Мы — уроды

Просто обрушивается каскадной сосулькой наземь (что-что? «а лучше кому-нибудь на голову»?; «был бы фарш, класс»), рассыпается щедрым суповым набором, да так, что хватит и своре голодных собак. Псины, жрать. Есть тут одна. Ошивается. И да, Безымянный не разбивается (насмерть), как жаль. Он ломает себе всё подчистую, начиная маршрут повреждений от плечевых суставов и заканчивая пунктом назначения «кончики пальцев»; этакий красивый костяной калейдоскоп в красном зареве мяса, но подождите, он пока этого не ощущает. Безымянный выгибается торчащим из-под земли корневищем: камнем преткновения меж поясничных позвонков неожиданно становятся всё те же пальцы, сцепленные одним сплавом. Агонически корчится, потому что — неожиданно! — ахуеть как больно! Тело покрывается термоядерным слоем пота, а ещё, а ещё возникает вот это крутящееся в затылочной области желание доползти до урбанистического обрыва поглубже, нырнуть туда головой вперёд. Не выплывет, до дна быстро дойдёт. Воет. Не он. Кто-то другой, но определённо глоткой, которую смело можно назвать его. Довывается до того состояния, при котором глотка уже непригодна и нужно искать новую; из-под наледи на радужках выплывает вода — что-то растаяло слишком рано и стремится затопить города. — Больше не бегается, да? — заботливо спрашивает железобетонная крепость, к которой никогда не подступит ни одна река. Ёбаный ужас. Он прорывается сквозь джунгли внутренностей и вырубает их без жалости и сожалений, да так качественно, что никакая природная ассоциация, радеющая за сохранение древних видов, реликтов, не соберёт достаточно, чтобы всё восстановить. И Безымянный сто раз успевает пожалеть обо всём на свете, но больше всего — о том, что тогда тупая башка не полетела вслед за волчьей рукой в мусорное ведро. Теперь уж точно — всё, конечная остановка, сходите с автобуса, а у Безымянного, вот шутка, нет возможности встать на ноги, чтобы сойти с чего-бля-угодно. Безымянный ползёт так, как и положено тварям в его состоянии: на лопатках — основная нагрузка и кусочки костяного безе дают о себе знать с каждым новым потрясением; ступни толкаются о кровельный настил, тело тормозит, — тупая сила трения, противодействия и что-то ещё — а вот ему, кажется, всё нипочём. Его не смущает ничего. Топорья башка чуть не проделывает в Безымянном сочную пробоину чуть пониже треугольной змеиной головы, застенчиво сползающей с рёбер. Хлынула бы кровь, затопились бы нижние каюты, референс на «Титаник» или что-то типа такого, а у Безымянного блевотина подползает к глотке от этого всего. Отбрыкивается полуотпрепарированной жабой куда-то в сторону и подальше — это выглядит жалко. Оно и понятно: мешок с костями, перемолотыми в блендере падения, не справляется с агрессивными представителями местной фауны — они способны снести черепушку Безымянного со стоянки позвонковых купе моментально. — Отъе… отъебись ты от меня, блять, — ему как будто ахренеть холодно, верхние зубы не стыкуются с нижними и он переворачивается на полубок. Придавливает тем самым оголодавших змеёнышей массой тела; пускай, ибо нехуй, он тоже такой же, а они-то чем лучше него? Дышит поверхностно и часто под внимательным взглядом. Безымянный — больная, умирающая тварь под присмотром опытного надзирателя и такую лучше забить камнями, чем спасать. Слюна стекает сквозь сжатые зубы наземь — неразумно расходуемый водный ресурс, живой кипяток, который оставляет ожоги на внутренней поверхности щёк; Безымянный игнорирует это всё, кроме него. — Хочешь уйти? — мурлыкает Смиритель, он присаживается, по ощущениям, рядом, и нависает оползнем над головой — двинься только, давай, попробуй — проверишь, какое прочное у тебя лицо. Пахнет жаркое ещё, Безымянный облизывается невольно, пусть и знает, что Смиритель на вкус, как дерьмо. — Вперёд. Считаю до трёх. Он начинает свой чёртов отсчёт, в котором свободы выбора — ноль. На «раз» Безымянный весь подбирается, хочет переложить своё мясо чуточку дальше. Железные монстры под ним напряжённо рычат; уже далеко за полночь, но слишком рано, чтобы рассветать. На «два» подбородком вкапывается в плотно спрессованный грунт городской флоры. Безымянный делает надрывистый вдох разболтанными в груди лёгкими — это немного. На «три» Смиритель блефует, ему скучно наблюдать за без пяти минут трупом, он хочет взять инициативу в свои руки. Конёк топора проскальзывает по голени, нацеливаясь на ахиллово сухожилие, торчащее вызывающе, мол, смотри на меня, я вот здесь, твоя мишень. Безымянный одуревает сильнее и ломает себя до пределов, делая всё, чтобы уйти из-под сучьего прицела. Чертыхается сохнущей на берегу рыбой, которой уже не доползти до воды; рычит и шипит, впрочем, совсем не по-рыбьи. — Что такое? — Смиритель не делает ничего из того, что мог бы. Смиритель просто смотрит на израненную гусеницу в лице Безымянного, и это не сложно — представить каменоломню взгляда, трещащие от переизбытка угля радужки, и срез челюстей, лежащих под тёмной порослью. — Больно, да? — облизывает губы азартно; у него в такие моменты взгляд маньяка. Безымянный не отвечает, зубами чуть ли не вгрызается в искусственную почву, чтобы проползти на миллиметры дальше. Он отчаянно в себе давит ощущение разрастающегося пиздеца. — Будет ещё больнее, блять. На этом подготовительный акт заканчивается, как и доброжелательность Смирителя. Попиздели и хватит. Лимиты благотворительных акций себя исчерпали, и всё становится в разы вертикальнее, когда Смиритель налепливает на кирпичную кладку полуживое тело Безымянного. Податливое, пластилиновое, изломанное. Безымянный — в вой, исступление, сопротивление, он бьётся о мышечный забор на торсе Смирителя своей спиной. Он — мордой в стену, почти лязгает зубами об камень, но смирительские зубы быстрее. Они не такие. Не смертоносные. Самые простые, тупые и от этого в сто раз будет хреновее. — Я обещал напомнить тебе твоё место. Он обещал, конечно же. Он обещал, а Безымянный сообщает, что, мол, на хую я вертел твои обещания, и последовательно огребает так, что в слепых глазах разрастаются переплетения сосудистых молний — такие яркие. Смиритель отрывает зубами кусок его шейной мышцы или ему так кажется; это напоминает странные брачные ритуалы акульих парочек, в которых самец вгрызается в плавник самки перед тем, как её хорошенько оттрахать. Безымянный — самка. У него роль быть оттраханным. Из шеи Безымянного вырывается новый, ранее никому неизвестный водопад, лениво впадающий в ключичный кратер. Безымянный задыхается, молнии не дают ему прохода, а ещё кирпичные стены, а ещё мышечные заборы, а ещё и тот факт, что он не сделает и двух шагов. Дерьмо, думает отрешённо, мозг регулирует количество боли, распределяя по телу равномерным слоем, добавляя ко всему этому коктейлю парочку завёдшихся гормонов, чтоб притупить бешеные судороги хоть на толику. Смиритель не даёт ему забыть, для чего он. — Невежливо уходить не попрощавшись; невежливо убегать, когда тебя нихрена не отпускали, — жёсткая щетина что сорная, нерасчёсанная трава. Она наждачкой обтирается об угол безымянновского рта; Смиритель бормочет что-то ещё в каком-то приятном для себя настроении, растирая кончиком носа прибухшую гематому на скуле Безымянного: — Знаешь, тебя ведь все заждались. Пора назад. Сейчас. Сказать, что это не ввергает Безымянного в животный страх — напиздеть с три короба и причём очень неправдоподобно. У него внутренности все перетряхиваются, как растормошенная мякоть сока в картонной упаковке, и на шею, на руки, в общем, на всё, становится статически всё равно до степени «лучше сдохнуть». Безымянный огрызается, он — непослушная, бешеная собака, рискующая попасть во всевозможные реестры по отлову и усыплению. Называет Смирителя, того самого, что целенаправленно идёт к тому, чтобы отучить его от манеры показывать зубы и кусать не те руки, мудаком; говорит, чтоб трахнул сам себя в жопу, а от него «отцепился к херам». Смиритель, в свою очередь, хмыкает, принимает все слова за приглашение к действию и сворачивает его деформированные в закрытых переломах пальцы в узлы и бантики, которые обычно завязывают на шнурках. — Ты не меняешься, — почти что доброжелательно, дескать, дурак, что с тебя взять. Нагибает его враз. Вот так, одной рукой и без излишних утруждений, потому что Безымянный весь из себя — сплошная травма, ткни куда попало — не прогадаешь. В шаге от того, чтобы сейчас не скончаться; у него небо с землёй мешается. И в груди всё слишком слабо, тем не менее, Безымянный упёрто зубы сцепляет — теперь их только топором и выбивать. …и Безымянный не жалеет нихрена. Он знает — это его последний фокус; ловит свой шанс. Зубы вскрывают запёкшийся слой крови на смирительской культе, чтобы дать дорогу свежей, горячей, новой; зубы встречаются с топором. И рот увязает в солёном, густом топливе. Безымянный отходит практически в ноль. Смиритель распинает его под собой. Без лишних слов и угроз, потому что всё итак кончено, а ещё потому что слишком дохрена ждёт, проявляя чудеса выдержки и самообладания — здесь, в общем, больше не до разговоров. Умывает Безымянного единственной рукой его же собственной кровью, блокируя весом тела — все равно сильнее всех и ему хоть бы что, а лишение руки на нём, кажется, нихрена не сказалось. Сделало только злее. Безымянный ему не уступает. Он тоже злой и ужасный, он тоже жаждет всего и сразу. Рычит сквозь обломки зубов, скалится всё теми же мокрыми от крови зубами и морщит страшно рожу — получает теперь уже и по роже. В глотке остаётся только скулёж и кровь. Такое не разберёшь, не расшифруешь, не переведёшь. Грудная клетка подпирает грудную клетку. — Ты слишком агрессивный; знаешь, что делают с агрессивными животными, м? — Смиритель в бешенстве, но шепчет это столь сладко, что хочется скончаться. Ластится мордой к безымянновской (он отворачивается), выжимая весь воздух из горла, чтоб был покладистым. И слушает, как стервозно дышит его непослушная тварь. — Их кастрируют, Безымянный. — Сука, ты!.. — ему прилетает практически моментально — это слишком лениво, чтобы быть правдой. Тем не менее, голова — назад, а шейные жилы опасно натягиваются, красуясь перед взором. Взгляд ползает под навесом век блуждающе, неторопливо, Безымянный не может ни за что ухватиться, только знает, что Смиритель над ним, что Смиритель смотрит, что Смиритель наслаждается. Мысли лихорадочно сбиваются во что-то типа: «он тебе сейчас яйца отрежет, блять!..». И действительно, исполнение приговора не заставляет себя долго ждать («виновен, виновен, виновен»). Это несложно: развести его коленные суставы, не дать им вернуться обратно в предыдущее состояние, проигнорировать дикое шипение гадёныша, барахтающегося в захвате — он взбивает, кажется, непослушную пену шмотья ещё сильнее и слизывает языком кровь, натёкшую из разбитого носа. Смиритель не успокаивает Безымянного чем-то вроде: «это будет небольно». Смиритель клювом топора распарывает ему шмотки в практически патологоанатомическом разрезе, обнажая грудные мышцы, комплект рёбер под кожей и кусочек живота. Так он и лежит: взвинченный, психованной, беспомощный. С вздувшейся на подкорке мыслью, что ему — пизда. Топор впадает лезвием в устье ключичного углубления, обострившегося от напряжения, исследует путь от работающих на износ лёгких до провала пупка. Упирается в угол ещё целой ткани. У Безымянного оскалы срываются на улыбки и обратно; он дрожит, словно сейчас минус тридцать, и вместе с кровью из него вырывается поток ругани, проклятий, обещаний, завязывающиеся на том, что если его яйца покинут привычную зону обитания, то и смирительские тоже долго не протянут. — Как же ты это сделаешь, Безымянный? — поддразнивает его Смиритель, налегая на тазобедренную кость всем весом. Он не боится ни рычаний, ни оскалов и ничего в принципе. — Без рук. И без ног?.. Я ведь предупреждал. Ткань рвётся дальше. Безымянный орёт, не может поделать нихрена. Не хочет назад, не хочет становится обрезками мяса; лежит себе разъёбанной тушей и с раздвинутыми ногами, едва ли может пошевелится, пока Смиритель недвусмысленно вламывается в пространство между бёдер. Протестующе рявкает, шипит, лает, старается укусить, когда член, напряжённый, саднящий под джинсами, притирается к заднице так, что всё становится ясным. И Безымянному, по правде сказать, эту бы ясность бытия выблевать из себя как можно скорее; наверное, Смиритель ахереть как долго этого ждал. Потому что представить глаза, раскрытую от удовольствия пасть совсем нетрудно — это всё как будто было вчера. Мало запихнуть свой хер ему в глотку, мало сделать с ним что угодно. Нужно больше; нужно так, чтоб до внутренностей, до аорт, до упора, в общем, Смирителя не останавливает отсутствие вместо руки, присутствие веских причин для малокровия (кровотечение расплывается озером). Топор корябает пах, и всё случается как нельзя кстати: лишений и проникновений не происходит. Происходит упавший откуда-то сверху бычок сигареты, куснувший за щёку и ярёмную вену, он останавливает чёртов процесс недооскопления. Смиритель вглядывается куда-то вверх, Безымянный по инерции — тоже, и он не знает, что это за чудо или чёрт, но запахи приветствуют его, как старого друга. Ядерная боеголовка в грудной полости отменяет пуск. — Это он, — хрипит Безымянный наоравшейся глоткой. — Я ж… я, бля, должен… его… Смиритель не в радостных овациях. Тем не менее, он тоже не дурак — помнит, кому подчиняется и кто ему платит, за чем он, собственно, здесь. И его имя ещё подлежит реабилитации, поэтому: — Мы закончим с этим позже, ладно? — он гладит Безымянного между ног; у Безымянного внутри — ничего. Его поднимают за шкирку, ставят на неустойчивые ноги и никого не ебёт перелом конечностей, мировой хаос в его башке и многое другое. — Пошёл. Его шлёпают по бедру вполне бодро и с оттенком хорошего настроения, мол, вперёд, собачка, на охоту. В голову выстреливает вполне доходчивая мысль о том, что дела надо доделывать до конца. Он подчиняется. Всегда — да. Автомагистраль звучит горной рекой под ногами. И стоит ли говорить, как он безмерно этому рад — появлению мудачка? «Ты спас мои жопу и яйца, чувак», благодарностей, конечно, не будет, но сам факт. Радость хлещет из посаженной глотки и теперь он, вот, волочится по крепкому, свежему следу, приправленному для достоверности группой крови; она разливается новыми реками, которые, в свою очередь, безусловно стоит отметить на картах и навигаторах. Будто бы кто-то разливает специально, да?.. Неважно. Спелая, сочная рана убегает от него на двух ногах, какая радость, а он иногда забывает, что умеет так же. Его то сгибает до состояния посаженного на рыбий крючок червя, то вновь вышвыривает в прямохождение, заложенное в него эволюционным путем. И Безымянный не видит город, чуть не падает с крыш, но по ощущениям это — горный хребет с нестабильным ландшафтом; соскальзывает с карнизов, забирается выше. Безымянный слабый настолько (слишком давно не спал, слишком много дерьма), что едва ли понимает местность; он — дальше, пока крови не становится настолько много, что он просто теряется. Не понимает. Его отключают. А когда вновь включают, Безымянный оказывается уже многим позже того, что было; дальше того, где всё это было. Мотает головой, слепо озирается. Руки бескостными соплями свисают по швам, ощущаясь бесполезными балластами, ах да, ещё они болят, пока пространство величиной и долготой напоминает собой бесконечную трату километров на что-то крайне несостоятельное и в то же время захлопнутое с такой тщательностью, будто заколоченный гроб. Безымянный чувствует запахи, бесится изрядно, усердно вспоминает то, что должен помнить, но всё зря. — Ого, проснулся. Если бы Безымянный обладал хоть толикой зрения, он бы увидел чертовски смазливую физиономию, а ещё тициан, въевшийся в глаза. Физиономия, будь она осязаема в его мире без цвета и мяса, имела бы вдобавок ещё и тело, стоящее где-то в отдалении. Сказала бы доброжелательно дальше: — Ну привет. Меня зовут Ю.