Let's make one more Inhale Together

— Эрен учится в престижном университете, — говорит мама тем самым голосом, пока Леви моет ее бокалы в горячей воде, натирая все сильнее. — Да, здорово, правда? — Леви пытается скрыть эту желчь в голосе, но это просто невозможно, и он поджимает губы, проходясь по краю бокала снова и снова. Отпечатки вишневой помады мамы все еще там, не так ли? Никогда не смоются. Так и останутся вишневыми разводами, смешиваясь с водой и становясь алыми. Да боже, сколько здесь помады? — И ты не планируешь даже попробовать поступить, как это сделал Эрен, Зик и все твои друзья? — Мама берет один из чистых бокалов и покачивает бутылку вина, смотря, сколько осталось, и Леви с отчаянием смотрит, как бокал вот-вот вновь заполнится кровавой жидкостью. Леви трет бокал сильнее, водя губкой туда-сюда, пока слова мамы звучат в его голове пульсацией, вибрацией и дрожью, как если бы его голова была бокалом, а по нему ударили бы в желании сказать этот чертов тост. Он выдыхает с облегчением, когда мама ставит бокал на место, но затем тонкие пальцы подхватывают его снова, и он резко и рвано заполняется вином. Кровавая жидкость со всех сторон обтекает чистую скрипящую поверхность, и во рту Леви пересыхает от гнева. Пальцы невольно сжимаются от обиды и злости, и он трет бокал так сильно, чтобы он стал чище. — Мама! Я только его помыл! — Леви кричит слишком громко, и вздергивает руку, когда видит, как серые глаза мамы на секунду вспыхивают лиловой вспышкой гнева за крик, а затем зрачки в ужасе сужаются, натыкаясь на руки Леви. Он боится следить за взглядом мамы. Боится увидеть, что чертов бокал все еще в чертовой помаде. Он все еще грязный. Он весь грязный. — Твоя гребаная помада не отмывается! — Леви вспыхивает новой волной гнева, но топит ее в себе, хватаясь за губку крепче, и по руке стекает пена вперемешку с помадой. — На мне нет помады, Леви, — мама начинает говорить спустя пару секунд, когда ее губы перестают дрожать. Она говорит медленно и четко, как с сумасшедшим. Как с ребенком. Она осторожно ставит бокал, а затем медленно протягивает руку к его руке, отнимая ее от грязного бокала. Леви видит, как ладонь заполняется помадой. Он пугается и дергается, но мама крепко держит его руку, промывая порез от мыла. — Это не помада, Леви, прекрати нести эту чушь, — руки мамы дрожат, и она сжимает запястье так крепко, что Леви едва может шевелить рукой. Кровь стекает по пальцам Леви вниз, капает в каменную раковину, разбиваясь о пену и утекая в слив, как вся грязь, что налипла на бокал. Как вся грязь, что налипла на него. Осколки лежат в раковине, и вся ладонь Леви выглядит, как та самая упавшая котлета в Бургер Кинге, и его начинает тошнить. Мама все смывает и смывает кровь с его руки, в конце концов сдаваясь и прижимая к ней полотенце, потому что кровь не думает останавливаться, горячим пульсирующим потоком покидая тело Леви. Она тянет его за кисть на второй этаж и рывком сажает на бортик ванной, как маленького, и он послушно вытягивает руку, пока Кушель обрабатывает рану слишком большим количеством антисептика, от которого ладонь вспыхивает вспышкой боли, и Леви теряет концентрацию. Кушель берет его за подбородок и заставляет смотреть себе в глаза, а затем возвращается к ладони с бинтом, крепко завязывая его на запястье. Она смывает кровь со своих рук, пока Леви смотрит на то, как нервно покачиваются ее атласные домашние штаны на икрах от того, как дрожат ее ноги. Она разворачивается и садится на закрытый туалет, упираясь локтями в колени, а потом закрывает лицо ладонями и выдыхает. Леви чувствует, как тошнота волнами накатывает снова и снова и поднимает взгляд к потолку, сползая с бортика на пол. Кровь теплом пропитывает бинт, парадоксально заставляя чувствовать холод и онемение. — Я принесу тебе воды, — Кушель говорит это тихо и безжизненно, но Леви останавливает ее взмахом перебинтованной руки. — Мне не нужна вода, — выдыхает так же безжизненно Леви, и Кушель рушится на сидение туалета снова. Ее идеальные локоны растрепались, лицо побледнело, а под глазами показались предрассветные тени. Она смотрит на свои ноги, и Леви тоже обращает внимание. Он рад, что помыл здесь полы вчера, иначе свихнулся бы, смотря на грязный пол с раненой рукой, которой ничего нельзя помыть. — Тебе нужна помощь? — Кушель спрашивает это тихо и безжизненно, и Леви поднимает на нее взгляд, не зная, что она в нем увидит. Он хочет рассказать. Он так любит маму, так хочет ей довериться и так хочет снова оказаться в тепле и безопасности, но он уже так далеко от этого, что не знает дороги назад. Мама будто отдаляется от него все дальше, а дорога к ней тонет в жутком запретном лесу, полном диких тварей, жутких, грязных, чужих рук, просьб и боли. Его тело будто отмирает по частям, куски за кусками отваливаются, словно осколки от айсберга, а Леви становится все хуже. Он смотрит на маму в отчаянии, просит о помощи, и мама встает и подходит к нему, обнимая его и прижимая к себе дрожащими руками. Леви не слышит, но знает, что она плачет. Он знает, что она знает. Не может не знать. Не теперь. Она знает, что с ним произошло. Знает, что с ним делали и какой он грязный на самом деле. Знает, что сколько бы он не мыл бокалы, тер одежду, стирал вещи и отмывал окна, он никогда больше не будет чистым. Никогда больше не будет ее чистым и невинным малышом. Никогда больше не будет заслуживать ее любви. Потому что он такой грязный. — Я сейчас напишу своей подруге, у нее есть контакты хорошего психотерапевта, — мама гладит его волосы, убирает их со лба и целует. Леви хочется сказать, что он не заслужил всего этого. Всей этой заботы. Всего того, что с ним произошло. Мама утирает слезы и делает шаг назад только тогда, когда Леви готов ее отпустить. Она поправляет волосы знакомым движением, и Леви делает то же самое. — Мы справимся, Персик, — она снова касается губами его волос, и Леви слишком сильно хочется поверить.