сборник слишком влюблен

В голове не укладывались последние слова Лёши перед концертом. Не то, чтобы Женя не догадывался, но говорить об этом вслух не хотелось совершенно, понимать тем более. Но капитан очевидность Бочкарев решил подлить масла в огонь, заставляя пожар в сердце мужчины разрастись до масштабов катастрофы. Мильковский выдохнул, залпом выпивая стакан виски, что услужливо налил ему Брюс, правда… Брюс полагал, что он отправится на сцену, а не будет пустым забыт в гримерке на столе. Отгремел концерт. Уши закладывало и от влитой в себя бутылки виски за три часа стало легче на душе, даже взгляды Лёши уже не ощущались так остро, когда блондин вешался на Булахова, признаваясь по пьяни в любви. Это была шутка для всех, кроме Жени и Лёши. Правда была очевидна, но люди слепы. Мильковский понял это еще в подростковом возрасте и прятал все секреты в очевидных вещах, говорил правду и понимал, что ему не верят. Люди — идиоты. Эта аксиома была нерушима с малолетства. Тем неменее, Рома Булахов слишком охрененный друг, чтобы его терять из-за каких-то очевидных вещей. Револьвер рано или поздно выстрелит той единственной пулей, вышибит последние мозги, разорвет израненое сердце вклочья. Все тайное становится явным и если Дима молчит, зная правду, то Лёша трепло. Он скажет, он точно расскажет, подставит под удар, заставит волноваться, и каждый раз параноидально спрашивать молчал ли он в очередном супер секретном разговоре с Ромой по телефону, удержал ли язык за зубами во время очередной пьянки. Женя улыбался. Улыбался как никогда, когда мир рушился, пеплом рассыпался под кедами, горьким привкусом реальности оседал на языке, заставлял кашлять, задыхаться, безмолвно просить о помощи. По понимающему виду Булахова и сниженному градусу гейских шуточек, блондин осознал одну истину, которую сам не замечал. Рома знал. Булахов пользовался его же оружием, прятал очевидное на виду. Кажется, он один верил всему, что говорил Мильковский. Он точно знал всю подноготную, точно слушал каждое чертово слово, что вылетало с израненых бледных уст, принимал за чистую монету. Аксиома посыпалась, превращаясь в гипотезу с колосальной погрешностью размером в целую дружбу. На одной чаше весов нервно сжимающееся сердце, на другой друг и любовь. Чистая, скромная, непосредственная любовь, которая не требовала ни животной страсти, ни отдачи, лишь потребность быть рядом. День догорал красным пламенем на горизонте, когда Женя, спотыкаясь о каждый порожек, вышел на крыльцо подъезда покурить и заодно проветрить голову. Погода, конечно, была не всласть, сводила с ума своими резкими перепадами настроения. Впрочем, Мильковский был солидарен с ней. Все завертелось, скручиваясь в тугой, тяжелый комок где-то в районе легких, неумолимо давя на сердце. Выходной принес смутную иллюзию долгожданного успокоения, если успокоением можно было назвать параноидальные, нервные пролистывания ленты инстаграма и обновление диалогов, в попытках разглядеть знакомое и до скрипа зубов родное. Но ничего… Совсем ничего, поэтому балласт на сердце никуда не делся. Подул сильный шквалистый ветер, нагоняя ещё больше тревоги и тоски вместе с серыми, налитыми свинцом тучами. Синоптики снова ошиблись в своих прогнозах и по-хорошему стоило отогнать машину с парковки у дома в гараж, но сил не было. Сигарета тлела в зубах, осыпая пеплом под сланцы. Женя планировал сегодня хорошо поработать, написать хотя бы пару строк новой песни, сложить аккорды в очередную весёлую музыку, на которую потом ляжет слишком грустный, слишком циничный текст, от которого сойдут с ума все малолетки, ведь он такой модный… Но никто не будет знать насколько он жизненный для самого Мильковского. «…Правда на поверхности, Неудовлетворенность душит, Ты играешься с моими нервами Беребираешь струны моей души…» Бочкарев прислал странный смайлик чертика и внизу высвитилось «набирает сообщение». Обычно, такой кипишь барабанщик поднимал, когда искал собутыльника или натворил какую-то херню, которая Жене сто процентов не зайдёт. Нет, Мильковский обожал Лёшу, души в нем не чаял, но суетолог, живущий в этом человеке, порой, так пугал своей непредсказуемостью… Вот и сейчас, не смотря на довольно промозглый ветер, блондина бросило в жар. Слишком долго, слишком нервно и все неопределённо, будто Лёша специально проверяет на прочность его психику, его терпение. Женя вообще терпеливый по натуре, но когда решается его жизнь на ближайшие пару дней, месяцев, а может лет… «Ты сегодня пьёшь с нами?» Издевательство чистой воды. За одну долгую минуту можно и инфаркт схлопотать. Мильковскому казалось, что вот оно… Растрепал, идиот, но, кажется нет. Наверное, подсознательно мужчине хотелось переложить ответственность на Бочкарева, чтобы тот проболтался Роме, чтобы стало наконец легче и не важно, что после вселенная либо рассыпется на мириады звёзд и засияет ярче солнца, либо превратится в пепел, в пережиток прошлого, болючий, неприятный комок воспоминаний о проебаной дружбе и отчаяной любви. «С кем?» Ехать куда-то не хотелось, но и устраивать полночи очную ставку самому себе тоже не хотелось, особенно зная, что где-то на другом конце Москвы одна бабка сплетница пытается с пьяну растрепать самый страшный секрет. «Димон, Роха, ты, в теории. Так чё? Тебя ждать? Я могу тебе даже такси вызвать. ” Мильковский усмехнулся. Лёша прекрасно знает, что надо упомянуть, чтобы Женя приехал. Собираться у Бочкарева по воскресеньям уже становилось какой-то порочной традицией. Не все могли, но Женя был завсегдатаем уже с месяц. Трепался мало, больше пил и наигрывал кузнечика на гитаре, в разных вариациях, проверяя тем самым насколько пьян и когда стоит пойти на балкон, продышаться и задавить кислород едким никотином. «Адрес знаешь.» Выкинув сигарету в урну, мужчина скрылся за тяжёлой металлической дверью. Расшатаный доводчик совсем отказал, позволяя двери с оглушительным грохотом закрыться. Женя вздрогнул, чуть не выронив ключи. Уши заложило от раската грома, когда Мильковский ярким пятном выполз из такси. Ветер срывал крыши домов, гнул деревья к земле, подгонял мужчину к подъезду, предупреждая о приближающемся шторме. Таксист оказался крайне разговорчивым, но музыка в салоне все равно была до жути отстойная, поэтому, оказавшись на пороге небольшой однушки, блондин взял у Бочкарева телефон и поставил три звезды. — Трещал дохера. Фыркнул Женя, скидывая кроссовки в углу, под подозрительный взгляд барабанщика. Нервный, осунувшийся, с жуткими синяками под глазами, блондин подавал неплохие надежды на завсегдатая наркопритонов после выходных, полных самокопания. Где-то в груди зажала совесть. Все же Женя был слишком чувствительным и восприимчивым по своей натуре, а Бочкарев своими непонятками заставлял его каждый день ходить по канату сомнений. Но ведь это из лучших побуждений? Рано или поздно, Мильковский должен упасть, сознаться и станет легче… или нет? Нет, Леша точно не был в этом виноват… в этот раз. Блондин сам загнал себя в этот угол, лишая права сделать лишний глоток воздуха. Мильковский улыбался во все тридцать два, здороваясь с ребятами, пока сердце частило так, что пора вызывать неотложку, пока оно не пробило грудную клетку. Пить особо не хотелось, да развлекаться тоже. Хотелось курить и найти бессмысленную тему для разговора, чтобы была веская причина почему Мильковский, как бы невзначай касается Булахова. Колено, плечо, спина, волосы… — Вы что-то решили с Алиной? Блондин повел плечом неопределенно. А что решать? Те чувства, которые помогли ему реабилитироваться на время и забыть про Рому, давно прошли. Да, и сама девушка не сильно то расстроилась. Даже друзьями остались, хотя Женя с бывшими дружбы не водил. Это так тупо. Нет, не ему судить, что тупо, а что нет. Ситуация, в которую он сам себя загнал по доброте душевной была не лучше. Сидеть и френдзонить себя самого, придумывать блоки и дистанции, пока Рома держит руки широко открытыми для Жени, как и свою душу. Только Мильковский этого в упор не видел, не видит, и, возможно, не увидит, боясь своих желаний. Рома молчал. Молчал и посматривал на блондина. Сегодня тот был необычайно нервный. Хотелось завернуть в плед, усадить на подоконник на балконе и дать прикурить только, чтобы перестал дергать ногой и поправлять волосы. Ответа на свой вопрос, мужчина так и не получил. Женя ушел в себя, даже не замечая, как Лёша вливает ему в бокал еще больше коньяка. — Хватит… Булахов прикрыл ладонью бокал, с легким укором смотря на барабанщика. Женю легко могло унести, особенно если тот был чем-то обеспокоен и не контролировал количество вливаемого в себя алкоголя. Рома Булахов, в принципе, был догадливым, умел правильно выявлять причино-следственные связи и по наивности, которая, иногда играла с ним злую шутку, верить словам окружающих людей. Это, конечно, не значило, что он доверял, но не проверял, но зачастую сильно разочаровывался. Со стороны, поступки Лёши выгляели совсем нехорошо и, если бы Булахов не знал его как облупленного, подумал, что тот ненавидит Женю. А Женю невозможно было ненавидеть. Постоянно открытый для всех и вся, улыбчивый, придирчивый к себе, но никогда к остальным, он вызывал противоречивые ощущения в груди. Роме одно время казалось, что у него вновь начались панические атаки. Единственной причиной его «панических атак» было белобрысое чудо, что сидело рядом, прижимаясь ногой к его бедру и глуша коньяк в молчании. Настораживало и пугало. Обычно, Женя был за движ. Брал гитару, заставлял пьяного Бочкарева брать палочки, чтобы настучать незамысловатый ритм, а сейчас сидел, апатично втыкая в стену замыленый взгляд и о чем-то усиленно думая. — Я слышу как вертятся шестеренки у тебя в голове. Не хотел загрузить тебя, брат… Мильковский крупно вздрогнул, переводя на Рому нечитаемый взгляд. Он и не думал вовсе об Алине. Причина его тупняка сидела рядом, потряхивая ногой и сжимая в длинных тонких, но чертовски ловких пальцах бутылку пива. Блондину было душно в небольшом помещении, не по себе, даже страшно. Срочно нужно было проветриться, перекурить и забить до смерти мысли, доводящие до паники. Будто он собирается признаваться… ни за что. — Я курить. Подорвался слишком резко на крыльях маниакальной идеи сбежать, охладить голову. Перед глазами все потемнело и повело назад, обратно в то болото, в котором он тонул, протягивая руку, молча скуля о помощи. Рома еле успел придержать блондина, чтобы тот не ударился сильно, обеспокоенно смотря на слегка сероватый, будто задернутый дымкой профиль Жени. — Я с тобой. Мильковский хотел запротестовать, но в горле все пересохло от прокатившегося по телу тепла широких ладоней, от акса вперемешку с родным, греющим израненую душу запахом. Холодный воздух, пропитаный озоном, раскаты грома и шум капель по корнизу… не давали никакого успокоения. Женя облокотился на подоконник, затягиваясь уже второй сигаретой. Из комнаты доносилась музыка вперемешку с веселым смехом ребят, а на душе было неспокойно. Веселиться не хотелось совершенно, ровно также как и отвечать на вопрос Ромы, который тот задал пару минут назад и до сих пор блондин молча пялился на непогоду. А что ему ответить? Что случилось? Ничего не случилось, просто слишком влюблен, еще не начал слушать Земфиру, но… а, нет, в машине играла сегодня, просто потерял себя во всех этих жутких мыслях. Ничего особенного. Женя усмехнулся и спрятал лицо в ладонях, собираясь с силами, чтобы хоть что-то ответить. Рома тоже молчал. Сидел рядом в кресле и пытался страховать если что Женю, чтобы тот не выпал из окна или просто не поранился. Жизнь не терпит погрешностей, а Мильковский слишком уязвимый. Конечно, его беспокоило молчание мужчины и меланхоличные взгляды вниз, но Женя же никогда.? Булахов посильнее закутался в плед, переводя взгляд с экрана телефона на слегка сгорбившегося Мильковского и пытаясь его разгадать так, по его телу и взгляду. Что с ним? Почему так упорно молчит? Если это очередная девушка, то явно не стоит таких переживаний, а если… Рома тряхнул головой, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей. Не в его стиле надумывать и накручивать, но молчание слишком затягивалось. — Мне кажется я скоро свихнусь от количества мыслей в своей голове, — наконец, молчание прервалось хриплым, совсем неуверенным голосом. Дрожащие руки сильнее стиснули сигарету, а взгляд вперился в непроглядную тьму, будто там спасение. А спасение было везде, где нет пронзительных глаз Ромы с просто до умопомрачения пушистыми длинными ресницами, где нет этой снисходительной, искренней улыбки и запаха акса вперемешку с родным, полюбившимся. Рома пах шоколадками и ванилью. Даша, менеджер, купила ему на свой выбор шампунь, сказав, что от прошлого, который пах тяжело, по-мужски, у нее болит голова. — Я устал ходить вокруг да около, но я боюсь все испортить и… — Женя замолчал, наконец, выпрямляясь и смотря в сторону Булахова. Тот продолжал молчать, боясь спугнуть откровенности блондина. Мильковский разрывался между горькой правдой и сладкой ложью. Рома ведь поймет? Конечно, он поймет… Он обязан… — Блять, Рома, ненавижу тебя, — выпалил он, садясь на корты и закрывая лицо руками, пытаясь прийти в себя. Голова кругом. Сердце бежало марафон, соревнуясь с тлеющей в руках сигпретой, заставляя задыхаться, чувствовать себя обнаженным. — И люблю. Сердце ухнуло куда-то в живот. Конечно, мужчина мог и не понять всей катастрофы данной ситуации для Жени, который мысленно забил себя до смерти за глупости. — Я знаю. Ненавидишь также сильно как и любишь, вполне в твоем духе, Мильковский. Сердце Булахова билось слишком быстро. Он же правильно понял? Рука сама потянулась к светлой макушке, но пришлось встать, чтобы докоснуться. — Вставай. Ноги затекут. — Ты ничего не знаешь. Не важно, забей. Женя послушно поднялся на ноги, упорно не смотря на Рому и не чувствуя, как с сердца упал камень. Ничерта легче не стало, только хуже. Ткнувшись носом в грудь Ромы, Женя обнял его в ответ, мечтая успокоить свое сердце и разум. Хотелось белого шума и полного штиля в душе, чтобы ни одна мысль не заставляла трястись, как эпилептика. — Я все знаю. Жень, хватит. Ты убиваешь сам себя напрасными переживаниями. Хотелось и не хотелось одновременно верить в эти утопичные и приятные сердцу слова, которые могли излечить душу, заштопать все кровоточащие раны, которые блондин нанес себе сам в попытке забыть, не тревожиться. — Что ты знаешь? Рома поджал губы, понимая, что пора выкладывать все карты на стол, иначе все закончится очень плохо. К черту группу. За нее Булахов переживал меньше всего, а вот за душевное равновесие Жени, которое явно пошатнулось и явно не из-за Алины… — Женя, харе. Я знаю все, знаю. Ты мне тоже нравишься. Широкие ладони встряхнули Мильковского, да так, что аж в ушах зазвенело или это от слов, которые он не ожидал услышать? Все, что угодно, любая формулировка, но не такая конкретная. Внутри все сжалось до размера атома, грозясь взорваться и разорвать собой хрупкую стену, которую он возводил довольно давно, и небольшой мирок Жени за ней. — Прекращай хандрить. Тебе это совсем не к лицу. Синяки под глазами стали еще боль… Поцелуй. Спонтанный, немного смазанный, пугающий своей внезапностью. Женя не смог себя остановить. Разум заглох, потонул окончательно в бешенно бьющемся сердце, оставляя лишь одно сплошное безрассудство. Рома слишком высокий. Целовать его неудобно, приходится встать на мыски и поднапрячь мышцы ног. Рома до одури охуенный. Его припухшие от извечных покусываний губы с привкусом пива и сигарет лучшее, что могло случится за этот вечер, день, месяц… да черт с ним. Даже если ураган снесет крышу дома, Мильковский ни за что не отстранится. Это будет выше его сил. В комнате все также было шумно, за окном бушевала непогода, а на сердце стало легче. Наступил долгожданный штиль в этом океане сомнений, страхов, недоверия. Тело резко потеряло опору, расслабляясь и, Женя опасно пошатнулся. Рома успел подхватить его, приобнимая за талию. — Не смей завтра списать это все на алкоголь.