кажется, что он сейчас меня ударит. Но он смаргивает слёзы, сжимает зубы и выдыхает, и впервые за долгое время я слышу его голос прежним, живым, пусть и пропущенным будто бы через самую страшную бурю: – Доиграй. Доиграй, Финьо.