Чёлкомальчик

Чёлкочеловек. Это бредня, сплетня, сотворённая очень злым и пакостливым духом, забравшимся в самую суть шестерёнок, скрепляющих голову — Джерард откидывает люк, запечатывает его изнутри тесной кабины, переключает колки на приборной панели, заводя машину, отгоняет сон от роботизированного уха. До сих пор не знает, зря или к счастью откликается на ту листовку о пустоте рабочих мест — в конце концов, если кто-то ещё помнит листовки и рукописный текст, значит, кто-то ещё ест, пьёт, может быть, помнит, как говорить не по делу, без товаро-денежной основы, возможно, удастся вспомнить что-то далёкое, прошедшее, прошлое, но чертовски близкое — Джерард, конечно, ошибается, «садится в лужу», как говорит странная девочка из вечного вчерашнего дня, добавляет «посмотри на меня». Джерарду кажется, что это последний раз, когда он видит безоблачное звёздное небо, ни чёрное, ни синее, ни зеленоватое, отравленное окисями, а фиолетовое, млечный космический йогурт, ещё не вспоротый жадным людским ножом. Сейчас же он возит ящики, коробки с надписями на ещё не изобретённых языках из одних темных углов в другие, ещё более тёмные и немые, но за это чёрствый человек отписывает небольшую стопку бумаг, иногда подмигивает «ты же помнишь детские горки?», и Джерард кивает, как последний дурак раскрывает рот, но человек занавешивается темнотой окна раздачи. Чувствует, что скучает, не по горкам или странной девчонке, конечно, и не по небу вовсе, а по чему-то более глубокому, безмерному, лёгкому, призраку от снов или самому сокровенному желанию — тогда начинает бредиться чёлкочеловек. Джерард чуть отодвигает чужую призрачную голову, проверяет давление в подушке машины — привыкает называть её ватрушкой, хоть имеется три тысячи иных, более беглых, пёстрых, склизких, как мякоть цитруса, имён — это привычнее, прозаичнее, Джерард уверен, что живёт ещё до того, как эти штуки взлетят, проводит по сенсорному хрящу уха, вот он с головы до пят. Трезв, спокоен, в меру сосредоточен, эти пластины чертовски быстро распространяются, разъезжаются, размножаются — ещё позавчера оба уха с ним, юны, горячи, с синими проблесками вен прокусанной мочкой для серёжек — Джерард задумывается, сколько лет шагает «сегодня» от этого «позавчера», должно быть много, целая цистерна, и то не факт, что поместятся все. Многовековая жизнь как сложное оригами, сплетается кружевами — от клюшек для гольфа до бесплотных навигаторов — голова забита не снами, выдуманными мирами, а тонкими проводами, держащими глаза в глазницах, глаза в зеркале под склоном потолка вопрошают, «как же тебе может что-то сниться, видится, чувствоваться?». Наверное, это значит, что какой-то винт даёт слабину или один из механиков не очень трезв, когда налаживает, вживляет аппарат, только и всего, или нет, ладно, не важно, проезжаем, пролетаем. Ватрушка набирает пыльный воздух в закрома, сморкается синим огнем, немного резкий подъём, впрочем, он всегда такой, наверное, Джерард осматривает пульт — относительная норма, покой, неон таблиц и пиксели букв бегают на сенсорном полотне, в грузовом отсеке прочно закреплены ящики, немного трутся друг об друга, работы много, больше, чем операций, способных выполнить четверть ужасающей робоголовы. Под ухом не визжат разболтанные решётки и плохо вставленные в пазы провода, надо же, потрясающая удача, редко выпадает такой погожий, и не выбивающий тонкие винты из затылка, день, Джерард ещё костяным хребтом чувствует, что что-то не так, скоро кто-то попадет впросак, будет худо, но пока не понятно, отчего, панельная макушка успокаивает: «всё, как всегда, старина, расслабься, движения мягче, чище, ни какой беготни на и над дорогами». Джерард не вспомнит, от кого впервые слышит эти напутствия, кто и когда учит его водить, и на чём, обычном плоту или подобной покорительнице воздушных пустот, или многорукий пришелец, скиталец, забывший родную речь и дорогу домой из-за травмы, находящий прибыль только в толковании таких очевидных вещей, как запуск плазмодвигателей и наклоны руля, или, более вероятно, эта многослойная, многомерная жизнь, пошла она к чёрту. Джерард пересекает многоуровневый перекрёсток, спускается на уровень головы жирафа, или немного повыше — обычно к подобным историям прибавляют, что ничего не предвещает беды, она, наглая, выпрыгивает из-за угла, как клоун на пружине из милой коробочки, здесь же беду предвещает всё — сотню лет назад вырезанный карбюратор, которого так недостаёт решётке и проводам, барахлящий насос, три тонны другого, более мелкого барахла, всё ещё человеческие глаза Джерарда не замечают, не улавливают его. И вишенка на торте, птица, восседающая над мертвой кладкой, петарда, взорвавшаяся после антракта: дышащий ребенок, стёртые в пыль коленки, шорты — неужели ещё шьётся настолько маленькая одежда — ребёнок дышит, осматривает сдернутую покрытием кожу, остриженная голова цвета подгоревшей хлебной корочки, он задирает голову, лыбится то ли Джерарду, то ли своему растянутому отражению в тонировке окна, показывает черноту вместо переднего зуба, дистрофик, наверное с насморком или аллергией на каждую яркую краску, а здесь её практически едят. Здесь не рождаются дети и не старятся старики, откуда же он появляется, сотворённый божком-купидоном, кое-как нашедшем подходящую пару, или сумасшедшим учёным, о, их здесь много, намного больше чем во всех пережитых Джерардом временах, мальчик теребит пластиковую ткань шуршащего жилета — осматривает водителя сквозь стекло, с течением головы череп становится неестественно ровным и редковолосым, до мальчика доходит, он ахает. Это же ужасно, беспечно, бесчеловечно, неэтично, такое насильственное продолжение нефтяной жизненной панели, это же хуже, чем клинок под ребро из рук самого любимого. Мальчик всё ещё глядит, светофор почти выводит нужный светодиод, Джерард поглядывает на его разноцветные грязные глаза сверху — железный затылок, держащий жизнь в этом трухлявом мозгу, да, соглашается Джерард, это страх и ужас. Догадывается, что его должны убить в драке, загрызть собаки, оштрафовать на сумму, равную отрезанной голове, подставить подножку при круглой всезрячей луне, попросту отказать в медосмотре из-за просроченной страховки, или, совсем просто и меланхолично — старая дева с косой подойдёт к креслу-качалке, не вынимая диск из проигрывателя, а может, винил из-под иглы, даже не взяв лист с кроссвордом из скованных артритом рук, проведёт косой, отобрав движение глаз, навсегда, или начав новый рассказ, хотя здесь почти не рождаются дети, поэтому не получится. Но Джерард жив, относительно невредим, непостижим — если и плачет, то грохочущим дождем, если и бьёт, то легонько, в плечо, если и вспоминает, то только об одном, о том, что вспомнить никогда не сможет — призрак с волнами чёлки до носа, это поцелуй на прощание от самого первого, ещё природного головного блока, тогда его называют просто «мозг», оттого, что в нём нет печатных плат. Он и сейчас есть, льется от виска к виску, давит извилинах во фразу «больше так не могу», но его удерживают тысячи электрических нейронов, миллионы протонов в ядрах атомах крошечных проводов. Джерарда каждый час зовут, говорят, что уже пора все небесные леса, но ему слишком любопытно подсмотреть, что же будет потом, расколется ли земной шар пополам от тяжести всех металлических конструкций, компьютер сожрёт человеческий мозг или раньше сделает творожный космос. И, в конце концов, чёлкочеловек не может уместиться в один век. Бывай, Джерард салютует мальчишке, тот машет в ответ, Джерард плавно сворачивает направо, затем слетает по переулку и под мост, там уже кто-то ждёт или совсем скоро придёт, Джерард отмечает затхлость и плесневелость полузаброшенного района, Джерард сочувствует мальчишке, думает об его рутине, ежедневной картине — сотни летающих людей, оседлавших капризное железо и пар, самый ловкий и незаметный обман, без него тут не взлетишь — но ни один из них не спустится и не предложит ему кусок съестного. Джерард закупорен в капсуле из оконного пластика, к такой штуке больше всего подойдёт саксофон или бойкая, не плачущая скрипка, Джерард думает, которая из летных машин больше всего нравится мальчугану, наверное, дирижабли, Джерард тоже склоняется к ним. Оглядывает пузо одного сквозь прозрачную крышку — медленные практически настоящие слоны с раздутыми головами, они страшно узки, не столько малы, сколько просто страшны, но интересно. Однако этот интерес больше подбивает смотреть, чем заводить знакомства и усаживаться за утончённый руль — Джерард представляет, насколько большая там приборная панель, тысяча колков, передатчиков, рычагов и все незнакомые, не переведённые на язык привычки. Мир надевает матовую вуаль, это не к добру, на домах лопается высохшая краска, ссыхается почти свежая маска с криком «опасно!», улица сделана из поликарбонатных листов, частых потухших костров, мальцов и старцев, живущих на ней, и зелёного неба. О, как богато оно раздето, видны все ожоги от полипропиленовой дряни, оно такое всегда, нависает во всех днях в годах — каждый раз разное количество из-за масштабных скручиваний временных кишков, поменьше, для частного пользования, ещё не рождены, но скоро появятся. Джерард и не подумает ими воспользоваться — тогда любопытство вырвет не только нос, но и ноющее сердце — монолит или лазурит? — кто же его разберёт, пыль липнет на окно, как песок на дно, в мозаике стен видна издохшая вывеска, буквы из лазера: «hotel». Судя по сохранившемся островам краски пыльно-жёлтая, только осень, а не весь сбрендивший год, Джерард сверяется с навигатором, всё верно: заброшенный отель, затем небольшой аппендикс проспекта, и долгожданный мост. Вживлённые нейроны ругаются между собой, Джерарда бьёт их обозлённый ток, он подаёт на блюдечке напоминание, точно, нужно подлететь к Рею, он единственный понимающий проблемы упёртых едоков в этом громадном районе, притоне отбросов из железного сброда. Оттого, что сам едок, носит позолоченный орех на цепочке, Джерард предполагает, что там фото погибшего ребёнка или жены, или ещё кого-нибудь из той же оперы — рулю поддаётся поворот, и до первой выгнутой треском металла секундой Джерард понимает, что не летает к Рею уже около двух недель, это несказанно много для его расшатанной головы, нужно быстрее покончить с заказом — но всё выходит наоборот. Наперекосяк, железный лязг, свист в обоих ушах, больше в родном, чем имплантированном, Джерарда подрезает кто-то на такой же воздушной подушке, незнакомец старше или рискованней Джерарда, с пластин слетает скин, всё лицо сложенно из них, ноздри мерцают голубо-синими, как аквариумная вода, огоньками, он вскрыт, как жестянка с ананасами — с черепа слетает верхняя кость, открывает полость, там ютится пронизанный электродами мозг — по стеклу, словно воск, катится масло, разноуровневые охлаждающие жидкости, и совсем немного, как при порезе, бурой, тёмной, бескислородной крови. Машина бешеная, как дикий кот, обездоленный самкой, с разломанным, провисающим внутрь верхним стеклом, подушка вышаркана в резиновый порошок, пропаривает бок, так, что Джерард чувствует вмятую резину косточкой у стопы, не успевает охнуть — сталь визжит, из смятой кабины напротив доносится крик, робонос близко, из него торчат бьющиеся током провода, течёт масло — самая бойка местная река. Ватрушка отлетает дальше по проспекту, минует угол дома, но не лицо билборда, наверно, рекламный агент умершего отеля, Джерарда круто разворачивает — щёлканье по колкам и свёрнутая шея у руля не помогают, пролетают, бывшие спокойные экраны воспевают красные буквы, ревут «danger!» во все горны, летящий пух секунд, Джерард впечатывается в табличку. Вывеска откланяется с непонимающим и удивлённым скрипом — флюоресцентная нить ложится между носом и глазом, металлические скрепки оставляют небольшие ссадины, сдирая кожицу с плеч, это ненадолго, это недолго — Джерард разъединяется с ватрушкой, выпадывает из неё, чувствует что-то дальше полета и беззаботно рад этому. Ватрушка падает бесполезной погремушкой, куча резины и пожёванного стекла, Джерард лежит рядом — свихнувшаяся нога, открытая, как консервная банка, коленная чашечка, там блестят тайны сахарных костей и ещё тысячи новостей, подходите, дети, это пиратский сундук, по носу бьёт одеревеневшая рука. В голове что-то схлопывается, захлопывается, как дверь амбара, и начинает истошно визжать. Прежде чем закричать в тон протезу Джерард отмечает, что его кровь всё ещё красная и в ней не так много машинного масла. Чёлкопризрак. Побитый жизнью, совершенно усталый, вялый, приходит не во все пропылённые сны, на удушающую от страха секунду Джерарду кажется, что он всего лишь придумка, а не преследующий, проникающий сквозь мысленные блоки аспект — такие от перестановки или относительно значительного ремонта должны забываться, удаляться — но этот миф оказывается настырней хрустких мыслящих плат. Чёлкочеловек двигает гофрированные игрушки сна цвета розового попкорна, или маршмеллоу, или покрашенного папье-маше, читает стихотворение с листка, может быть, рисует на стекле несводимым маркером, бежит по самому краю водного языка, не оставляя следов на песке. Или смеётся, но в конце концов всегда нависает над Джерардом, и чёлка закрывает глаза, до этого Джерард уверен, что в комнате полумрак, плотно сдвинуты шторы, но в этот раз группа вживлённых электронейронов решает вконец рассориться, это очередное допущение, влияние проводов на восприятие — Джерард замечает проблеск лучей, очерченную тень на шее у чёлкочеловека. Будь проклята вся сталь в этом железном мире, все, кто вылавливает титан в протезы и прославляет каждое механическое движение — Джерард бредёт, с ним бредут ноги и руки, или всё-таки по отдельности, то немеет палец, то стопа, то голова забудет, как поворачивать, то опасно заискрит — вот, опять кирпичный тупик, кто-то ещё пользуется кирпичом или ему триста лет, и это стена-полтергейст, рядом с ней режут странных девочек, показывающих звёздное небо или гитаристов, машинистов быстро сбивающих поездов, она жаждет увидеть расправу над тем, кто марает её кровью, если души убитых не доберутся до сюда. Или это голограмма, мерцающая рана в разодранной неоновой реальности, сплошной пакости — Джерард аккуратно выруливает из тупика, облокачивается о панцирную сетку забора, переводит дух — после аварии совсем стух, раньше быть быстрее, бодрее, свежее, попробуй сейчас, с такой неповоротливой и неполной робоголовой найти работу. Проходится взглядом по вывескам, сверяет с адресом, прочно вбитым в титановый хранительный слой — где-то здесь живёт железных дел мастер, вообще-то говоря их полно, на каждом углу, в каждой траншее кто-то норовит залезть в чужую шею и разъединить проводки, но Джерард выбирает с умом: не очень людное место, но и не совсем пустынная улица, не очень много восторженных отзывов, но и не их полное отсутствие, лакомая, как пломбир, седина, интересно, а пломбир ещё существует или это отблеск сна? Джерард ставит тысячную цель: выяснить, то сначала вспомнить, пломбир это замороженное молоко или взбитое, вроде бы замороженное, но не факт. Отрывается от забора, не поднимает пыль с шоссе, затапливает давние следы старых шин — зубастые внедорожники, авто-родео, Джерард не думает, что такое ещё существует, одобряет мастерового или его друзей — вряд ли наездники заведут к кому-то кроме властителя поддержки думающего желе. Джерард останавливается у угла старого дома, осевшая, сгорбившаяся куча бетона, на верхних этажах кто-то проветривает комнаты и, возможно, готовит харч, Джерард осматривает вход — тяжёлые двери, новейший сплав, длиннейшее название из всех возможных химических скороговорок, поговорок, это похоже на контору, чем на частную мастерскую, здесь не один целитель, Джерард знает описание нужного. Он находит компанию по заплывшей листовке в самый дождливый день очередного уникального года, про мастера ему рассказывают тихие, обводящие края стаканов, завсегдальцы баров посреди болот, стоит сезон цвета утиной шеи — пожалуйста, побыстрее, Джерард клянёт переломы, вывихи и реабилитационные периоды, подбирается под полосатый тент, заботливо прикрывающий двери и жёлтую вывеску. Странно, что мастера сбиваются в конторы, это тонкий, щелочной и ужасно растворимый мир — здесь не становишься один, тут всегда один на один с мокрыми картонками вместо забытых объездных дорог, с неоновыми вывесками, крысками вместо питательных крошек внутри робожелудка, хотя если желудок «робо», ему не требуется ничего, кроме должного ухода — ежеквартальной смазки, и ещё пары штук, Джерард не выкапывается в подробности. Давит плечом в крыло неподъёмной двери, с одной стороны, ещё один человек на жизненном пути, который помнит листовки, это, наверное, хорошо, хотя, может быть, это новая мода, теперь их станут развешивать все, даже те, чьи прабабки видят только сенсорные экраны и понятия не имеют о гладкости бумаги, как она может щекотать пальцы или резать их. По тенту шлёпает дождь, о, небеса, какую же сегодня вы выберете кислоту? Серную, или кремниевую, Джерард смотрит из-под зонта двери — где-то там, наверное, светит та же звезда, которую ему показывает странная девочка, а затем он говорит «гляди», тыча в светящиеся бока, говорит точно не ей, а кому — всемирная тайна перегоревших нейронов. Джерард опускает голову — сезон тон в тон к птичьему крылу, — и ныряет в контору — ещё пару местных недель и он забудет, от каких именно людей должен скрываться, а это чревато. Здесь как в городе, в самой роботизированной его части, только тихо и пустынно, газировкой плещет бодрая вывеска «summer», блестит плиточный пол, Джерард листает распахнутые каталог — толстую пластину на стойке менеджера, трижды звякнув «сэр? мэм?» — с его-то говором, тенором, сжатым креплением челюстей к робоголове и сэр и мэм передёрнут плечами, будут вспоминать ночами и приговаривать «боже, как себя до такого довести можно», или что-нибудь подобное, но никто не отзывается, не хватает только перекати-поля. Джерард хмыкает, перелистывает серию страниц, диапазон цен умерен, не волочится по мокрой земле, страницы прозрачно-синие, как во всех цифровых буклетах. Джерард не долистывает до фото и анкет мастеров, делает пару шагов в бок, находит балкон, удивительно резной, свистнутый в выставки антиквариата или найденный на частных археологических раскопках, третьего не дано. Прославленный знатоками мастак оказывается курящим, бегло говорящим по телефону на вязком диалекте южных и до сих пор жарких островов — один из нейронов съёживается, тянет за собой другие, ещё живые, мелкий разряд тока, Джерард чувствует горечь от невыполненной клятвы на языке — кого-то он обещает свозить туда, к настоящему солнцу, к отсутствию туч, где сахар тянется, а не квасится во всей возможной еде, где есть фрукты, настоящие фрукты, кислые, а не обморочно сладкие, и ягоды, и песок, ходят слухи, что не угольный, многие не знают, какого цвета настоящий. Мастак заправляет прядь за ухо, прощается, стукает по прозрачному экрану, тот издает куриное «гик», оборачивается, чуть дёргается от молчаливого Джерарда за спиной, — тот сочувствует, оценивая свой прикид столетнего скитальца, раба пустыни, чей горб опаляет солнце, а стопы в туфлях иссыхают так, что их вернёт к жизни только поцелуй водопадной нимфы. Мастер дышит далёкими, морскими, не роботизированными континентами, шею оплетают лианы, красивое тату, Джерард аккуратно вываривает, выпаривает клейкую кашицу слов и отвечает на том же языке, постукивая по железному виску — «подправить». Мастер сперва извиняется, извинения превращаются хитрой ухмылкой, слова похожи на жмых, сдавленную сухую мякоть — «без проблем». Кабинет оборудован с иголочки, с ноткой, капелькой небрежности, как провести ноготком в лаке по коже — тела букв на стенах с распылением по краям, лазерные нити вьются у потолка, у пола, вдоль отсвечивающих плинтусов — то бирюзовый, то розовый, то абрикосовый. Джерард норовит снять обувь, затем плащ, затем кожу, мастер словно видит сквозь неё: «О, здесь вовсе не так чисто, как кажется, но тебе об этом знать необязательно. Я Фрэнк», Джерард со скрипом представляется, Фрэнк чешет в мягком, Джерард абсолютно уверен, что не протезированном — на них не растёт густая шевелюра — затылке, присвистывает, как заправский мальчишка, выносит вердикт «А тут больше работы, чем кажется на первый взгляд. Приступим». Начинается таинство, почти священный обряд, в самом начале, рождении робоголов, поддержании жизни с помощью проводов все только так и говорят — это сейчас рутина, обычная картина, раньше как ступка, сотни огромных костров, тысячи смотрящих с неба миров на пламенные языки. Фрэнк не говорит лишнего, но и не молчит, рисуя обманчивый шаманский флёр, достаёт стерилизованные иглы, лопатки, ложки, отвёртки в индивидуально шуршащих упаковках, посудины для складывания, специальный шуруповёрт с длинными сверлами, похожие на бормашину или колибри. Джерард осваивается в странном кресле, как карусель с заводилой компании посередине, в прошлый раз стоматологическое, бежевая, но местами кровавая и подранная обшивка, здесь же исключительно сидячее, с намёком на спинку, и всё бледно-голубое, словно намёк на живой, интересно, конструктор, смешиватель такого оттенка видит хоть раз подобное небо или это компьютер, механизм. Френк садится в сиденье напротив, поверхностный осмотр, взгляд бегает по виску и скуле, негромко спрашивает о комплектации, удивляется, что «робо» только одно ухо, так редко делают, выясняет симптомы и оставшуюся шелуху, Джерарда удивляет ответ «сочувствую» после слова «авария». Джерард внезапно, как рывок из кошмара, первый раз с момента полёта из смятой, как жвачка, машины, задумывается, как выглядит его лицо: человеческая кожа, и иллюзия щетины или пластины с пятнами от крови. Будет неловко, если второе, похоже, так и есть, но Джерард не спрашивает, Фрэнк слишком занят, чтобы читать мысли. Ловкие пальцы, как у пианиста, он нажимает скрытую в блеске ножек педаль и оказывается за спиной, «теперь постарайся не двигаться», похоже на проверку педикулеза в школе, Джерард подсматривает за надписями: лимонадная, пузырчатое «if live gives you lemon, to make lemonade», розовое, как выкрашенные волосы «girl», синие, ультрамариновое, как тревожная темнота в районе без сна, о, эти районы всегда без сна, «galaxy», ещё три сотни зелёных, рыжих, как лисиц, и цвета карамельного попкорна, письмён. Голос Френка шелестит, как трава на ветру, немного обезболивающего, стандартная процедура, просто скажи «да», Джерард соглашается и уплывает в меренгу полусна. Это убыстряет время, упрощает жизнь, как клиенту, так и мастеровому, Джерарду лень открывать глаза, он только слышит звуки: вращение тела шуруповёрта, представляется откидная крышка в небольшую полость, где на мягких проводах восседает посеревший мозг. «Вот, ты, гадкий самовлюблённый суеверный старик, твои мозги имеют подглядывающее окошко, гордись!», пара скучных шорохов, Джерард думает, правда ли в затылке открывается окно, или только небольшая полость для проверки соединения коммуникаторов — роботизированная страшна своими тайнами и загадками. Как камень на дно пустого, глубокого колодца, раз в десятилетие кто-то остаётся допоздна у его бетонного края, и рано или поздно падает — шпатель проверяет маленькие тюльпаны, связывающие ухо с электродами, чуть подкручивает их, один, рассохшийся, заменяет. Затем эхо из пустого алюминиевого ведра, это на зов острой иглы отвечает кора, Джерард в третий раз чувствует склизкость мурашек от подобного иглоукалывания, не сказать, что неприятно, но крайне странно. Эхо сменяется неожиданной тишиной, хлюпаньем тончайшего клея, треском паяльника, Джерард почти отключает сознание под мерное сопение раскаленного носа. Оно исчезает постепенно, как тает зефир, и теперь под живым ухом будто пишет жирная шариковая ручка, рисует размашистую кардиограмму — Джерард, нет никаких ручек, их перестают выпускать ещё до той драки, где ломают твой первый калькуляторный мозг, успокойся, это не руки симпатичного мастака клацают внутри головы, это тончайшие провода ткут ощущения из клеток твоего воспалённого воображения, и кардиограмм давно нет, никто и не помнит такого заковыристого слова, кроме тебя, возмутительно живого и ужасно упёртого, прекрати, проснись — Фрэнк что-то говорит, сквозь обезболивающий сон слышится «ты в порядке?», Джерард гикает, как курица, как телефон, и под ухом слова пишет ручка. Он проверяет все свои трофеи, собранные за столетия обхождения мастерских: сам чёлкочеловек, приглушённый цвет занавесок, тени на шее, она, кажется, в воротничке, звёздное небо над странной девочкой, обещания, проклятья, милисекундные ощущения — скарб собран, короб полон, заполнен, но главного не хватает, Джерард радуется, что ещё ничего не теряет. Джерарду мерещатся наконечники от ручек, тонкие, толстые, с алюминиевым сводом или без, заедающие и протекающие, как вдруг ему неожиданно открывают рот. Нешироко, Фрэнк ставит стопоры, это последний шаг — плавка зубов, в них крепится и память, и центры замешанных анализаторов, и простые нити, чтобы держать всю конструкцию в пределах головного шара, это Джерард не любит больше всего. Фрэнк щебечет, сон постепенно раскалывается, как ореховый шербет, под грохотом оказывается погребён щебет — зубы-суфле ощущаются на языке, в десне, кривляются, как мелкие дети в воде, извиваются, словно змеи, а Фрэнк их гуру, капитан с пёстрым тюрбаном на голове и флейтой во рту. Под зубами-суфле ужасно чешется, Фрэнк щипцами проверяет спайку, состояние проволоки, кое-где заменяет её, это требует сноровки и твердых рук, хотя длится не дольше пяти минут, теперь верхний ряд, там всё хуже и запущенней, приходится перепаивать все проволочки, проверять натяжение, и нет ли отторжения, прочно ли держит зубная смесь. Фрэнк вооружается горелкой и ложечкой, медленно, понемножку зубы крепнут, скрытая крепления плат, Джерард ощущает в голове что-то раскрытое, свежее, но не понятно до конца, добавленное к трофеям, Фрэнк вооружается шуроповёртом, завинчивает форточку, если она есть, становится неловко и смешно. Убирает фиксаторы из углов губ, кивает, добавляет: — Теперь попробуй что-нибудь сказать. Например, ответь на вопрос: мы встречались раньше? Джерард ощущает резкий подъём, пространство меняет резкость, увеличивает объём, вокруг тяжёлых ботинок оплетаются лазерные нити надписей, вселенная путает его с футбольным мячом и толкает, он летит, задевая кольца Сатурна плечом, он скоро проснётся в начале двухтысячных в розовых, и на ощупь как пастила, джинсах, будет вести баскетбольный мяч и танцевать под кантри со смуглыми синеглазыми девчонками. Или больше не уснёт никогда, медные дорожки струящихся мыслей синхронизируются и тут же лопаются, вылетают, как кнопки, пуговки со странного фрака, живому мозгу больше ни больно, ни тесно, он помнит, это пластичное тесто помнит всё на свете — и чёлкочеловека тоже, тянется, сквозь воспоминание и время, уводит чёлку с его лица.

***

Чёлкомальчик. Раскрывает пасть летняя, бездушная, ночная жара, Джерард путается и путает волосы Фрэнка, иногда случайно, иногда специально, нежно, как только что распустившийся цветок, растущее дерево, рисующие по твердому бетону угли, немного щекотно — Джерард прыскает первым, Фрэнк прикладывает палец к его губам — «подожди минутку». Он соскальзывает с тахты, шёлковая складка рубашки на спине, Джерард завидует луне — ей не нужно моргать, только наблюдать за тем, как складка разглаживается, как быстро всё меняется, с Фрэнком возвращается книжка. Блокнот чуть больше ладони, благородные листы цвета слоновой кости, закругленные края, Фрэнк перелистывает пару разворотов с зарисовками тел, то синий, то красный контур, Джерард хочет спросить, отчего именно эти цвета, но откладывает знак вопроса на потом. Ещё три разворота Фрэнк не показывает, останавливается на странице со штрихованными листьями, лапами тигров, затененными входами в пещеры, обводит пальцем штрихованные лианы — «как думаешь, подойдёт для тату?». Указывает Джерарду чуть выше ключицы, проводит пальцем к скуле — «с обеих сторон выходят, потом кончики чуть приподняты вверх», Джерард смотрит на протянутую руку, пробегает взглядом от пальца до плеча, от плеча до воротника этого странного шелкового наряда, Фрэнк не успевает поднять бровь — прилежно приглаженный воротник, о, ты самый скромный ученик, даже в такую жару не можешь скинуть с себя снимаемую кожу, это разгильдяй Джерард возмутительно наг. В его пальцах оказывается краешек воротника — секунда как нуга, как время от динозавров до первых ракет, прокрученное со скоростью одного велосипедного оборота — Джерард зачарованно касается чужих губ. Как небо поцелует землю, если они смогут прикоснуться, как деревья касаются друг друга только при ветре — Джерард влюблен, погребён под чувством как коралл на дне впадины под океанскими водами, он любит, как кафель любит раскалываться, а трюфель осыпаться шоколадной пудрой на зубах, как пистолет любит выстрел, «ладно, если не очень любишь кровь, то кобуру». Фрэнк оставляет отпечаток тёплого дыхания у Джерарда на носу, предлагает: «хочешь, и тебе что-нибудь набью, только это больно».