Мы — уроды

Руку раздуло — смотреть страшно, этому безобразию уже третий день кряду; кошмарный сон трипофоба, целое минное поле из волдырей, они напоминают по форме и цвету дождевых червей, вот чёрт, и в этом полностью виноват он. Нарвался, потерял башню. Был неосторожен, заносчив (как и всегда, впрочем), проигнорировал целый перечень правил и сводок, там чёрным по белому, если кратко, сказано: ты, главное, не выёбывайся, ладно? Все мы, конечно, знаем, что тебе нет равных, но бережёного, как говорится… и так далее. Да-да, он знает, в том и проблема — слишком перенадеялся, раньше-то дело было другое, не такое, привычная рутина, у кого-то там дом-работа-учёба, а у него… ну вот это. Ему говорили: не надо. Ему говорили: эта тварь другая, аккуратнее, она злая, а он не поверил, понимаете? Ответил что-то крайне самонадеянное, по типу: «ну, на любую тварь найдётся ошейник», словом, заигрался немного (в бога), с кем не бывает, их ведь жечь легче простого. Таких вот, быстровоспламеняющихся; короче, он проебался, отец не похвалит — количество выбывших игроков превышает допустимые лимиты, а бюджетные средства отнюдь не безграничны. И кретин — это хроническое; перелом ключицы вредно поджужживает, будто вторя. Вздыхаешь, да? Тяжело ему, понимаете ли, потому что в подкожных образованиях до сих пор так много яда, что хватит на целую ораву — самая быстрая смерть маленького городка. Печёт настоящим адом (как будто бы ему и своего мало), а он ещё, вот, живой, не иначе как господь держит его за руку над пропастью непроглядной. — Хреновое оно, да? — ему досадно, смотрит, как по трём капельницам вбегают струйки препаратов, и все — прямиком в него. Проходят свой путь правильно, без задержек и перестройки маршрута. — Ампутировать надо? Док — просто Док — нормальный такой мужик с опытом. Он насмотрелся на многое количество дерьма, и то, что сейчас его руки не дрожат, успокаивает как-то; пусть всё плохо, пусть у него самого не рука, а мясная херня, но Док делает всё настолько деловито и правильно, что даже верится в то, что есть шанс. У него. Есть шанс. — Жуткое расточительство для того, кто представляет собой особую ценность. Вылечим, куда оно денется. Подумаешь, небольшой укусик; ты уже большой мальчик — переживёшь, дружок. И правда, чего это он? Это ведь такая малость, как, блять, он не знает, комарик. Огромный, сука, комарик, с челюстями, что медвежья пасть — не отпустит, пока не распустятся сосудистые нитки; не разорвёт пополам. — С трудом верится, Док. Ну знаете… болит. — Прекрасно, — конечно, это ведь не вшивать печень в брюхо без анестезии и в полевых условиях, с чего бы ему переживать? Находчивый дядька, нечего сказать. — Было бы хуже, если бы не; это, знаешь ли, плюс: если болит — значит, подлежит восстановлению, если болит — значит, живёт, — ему улыбаются измождённо, он улыбается в ответ. А хочет, вообще-то, зверюгой скалится, рычать и на всех бросаться, но это необязательно кому-то знать. — Возможно, хорошая сопротивляемость ядам… в связи со всеми, кхм, обстоятельствами, уберегла от наихудшего сценария. Кто знает... Ах да, теми самыми. Обстоятельствами. От которых у него мгновенно срывает все карабины разом, стоит углубиться в них ненароком; вот же, гляньте, посчитайте — тысяча ударов сердца в минуту и если его вынуть из привычного лежбища, оно продолжит ещё вот так лихорадочно биться в течение года на силе очень простого желания разъебать всё к чертям (из-за этих самых обстоятельств, да?), а он и рад. Улыбка прилипает к губам, дурацкая, навязчивая, и ацетоном не оттереть; он старается отвлечься. На вот эту вот руку, синюю, распухшую, с венами, что тропические змеи — такая же пёстрая. Чуть позже у него поинтересуются как бы между прочим — один из тех, кто был с ним в ту ночь; у него на глазу спеет отёк — лиловая слива, круглая, плотная и с соответствующим отливом: — Скажи-ка мне, парень, ты не оставил никаких… м… следов, часом? Ну знаешь, не засветил ли лицом где не надо, не обронил ли что-то, что тобой пахнет? Вот это всё. — Не-а, друг. — Это хорошо. А то знаешь… будет хреново, если оно иначе. Всё же, кто этих тварей знает, да? Взбредёт какая-нибудь херня и… …когда он берёт за лямку рюкзак, весь обросший разноцветными значками, — приятное воспоминания о детстве, которое было когда-то — он обращает внимание. Так, между делом, как и всегда; если бы всё было как надо, взгляд прошёл бы мимо, а тут — что-то не так, и сердце теряет удар: не хватает самого главного. Того, что всегда приносит ему удачу. И правда. Это и впрямь что-то маленькое, круглое, плоское — это практически нихрена; несущественно на обломках бетонной цивилизации, павшей от вспыльчивого темперамента, и хоть что-то значит лишь потому, что пахнет т а к — потрясающе, настоящий деликатес для такого гурмана, как Безымянный, он захлёбывается собственными слюнями, фантазируя об обладателе этого запаха. Потряхивает. Так, будто его до сих пор трахают в рот, и этого вполне хватает, чтобы мысли о насилии перетекли в русло несколько иного рода… …никого нет дома. Окна заколочены. Выключен свет, и чудовищам нужен отдых, в общем, не свети им фонариком в морду, им под кроватью как раз самое то; «тут-тук, есть кто»?.. Катитесь нахер, Безымянный вышел подышать за пределы черепного короба, подальше от всякого разного — знаешь, я скучал, знаешь, у тебя такая услужливая пасть, нежная-сука-кожа, ты-мой-Безымянный, мой-мой-мой — и это нормально. Так проще, в доме у Безымянного заброшено: сплошь серые стены, мокрая штукатурка, отслаивающаяся, как срезанные лезвием пласты кожи, и мёртвая тишина, присущая тому, что лежит в гробах. Нет системы отопления. Везде холодно, вдобавок ко всему, он перерезал провода, ну знаете, чтоб не зажглось самовольно хоть что-то, а оно может! Он этот сраный дом не контролирует; не выбирал. Сдаёт на прокат. Дом. И себя. Долбаная акция: поимей Безымянного, главный приз — узкая глотка, вот радость-то, блять. И «моя шлюшка» зудит под шмотками, будто бы отзывается, дескать, да, всё так. Играет радио. Какой-то идиотский мотив. Каталажка, тем временем, подпрыгивает на трамплине дорожных неровностей, в пузе каталажки он один. Личные, сука, апартаменты, какая честь, а ещё здесь металл, в который одета тачка; металл проеден коррозией, поражён ею, как зубы — кариесом, это ощущается, воняет здесь, в общем-то, смрадно, и это всё со времён, наверное, Десятой Мировой. По ощущениям — как ехать в картонке на колёсиках, а ещё знаешьяскучалскучалскучал. З а т к н и с ь. Умри. Сдохни. Уёбище. Просто мразь. Затылок прикладывается о стену каталажки несколько раз; на нём наверняка расползается трещина, не иначе, самый настоящий сдвиг литосферных плит, потому что нахуй, просто иди ты нахуй, вытекай из этой трещины, из меня. Пошёл вон, хватит, я выблевал тебя в том бетонном бору, дай мне передохнуть. Безымянный не замечает припекающей шишки на затылке, она образовывается от избиения стены его же башкой. Хрен знает, чего он хочет этим добиться, хочет ли в принципе, но идея выбить собственный мозг из черепного гнездовища кажется восхитительной, ну знаете, взбить его до состояния нежнейших сливок или ещё что. Убиться таким сложно, это просто отвлекает его: голову заполняет непрекращающейся долбёжкой, и, возможно, дойдёт до сотряса, возможно, Безымянный вытрясет из себя некоторое дерьмо, оставив лишь базовые настройки: «хочу есть, убивать и трахаться». Курить ещё, и это, пожалуй, единственное, что сейчас есть от Безымянного в Безымянн… Радио сменяет станцию. «Гадкие утята родились на свет, Гадкие утята должны умереть». — … Провал. Американские горки направляются в ад. И его пробирает т а к, а морды чудовищ высовываются из-под кровати. Безымянный сглатывает сердце — оно приземлилось на корень языка настоящим рекордсменом по прыжкам вдаль, пока вагонетка с детишками превращается в хлам — куча мяса и никто не будет убирать. — Эй, алё, — это старина-Джефф выходит на связь, но всё напрасно, мы помним: в доме у Безымянного подрезаны провода. Тогда Джефф поступает иначе — он расчленяет заколоченные двери доисторическим томагавком (читай: начинает орать): — Прекращай там концерт, ёб твою мать! …и, в общем-то, он сам виноват, что подал голос, выманил чудовище из его же логова; чудовищу ведь как раз нужен был только повод, чтобы доебаться до него. — Тьфу ты! Не так близко! — протестует Джефф, он замечает в зеркале заднего вида абсолютно невыносимую рожу Безымянного: она прямо в прутья вжимается, тут некомфортно станет любому, знаете. От его вот этих незакрывающихся глаз (этот ублюдок не моргает), злых зубов и раздербаненных углов рта. Как он есть — гад. И не кается. — Место, сучёныш! — строго, как собаке, нагадившей на коврик. Между Безымянным и Джеффом расстояние любовников из киношек, каких именно — решайте сами, полный полёт фантазии. И всем просто везёт, что Безымянный на привязи, с руками, вывернутыми в суставах наизнанку, он даже может повторить правильный многоугольник своими конечностями, если постарается; никому не повезло, что он хочет это всеми силами изменить. — Слышь. Дай закурить, а? — он длинный, как шпала, этот Безымянный, подпирает макушкой крышу железной каталажки. И горбится ёбаным Квазимодо, ему неудобно, но такие уж условия, и это так, между прочим; курить, всё-таки, хочется больше, чем сетовать на непрезентабельные условия; унять тем самым жужжание разъяренных пчёл в солнышке, вытурить никотином что-то из своего чердака. Посидели и хватит, так сказать. Старая свалка непереработанного дерьма. — Курение убивает, Безымянный, ты знаешь, — но вместо старины-Джеффа — Смиритель, назидательно, ласково, он — добрый наставник, беспокоящийся о состоянии лёгких Безымянного; можно даже поверить, что его и правда ебёт потенциальная сердечная недостаточность последнего. — Сука, ты издеваешься? — Безымянный, однако, не оценивает его заботы, хочет, чтоб Смиритель засунул её себе в жопу — ей там самое место. — Пререкаешься? Никто не разрешал. Не захлопнешь пасть — захлопну тебе её сам. А Безымянный… а что Безымянный? Он — как всегда, любит шоу, злой и встревоженный; ему не хочется кипеть в своём бешенстве одному, но хочет сварить и их тоже. Будут идиотским набором вареных раков втроём, благо, адские котлы уже готовы и бурчат кипятком: — Говна поешь, ок? — в своём репертуаре: не усваивает жизненных уроков и правил, наступает на грабли снова и снова, пока череп не расколется. — Что, уже не нравится? Эта пасть, — ну и наглым языком нагло толкается в щеку пару раз, мол, глянь-ка сюда; недвусмысленно намекает на недавние оральные ласки, исполненные этой пастью, пакостничает дальше: — Она ведь такая услужливая. Эта пасть. Попадает в яблочко, а зеркало заднего вида исполняет своё предназначение правильно: это замечает и старина-Джефф. — Что я тебе сказал? — и жаль, правда, жаль, что Безымянный никогда не реагирует на сигналы предупреждений: что жёлтый, что красный — он нихрена не различает, прётся в неположенных местах, является виновником торжества и всех аварий. В общем, одна сплошная неприятность. Улыбается сучарой. — Что ну очень по мне скучал. И в эту тишину, образовавшуюся моментально, можно, по правде сказать, въебаться — случится ДТП и полетят тела подбитыми птицами прямо наземь через распахнутую форточку лобового стекла, ненавидь меня громче, мне это надо. — Заткни своему уродцу ебальник, — в разговор ураганным ветром врывается Джефф, если б не он, вероятно, всё бы тут взорвалось на ядерном топливе бешенства — у Смирителя горячо где-то там, где у нормальных животных работают сердца; то, что есть у него, похоже на кучу говна — Безымянный так считает, злобой его питаясь — самый вкусный деликатес из всех. Он просто не может не. — Меня, нахрен, не парит, чё тут между вами, ребятки. Свои сопливые драмы решайте сами, без меня, понятно? — кажется, он вспотел — атмосферка и правда так себе. — Отвлекаете. — Хм, — Смиритель отворачивается, ощущается отрывающимся пластырем от раны. Задвижка захлопывается с таким энтузиазмом, будто Смиритель опускает гильотину на безымянновскую шею; по ту сторону его закономерно посылают на член. — Порядок. — И вот чё это было? Это твоя работа — держать его в узде, не? — А твоя — не лезть не в своё дело и вести молча, не? Безымянный — он, в общем-то, всё ещё здесь — лязгает зубами о прутья, чем вызывает у Джеффа незамедлительную реакцию и, возможно, лицевой перекос: дёргает руль куда-то, каталажку ведёт вправо, и Безымянного, вот те раз, прикладывает виском о железный бок. Хрен знает, что там со всем остальным, потому что сознание смазывается, Джефф ругается, Смиритель, вероятно, остаётся в том же перманентном состоянии, в котором бывает всегда — похуй невероятно, всё нормально и такими выкрутасами его не напугаешь. Просто Безымянный кое-что понимает для себя: Джефф и Смиритель не созданы друг для друга, вот жалость-то, а. — Твою мать! Проклятая мразь. Клянусь, я его… — Какой-то ты нервный, веди ровнее, — Смиритель измывается, конечно же, он по-другому просто не умеет. — Что ты здесь делаешь, Джефф? — Совсем без мозгов или что? — Нет, дружище. Вот здесь. С ним и со мной. Ты же ссыкло — не переживёшь это дерьмо. — Хочешь поспорить?.. — Джефф… дружище… — Безымянный кривляется по ту сторону. Перебивает беспардонно: — Джеффи, нет, правда, ты аккуратнее, ладно? Руль держи, там, прямо веди, все дела… — У тебя я, блять, ещё не спрашивал, как мне водить! — Ла-адно тебе, объясняю: кое-кто сильно обрадуется, если ты, ну знаешь… подохнешь здесь и сейчас; догадываешься, а? Металлическая мембрана опасно тарахтит под напором чужой ладони — это угроза, это могло быть его, Безымянного, лицо; эту ладонь он знает вдоль и поперёк. Останавливает ли это его?.. — Чё ты там городишь, дурень?.. — …ты не настолько тупой, чтобы слушать его. И Безымянный — мерзкая тварь, сеятель хаоса, он делает всё так, как ему вздумается и не кается; кажется, тогда, после Забоя, после бесплатных солярных процедур от мудачка, он был в разы разумнее с растрясённым жаркое мозгов, чем сейчас — не лез на рожон. Безымянный убеждён: это всё подарочек от Луи, бережно запрятанный между креплениями наручников, нежится в обществе сигарет. Придаёт, что ли, уверенности — с ним он ещё поживёт. — Да-а, Джефф, не слушай меня… Джеффи, эй?.. Ну давай просто представим, — как маленькому, — кому достанется твоя доля, если ты — допустим — двинешь кони, а?.. Шины поскуливают — втираются в подземное шоссе так же, как и, наверное, челюсти Джеффа друг в друга. К концу поездки от его зубов не останется даже коронок, а задвижка вновь открывает пасть. Той же рукой, что была захлопнута; с пастью Безымянного тоже что-то не так — она обезвоживается моментально. — Забываешься, да? — была б его воля, Смирителя, знаете, он бы затолкал эти слова Безымянному в глотку — чтоб наверняка. Прямая доставка всех смыслов сказанного к адресату, в адресата, как удобно, не стоит напрягаться. — Я напомню тебе твоё место. До тех пор ты закроешь рот. Безымянный смеётся не без нервозности, но делает вид, что «как ни в чём не бывало»: его надрессировали на убийства и на сосание хуёв в любой промежуток времени и момент, — вот так вот, раз, щёлк, переключение установок — и команда «закрой рот» редко затрагивала его тонкую душевную организацию; не затрагивает вообще. Он чувствует огнеопасное дыхание Смирителя в секундной доступности от себя, чувствует взгляд — там руды и металл, они плавятся, но похуй, похуй, похуй. Тело жужжит, тикает, мается, как бомба на последнем издыхании и ей много, нахрен, не надо, чтобы превратить в мокрое место целую армаду тачек времён Десятой Мировой. — Не-а, — улыбается, гад, он решает дойти до конца, вновь буянит, игнорируя базовый инстинкт выживания: — Джефф, твою мать! Мы же товарищи, как никак, общее дело. Слушай сюда! — Ты заебал. Как баба, двести слов в минуту, ей-богу… — …совет напоследок, всего лишь один… — …хули ты его слушаешь, дурак, блять, а?.. — …ты мне тут ещё покомандуй. Валяй. — Не доверяй этому здоровяку, ладно? Прикрывать спину там, тыл. Нежный зад… — Сука, ты у меня… — …ты мне нравишься, а он ведь такой, знаешь, только и ждёт момента, чтобы трахнуть тебя и всю твою… он мне сам ска... Договорить не получается. Это ожидаемо. Это то, чего он хотел ожидать. Кто вообще додумался сажать в одну тачку трёх совершенно не переносящих друг друга мудаков, да?.. Каталажку выворачивает так, словно она попала под пресс, не иначе, впрочем, это совсем не далеко от правды: тугие тоннели подземелий не рассчитаны на лихое вождение, невероятное маневрирование; бока тачки раздираются, сминаются, и мир превращается в одно сплошное пережёвывание металла и тел, заключённых в этот металл. Они — те самые детишки в вагонетках. Они устремляются в ад. Ад — как сотрясение мозга, вкус крови, размазанные тела по капотам; грязновато, словом. И Безымянному несказанно везёт не стать очередной порцией фарша, вылетевшей через лобовое стекло, вот так вот, оп, готовенький ко столу: в моменты, когда правый бок консервной банки обнажается в корявой ране, его выдирает на полной скорости из времени и пространства. Прикладывает о своды и потолки так, что тело выдаёт красный уровень опасности, сигнализирующий о неполадках. Ещё бы, блять, куда ж тут без неполадок, когда в ушах — целый оркестр ржавого металла, врезающихся в друг друга тачек, а хребет, по ощущениям, впаялся в горбатую поверхность потолков, стал очередным сталактитом в гурьбе таких же, или что это? Космонавт без скафандра, куда ты вообще забрался, твою мать?.. Наверное, его вырубает. Ненадолго, потом врубает — он вползает в себя. В свой сраный серый дом с заколоченными окнами. Половицы скрипят, лампочки мигают беспорядочно (как?), а он соображает. Крайне туго, вот чёрт, и не один, целое полчище чертей; его, Безымянного, приняли за своего, как родного. Улыбается неуравновешенно, когда понимает, что в этом месиве — куча разбитых тел и где-то должно быть _его_; не теряет времени, он возвращается по потолкам в самое начало, туда, где много стекла и сочные потроха Джеффа, раскрасившие долгий путь его же телом. Обидно чертовски, что Безымянный этого не видит — достойное зрелище. Потрясающе просто. Движения даются с трудом. Но пока у него есть ноги, он идёт. Сквозь оргию запахов пробивается и тот, что нужен — он покоится в свесившейся ладони Смирителя. Безымянный не проверяет его на наличие жизни, не сейчас, когда он — малоразумная тварь, просто отчленяет его сжатую руку к хренам челюстями, способными прогрызть металл. Безымянный знает: на ней волчьи пасти, они скалятся — больше не будут скалиться. Больше не будет пастей. И руки. В ней же — что-то маленькое, плоское, круглое (практически нихрена). Цепляет зубами, зачем нам это надо? Оно вкусно пахнет, а мыслительные процессы лихорадочно пожирают сами себя. Безымянный этого не ощущает; в прочем, сейчас не ощущает ничего, как при ожогах третьей степени, и это всё не имеет значение. Что дальше? Подальше. Всё в порядке. Он — на «той» стороне.