Jetzt oder nie

      Готический зал — это последнее, что тянет меня в этой холодной и до одури душащей Москве. Мне больше нравится в своём Петербурге, мне больше нравится то, что называют осколком льда — твоё сердце; мне гораздо больше нравишься такая недоступная ты. Однако и в этой игре «Доебись снихуя» есть свои правила, установленные, к великому сожалению, тобой. Я гораздо справедливее.       И вот как-то так славно сложилось, что меньше всего тянущий меня готзал, твой лед вместо сердца, твои слова-копья и сама ты собрались воедино, видимо, чтобы поиздеваться. Ну или добить. Во всяком случае, такому стечению обстоятельств я была совсем не рада.       Если честно, меня уже не парят слова о том, что ты меня ненавидишь. Ты сказала — ты успокоилась. Ты, в общем-то, забыла.       А я, к слову, нет.       Все слова, сказанные на эмоциях, наносили новые удары по сердцу, заставляя мою кровь закипать. Стоя в готическом зале, я зачастую не находила в себе силы ответить — знала, что смоешь своей волной новых слов, звучащих в разы обиднее предыдущих.       Терпела ведь. Знала, что с ума сойдешь, если я просто прекращу обращать на тебя внимание. Терпела и старалась смягчить колкие фразы, которые иглами впивались в меня. Для тебя, к тому же самому слову, они не значили ничего. Ты умело играешь. А я неумело уворачиваюсь.       И вот снова ты начинаешь весь этот цирк из-за непонравившейся оценки. Я хоть и могу терпеть, но столько, сколько требуешь ты — извините, великая Марьяна Романова, нет. Оценка на мой взгляд вполне объективна, но куда ж мне до тебя? Хотя я считаю, что семёрка — не так уж низка. Не единицу же влепила, а так хотелось, чтоб поубавить твоё самолюбие, потешить свое.       — Про Вику я думаю… Что она оценивает меня так низко, — опять звучит моё имя. Я незаметно вздрагиваю, боясь, что сейчас снова начнешь выносить всю грязь, — Потому что она сильная ведьма, я сильная ведьма, — дальше слова уже плывут, я закатываю глаза и усмехаюсь. Я сильная ведьма?       — Ну если я сильная ведьма, чё ж ты мне шестёрку поставила? — улыбка непроизвольно вырисовывается на моём лице, но на самом деле мне отнюдь не смешно — говоря о том, что я сильная ведьма, ты не забывай, пожалуйста, кто кому первый кинул камень в огород, только то был не камень, а низкий балл, задевший меня до глубины души. Ты ведь знала, что мне важна твоя оценка. Знала и все равно ставила эту, будь она проклята, чертову шесть.       Ты продолжаешь что-то говорить, но для меня эти слова значения не имеют. Ты для меня больше значения не имеешь, потому что так втоптать в грязь может только самый близкий человек. Только близкий человек может так сильно давить на больное, только ты можешь так меня топить, Марьяна. Только ты и никто больше.       Ответить на вопрос «почему?» я бы явно не смогла, но все твои действия делают мне больно. Порой даже слишком.       Злость к концу выставления оценок вновь переполняет меня. Отвечаю, если бы ты была прямо здесь и сейчас — ты бы явно не улыбалась так лучезарно, как недавно с Владом, который обещал подвезти тебя до отеля. А ведь ещё две недели назад мы вместе шли до него: ты о чём-то весело говорила — я слушала. К слову, я почему-то в большинстве случаев молчала, боясь, что прерву твой поток мыслей.       Наши разговоры очень часто выглядели одинаково: поначалу ты вихрем пробегала по участникам, обычно высказывая свое недовольство, а я слушала, запоминала. Затем говорила про испытания, а я уже вступала в полемику, потому что очень часто наши мысли оказывались непохожи. Мне было хорошо слушать тебя и понимать, что ты открыто мне доверяешь, а тебе было хорошо (или удобно) иметь такого друга рядом. Или мне хотелось так думать? На самом деле я уже ничего не соображаю — ноги еле держат, сегодня после гот.зала мне совсем нехорошо, особенно после твоих слов, которые именно сегодня звучали раза в два обиднее и в три раза неожиданнее.       Хотя куда неожиданнее прозвучала моя фамилия в практически пустом холле. И виновницей громкого эха была ты.       Чёрт.       — Райдос, — слышу голос за спиной, — Погоди.       И как бы я ни хотела идти дальше — не могу. Твой голос заставлял подчиниться. Заставлял если не повернуться, то хотя бы остановиться. Я, если быть честной, напряглась, чувствуя, как твоя рука касается моей, а ты предстаешь передо мной. Такая красивая, в какой-то степени даже сказочная.       — Не всё высказала? — я усмехаюсь, делаю шаг ближе к тебе, а мои руки тянутся к твоим плечам, но я быстро прихожу в себя — убираю их, делаю шаг назад, — Хотя, знаешь, мне все равно, потому что сейчас буду говорить я, и если ты не хочешь, чтобы мои претензии услышал кто-то третий — то соизволь пройти за мной.       Для меня, конечно, было странно, что ты кивнула, и когда я начала отдаляться в сторону выхода, послушно последовала за мной. По твоему лицу, к слову, было видно растерянность и на самом деле для меня это было в радость — ты наконец-то испытываешь что-то кроме высокомерия в отношении меня; наконец-то ты перестала пытаться подстроить под себя всех. Теперь ты сама в моем распоряжении.       — Тебе не холодно? — уточняешь отчего-то ты, когда я иду вдоль стены, мысленно проклиная её, потому что ещё немного и мое самообладание растает на глазах.       — Нет, — отвечаю я, но ты вряд ли слышишь это — говорю, не оборачиваясь, вперед, потому что не хочется вновь смотреть в твои глаза-ледышки, не хочется вновь чувствовать себя ниже.       Завернув за угол, мне пришлось ещё несколько секунд собираться для дальнейшего диалога, и когда своей элегантной походкой ты не то чтобы зашла, а, скорее, заплыла за этот чёртов угол этого чёртового дома, я буквально вцепилась в твою руку. Тяну на себя. Хватаю второй рукой твою левую. У тебя нет шанса вырваться.       — Романова, меня порядком заебала вся эта чушь, которую ты несёшь, — говорю я. Для самой себя удивительно, но голос звучит совершенно по-другому, — Сколько можно играть этот спектакль, Марьяна? Сколько можно вот так бесстыдно играть мной как тебе угодно? С чего ты вообще решила, что тебе позволено это? — закидываю вопросами тебя, даже не рассчитывая на ответ, — Ты решила, что я твоя игрушка? Решила, что меня так просто сломить и заставить подчиняться тебе?       — Вика, подожди… — пытаешься встрять ты меж недовольных слов моего длинного монолога, девяносто процентов которого состояло из риторических вопросов, ведь я прекрасно знала на них ответ.       А тебя слушать мне совершенно не хотелось. Оправдания. Оправдания. Оправдания. Это то, из чего состояла ты. То, что постоянно было с тобой наравне с колкими фразами и хорошо подвешенным языком.       — Нет, это ты подожди, Романова, — не даю внести свою лепту, не даю тебе начать, иначе я просто не выдержу, — Меня не так легко сломить, как ты думаешь. Ты не на ту нарвалась, чтобы решение оставалось за тобой, как и последнее слово. Я вообще перестала догонять, что происходит между нами, — я наконец-то нахожу в себе силы отпустить тебя, надеясь, что уйдешь. Просто уйдешь, потому что я совершенно случайно задела тему наших отношений, но если бы ты ушла — я бы, разумеется, закончила, — Вначале ты говоришь, что из битвы доверяешь лишь мне, потом из ниоткуда взявшийся Влад, — я на мгновение поджимаю губы, чтобы не сказать лишнего, но, кажется, ты и без этого знаешь, что бы я могла сказать, — А теперь весь этот цирк. Мне назло действуешь?       Я выдыхаю и отворачиваюсь. Странно, обычно сигареты всегда при мне, но сейчас я не чувствую, чтоб они лежали в кармане. Мне слишком плохо. Мне невыносимо обидно, но самое главное — то, что я, пересилив себя, сказала обо всём тебе, а что ты будешь делать с этим всем — уже, знаешь ли, не моя проблема. Единственное, что меня смущает помимо отсутствия сигарет — то, что ты не уходишь. Я не слышу шагов, которые по идее ты должна была сделать как только я тебя отпустила. Я бы обернулась, да страшно. Страшно увидеть не то твои слёзы, не то твой гнев. К слову: я так и не поняла что из этого хуже.       Я чувствую, как твои тёплые руки проскальзывают по моей талии. Меня вначале даже передернуло слегка, но потом я расслабилась. Обнимая меня, ты странным образом действуешь на мой готовый застрелиться мозг, на мое уставшее после тяжелого дня тело.       Это странно.       Странно, наверное, ещё и то, что я тебя не хочу отталкивать. Кажется, высказавшись, я решила, что приму от тебя всё, однако я всё ещё надеюсь на то, что ты уйдешь сама и более мы не будем вступать в подобного рода перепалки, однако исходя из твоих действий, я не могла сказать, что ты собираешься уходить. Да и из твоих мыслей, что были наполнены сейчас полнейшей кашей — тоже.       — Я не думала, что делаю тебе так больно.       Это все, что было произнесено тобой. Ту, которую я была готова простить буквально секунду назад, но во мне по новой вихрем взвился гнев, стараясь змеёй перебраться и накинуться на тебя, завязываясь узлом на твоей шее.       — Не думала, Марьяна? — я вырываюсь из твоих цепких объятий, делая шага два, наверное, назад, а после буквально впечатываю тебя в стену, — Тебе сорок лет, и ты не думаешь о том, что ты можешь делать больно людям, серьёзно? Ты вообще о ком-то кроме себя думаешь? Думаешь вообще о том, что у других тоже есть чувства, которые ты так нещадно разбиваешь? Не думала? Нет? Даже в голову не приходило? — я словно пытаюсь выяснить что-то, хотя ответа на все мои вопросы я получать не хотела. А может была не готова.       — Вика, подожди, — в этот раз я даже на мгновение останавливаюсь, предотвращая разного рода мысли, которые были ой как не вовремя, — О каких чувствах речь-то? То, что ты обиделась чуть ли не месяц назад на оценку — это одно, а от того, что ты делаешь, больно мне…       — И снова мы о тебе! — весьма эмоционально замечаю я, — А когда-нибудь будет что-то кроме этого?       — Нет, стой, — опять пыталась протестовать ты, однако я слушать тебя не хотела. Ты уже сказала своё. Ты уже сказала всё тогда, когда мне хотелось слышать совершенно иное.       — Я заебалась, хватит, — если честно, хочется откровенно послать Марьяну нахуй с её эмоциональными качелями и вечной неопределенностью, — Хватит с меня. Хватит с тебя. Хватит с наших отношений, — чеканю я, стараясь сделать это как можно быстрее и уйти, — Достаточно. Просто достаточно. Мы убиваем друг друга этим ядом, этим чёртовым ядом, который ты так охотно вливаешь в меня, Романова, — я отступаю, думаю, что можно сказать напоследок, но тут уже держишь меня ты.       Я поднимаю голову, вопросительно вскидывая брови, ведь ты держишь крепко — кажется, останется синяк. Мне становится не по себе, когда прежде неуверенный взгляд стал таким жгучим, таким по-хищнически ненормальным. Кажется, еще немного и я упаду, ибо я даже проанализировать твои действия не успевала — голова просто шла кругом.       — Ты такая отвратительная, Вика, — цедишь ты сквозь зубы, пока я понимаю, что не вынесу ещё одной тирады насчет того, насколько я плоха во многих вещах. Я просто не выдержу твоего напора. К слову, именно из-за этого мне ой как не хотелось, чтобы ты вообще начинала говорить, именно поэтому я всячески пыталась заткнуть тебя, не дав и слова вымолвить — я не уверена, что сдержусь, но я была уверена, что своими словами ты задушишь мою решимость, — Ты совершенно не умеешь добиваться своего, — я, конечно, не совсем поняла, к чему это было, но в голове мелькнула неплохая мысль, за которую я, словно за спасательный круг, схватилась.       — А я смотрю ты своего добилась на ура? — усмешка, и я снова в форме — я готова давать тебе словесный отпор, даже имея план Б в виде нападения, — Мы стоим вдвоём там, где нас никто не видит…       — Сука, — шумно выдыхаешь ты, пока я подхожу ближе, буквально вжимая тебя в эту чёртову кирпичную стену, — Ты такая сука…       — А ты как думала, Марьяш? — я улыбаюсь шире и позволяю себе запустить руку в твои тёмные волосы, — Одной тебе всё можно? И эмоции считывать и кое-какие мыслишки, — я провожу рукой по твоей шее, а затем по ней же, еле касаясь, провожу носом, поднимаясь к лицу, — Одной тебе можно доводить людей до приступов агрессии и слёз, как это сегодня было с Надеждой? Одна ты у нас удостоена этой чести, — я слегка отстраняюсь, глядя за твоим удивленным взглядом, что был устремлен прямо на меня. Ты не ожидала. Не ожидала того, что я знаю тоже немало, — И я уже устала от этих качелей, — ты хмуришь брови, сводя их переносице. Это выглядит забавно. Это даёт мне зелёный свет.       Я лишь слегка касаюсь приоткрытых губ, но меня изнутри как будто рвёт на части. Бабочки в животе? У меня это, скорее, что-то явно потяжелее — что-то, что упало и тянет меня вниз. Углубляю поцелуй — ты согласна, ты просто таешь в моих руках, таешь прямо сейчас, а я лишь усмехаюсь в поцелуй, закрывая глаза. Вишневый привкус, видимо, от слегка размазанной помады, заставлял меня целовать тебя снова и снова. Это не тот план Б, который я планировала. Он должен был начать действовать в случае, если ты вдруг перебила бы меня, начала опять кидаться гадостями в моей адрес. Но оторваться не могу — слишком сильно я желала этого. Да и ты, смотрю, тоже.       — Скажи честно: ты на это и рассчитывала? — спрашиваешь ты, когда я отстраняюсь. Чёрт, как же ты плохо на меня действуешь. Где весь мой гнев? Где вся моя многословность? Почему все, на что меня хватает сейчас — просто отойти?       — Нет, это вынужденная мера, — практически честно признаюсь я, чтобы ты совсем уж не радовалась.       — Может ко мне? — как-то по-детски наивно спрашиваешь ты, пока я не решаюсь сдвинуться с места. Думаю, что бы сказать, и вдруг мне вспомнились твои книжки. Как вовремя-то! Если честно, после прочтения начала жалеть потраченное время, ведь «Если Романова узнает, что я прикасалась к этим никчёмным книжкам… Она будет слишком довольна и горда собой, а мне и без того этой гордости хватает», однако в целом я осталась совсем чуть-чуть, но довольна.       — А муж и дочь — так, чисто для красоты и благой репутации существуют? — ты не понимаешь, к чему я веду, но я продолжаю: — Что ж у тебя за героини в книжках: то влюбленные в подруг лесбиянки, то геи… Кажется, греческого происхождения? — я улыбнулась, глядя на то, как в твоих глаза вновь появляется лёгкое недоумение, которое впоследствии сменяется на что-то вроде интереса.       — Смотрю, ты только на это и обращаешь внимание, — улыбаешься ты, — Из какой книги-то хоть, помнишь? Или на лесбиянках в произведении помешалась? — «А ещё я помешалась на тебе!» — хочу добавить я, но не произношу — не по-моему.       — А я что, ещё твои пустые книжки помнить должна? — пустыми я их… Не считала, но все же хотелось во что-то попасть, а, зная твою самовлюбленность, книги для тебя — то, за что ранить гораздо проще.       — Настолько эти книжки пустые, что ты запомнила информацию с середины, я так и поняла? — ты улыбнулась и приблизилась к моему лицу, — Так ко мне?       И тут возникла дилемма: да, я могу признать, что влюблена в эту женщину, в эти глаза, которые сейчас самым внимательным образом изучали моё лицо, но у меня есть семья, у тебя есть семья, к слову, я даже злиться на тебя больше пары часов не могу. Сука. Я совсем забыла, почему мы тут оказались. Почему мы тут вдвоем, и о чем говорили буквально несколько минут назад!       — Марьяна, я не могу, — я выдыхаю, — У меня есть муж и есть дети, у тебя, к слову, тоже.       — Но поцеловать меня тебе труда не составило, — твои губы расплываются в улыбке. Ты заведомо знаешь, что я на грани согласия — слишком заманчивое предложение, но я всё ещё не могу. Мне всё ещё слишком не хочется рушить, кажется, устоявшееся мнение в моей голове, мне всё ещё не хочется подстраиваться под тебя, и мне всё ещё, черт тебя дери, Марьяна Романова или кто ты там, Королёва, не хочется рушить одним нелепым решением ни свою, ни твою жизнь.       — Верно, не составило, — соглашаюсь я, кивая, — Но мне очень тяжело думать, чем это обернется впоследствии, тебе сорок лет, Марьяна, сорок, не пятнадцать, и у тебя есть семья, как и у меня, повторюсь. Мы не пятнадцатилетние школьницы, которым это сойдет с рук, мол, перерастете. Извини, — я вновь мимолетно касаюсь уголка губ, провожу рукой по волосам и отстраняюсь.       Ты молчишь. Я молчу тоже. Кажется, я наговорила много, а ты много чего вновь пропустила мимо ушей. Мы разные. Мы чужие. Однако лишь близкие могут делать больно так, как искусно делаешь это ты.       Мы не чужие, нет. Мы просто не нашли верной дороги друг к другу, а ещё нам не даёт миновать развилку груз в виде опыта и прожитых лет. Наши семьи — то, что нельзя променять на наши с тобой мимолётные чувства, несмотря на всю мою любовь к тебе и несмотря на все твои ко мне претензии.       Мы слишком взрослые, чтобы играть в любовь. Мы слишком взрослые, чтобы так рисковать.