Проклятие Череватого

июль 2009-го…

      Скрипнула дверь. По сторонам опасливо озираясь, мальчишка лет тринадцати отворил сарай. Несмотря на то, что в помещении пахло дурно, что напоминало оно свалку, заваленную барахлом, юноше здесь находиться было куда приятнее, нежели ночевать в доме родном. Здесь никто не обидит, никто не тронет. Никто не напомнит, какое ты дерьмо.       — Пока ты живешь в моей хате, скотина, будешь мне подчиняться! — горланил отец, хлеща сына ремнем. — Ты моя цирковая зверушка! Ты мой раб, а я твой Господь Бог!       Боль, сковавшая затылок, не прекращалась. На шее горел след родительской пятерни. А в душе затаилась такая большая обида, что, казалось, мальчонка не в силах ее пережить.       Сквозь пыльное оконце пробивалась лучики лунные, наполняя погрязшее во тьме пространство серебром. И взгляд парнишки, что нерешительно топтался на пороге, устремился под потолок: там, в свете небо разрезающих молний, обнаружился ржавый крюк.       Кулаки инстинктивно сжались. В груди запульсировал горечи ком. Намотав на ладонь ремень треклятый, Влад Череватый двинулся к залежам мебели, что пылилась в углу.       — Чтоб вам всем пусто было, — бормотал, как в бреду, мальчонка. — Ненавижу! Ненавижу всей душой!       Он притащил в центр комнаты табурет полусгнивший; укрепил шатающуюся конструкцию кирпичом. От волнения, от кишащей внутри обиды подросток ходил взад-вперед: расхаживал вокруг импровизированного эшафота и лихорадочно подбородок пальцами тёр. А по спине его холодок мерзкий крался, будто чей-то коготь вел позвонкам учет.       За окном гроза бушевала. Грянул раскатистый гром. Влад же, поглощенный всецело печалью, обреченно, тяжко-тяжко вздохнул:       — Да похуй уже, — хмыкнул он безнадежно и рукой, на всё наплевав, махнул.       Соорудив из ремня отца петлю, мальчишка забрался на табурет; затем закрепил на крюке орудие смерти, невзирая на то, как сильно пальцы тряслись. Мандраж заставлял все его тело подрагивать. Сердце бешено билось, легкие сжались в кулак. Но Череватый, противясь собственным страхам, вместо того, чтоб остановиться, сорвал с шеи серебряный крест:       — Не раб я больше. Ни Божий, ни отцовский, — и, вышвырнув оберег, продел голову в петлю. — Провалитесь все пропадом. Горите в аду.       И мальчонка сделал шаг в неизвестность. В пропасть, в серую, страшную мглу. В приключение, леденящее душу. Юркнул в кроличью нору.       Табурет опрокинулся. Удавка врезалась в горло. Влад забился в конвульсиях, хрипя и отчаянно пытаясь воздух глотнуть. Тело его старалось из петли чертовой высвободиться, а вот душа — покинуть бренный мир.       Страх. Животный ужас. Агония. Невыносимая боль. Легкие стали весом с наковальню, конечности налилось свинцом. Комната замерцала, закружилась и взорвалась вдруг ослепляющим лучом.       …Всё исчезло. Ничего не существовало: ни боли, ни страха, ни красок, ни голосов. Было лишь пустое, серое пространство, точно огромный, безграничный океан. Однако вдалеке, в туманной, полупрозрачной дымке, показался размытый силуэт. Он медленно брел, скорее, даже плыл по направлению к Владу, и чем ближе становился, тем ярче светились его глаза…       Глухой звук удара. Снова боль возвратилась. Сорвав ремень, впившийся в шею, Череватый жадно задышал. Хрипя, буквально выкашливая из себя легкие, парнишка перекатился со спины на живот.       — Тьфу, позорище!.. — раздалось прямо над ухом. Или… в голове?..       Влад мысленно с жизнью вновь попрощался — отец его за такую выходку, однозначно, убьет. Ожидая очередной каскад изуверских ударов, удавленник робко посмотрел за плечо.       — Что пялишься, человетинка? — расплывчатая фигура, словно вуалью покрытая, парила за юношеской спиной. А вместо глаз на горе-висельника смотрели два светящихся алых пятна.       Вскрикнув, Череватый кинулся прочь от увиденного: бросился на корточках к выходу, тазами загромыхав.       — Вот же ж выпороток малолетний! — разворчалось полупрозрачное нечто. — Еще окстись мне тут. Уничтожу в одночасье, так и знай!       Чертова дверь не поддавалась. Лунный свет погас, будто лампочку кто-то разбил. Пространство окрасилось безликими тонами. В ушах зазвенел белый шум. И голос, этот мерзкий, противный голос… Он был везде! Над ухом, в ухе, в голове — везде!       Влад вжался спиной в очертания двери, пытаясь с дыханием совладать. Мальчонка затряс головой в надежде избавиться от страшных видений; нещадно щипал себя, бил по щекам. Но, открывая глаза, вновь видел это — фигуру, парящую под потолком.       — Прочь! Прочь, нечистая! — заорал подросток, но тень лишь рассмеялась в ответ. Да так четко и явственно, что мурашки покрыли юношу с головы до пят.       — Проводом надо было душиться, тупоголовый. Отец, думаешь, зря упер с соседова двора?       Сверкнула молния. Крестик, вероломно брошенный в угол, обозначился в темноте.       — Не смей! — точно дикая кошка, зашипел страшный призрак. — Прикоснись только, тварь! Со свету вмиг изживу!       Даже гром прогремел угрожающе, однако Череватый, бормоча молитву под нос, крестик все же поднял. Чертыхаясь, страшно бранясь, дымка ринулась к нарушителю и, пригвоздив его к двери, взревела матом благим:       — Сука, выблядок! Мудень настырный! Сказано тебе, не трожь — значит, не трожь!       Влад, дрожа каждой клеточкой тела, всматривался в бездны, что заменили существу глаза. Невероятно: оно, неплотное, нематериальное, каким-то образом могло воздействовать на физический мир. Рукой эту тень пощупать невозможно, но тело под ее влиянием было лишено воли и сил. А в голове творилось невообразимое нечто! В мысли словно без стука ворвались. Кто-то чужой, холодный и доколе неизвестный, шастал по чертогам разума и порядки свои наводил.       — М-да, херовые тебе именины справили, — подметила издевательски сущь. — Папаша вкрай ополоумел. Ну а что? Забулдыжничал же ж с самого утра.       Признаться, судьба у Череватого была не из легких. Дома приходилось терпеть тиранию отца-алкоголика, в школе понимания Влад тоже не снискал. Странный, нелюдимый мальчонка почти сразу же заработал статус главного чудика, а с такими, как правило, не дружат — таких шпыняют и коллективно гнобят. Год от года справляться с давлением становилось сложнее. Счастья иль смысла Череватый не видел ни в чем. Выход, как ему показалось, единственный существует в мире и таится он в манёвре с петлей.       — Ты же о другой жизни мечтал, человетинка. О славе, о признании. О деньгах, в конце концов, — тень зловещая науськивала Влада. Взращивала в нем алчные, тяжелые мысли. Пробуждала порок. — Ну, ничего! Хорошо служить будешь — все получишь. Поквитаемся сполна.       И парнишка, пребывающий под настоящим гипнозом, наконец пришел в себя:       — Служить? Я никому служить не со…       Невидимая рука сжала горло так сильно, что эксперимент с удавкой позабылся совсем. Дышать стало невыносимо больно, словно по груди кувалдой кто-то колотил. Юноша захрипел, ловя воздух губами, точно выброшенный на берег карась.       — Пасть захлопни, отродье кожаное! — прошипел потусторонний гость. — Я перед Хозяином за тебя поручился. Лучше не зли меня. Понял, дрянь?       Влад закивал головой, чувствуя, что череп вот-вот взорвется, и хват, к счастью, ослаб.       — Кто… что ты такое? — просипел парнишка. Голос его срывался и дрожал.       — Я-то? Считай, посредник, — тень, уже будучи в игривом настроении, принялась летать вокруг крюка. — Таких дурачков, как ты, встречаю.       — Встречаешь?.. И где?       — На перепутье, морда заблудшая! Ведь вы, людишки дранные, даже не думаете, что смерть, когда приходит, вовсе не такая, каковой кажется сперва, — деловито объяснялся силуэт. — Допустим, вздернулся ты. Ну а дальше? Не думал? Так на, рожа колхозная, погляди!       Влад взвыл от боли. В глаза будто металл расплавленный влили, веки вспышками взорвались. В мыслях замельтешили серо-черные образы. Неразборчивые, неузнаваемые совсем.       — Смотри давай! — завизжала недовольная сущь. — Полюбуйся, что ты наделал, сучий потрах.       …Темно. Сыро. Холодно. Гадко-прегадко пахнет. Двери сарая распахиваются и мать Череватого, точнее, ее тень отслоившаяся, хватается за сердце — видит она, как под потолком безжизненной марионеткой болтается фигура, напоминающая размытую кляксу…       — Смотри внимательнее, падла! — казалось, алоглазый вот-вот даст юнцу затрещину, точно профессор самому нерадивому ученику. — Зенки-то разуй, ну!       …Бледно-синюшный труп, что когда-то был Владом, покрывали фиолетовые пятна. Шею, деформированную из-за перелома позвонка, сдавливала петля. Язык вывалился. А глаза… отвратное зрелище…       — Ну и видок! — хохоча, комментировала происходящее тень. — Ни в усопших, ни в уёбших бы не сгодился.       …Мать, в голос зарыдав, бросилась к сыну: обняла его за ноги, прижалась, всей своей сутью прильнула к нему и взвыла раненной волчицею. Но бездыханное тело, сосуд горячей, трепетной души, давно охладело. Мертвых, как известно, слезами не воскрешают…       И снова вспышки. Снова приступ адской боли. Влад, реальный и живой, сжался в комок, накрыв голову ладонями.       — Гляжу, картина тебе не понравилась?       Мальчонка не отвечал. Только плечи его подрагивали, а с уст слетали едва уловимые всхлипы.       — Прекращай ныть, позорище! Утирай сопли и вставай, — сущь, полная энтузиазма, взвилась под потолок. — Контракт мне кровью подписывать будешь. И не вздумай пререкаться!       — Мне все это снится, — бормотал паренек, не поднимая головы от пола. — Проснись, Влад, проснись. Проснись, проснись, про…       — Довольно!       Юноша почувствовал замогильный холод — это тень, взбешенная и яростная, летела к нему. Но за секунду до того, как оказаться вновь приговоренным к удушающей пытке, Череватый успел схватить в руки крест.       — У-у, падла! — завизжал алоглазый и метнулся прочь от распятия, что, точно щит, держал перед собою Влад. — Убери! Убери сейчас же!       Но Череватый повиноваться не стал. Начитывая молитву, он загонял нечистую в угол:       — …и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого!       Вспышка. Сгусток тьмы испарился. Будто бы ярче засветила Луна. Предметы в сарае стали приобретать прежние формы. Даже текстура досок стала реальнее — не такой размытой, как выглядела в страшном, кошмарном сне.       С триумфальной, победной на лице улыбкой Влад развернулся к двери.       — А вот и я!       Череватый в ужасе отшатнулся и, запнувшись о треклятый табурет, повалился на пол. Его взору предстало обожженное, покрытое струпьями тело. Пустые глазницы сияли алым огнем. Морда была похожа на помесь пса с человеком. Пасть заполняли гнилые клыки.       — Я прекрасен, спору нет! — захрюкал бес и покрутился вокруг оси, демонстрируя бородавки и обоженную кожу. — Привыкай, остолбень. Нам теперь в одной лодке плыть.       Не веря собственным глазам, Влад назад попятился, пока спиной не упёрся в стену. Дверь снова исчезла! Выхода нет.       — Да хватит пялиться! — насупился обидчивый черт и двинулся на Череватого, загоняя его без допреквизита в угол. — Где твои манеры, человетинка?       Мальчик дрожал. Ни крест, ничего не поможет. Он в ловушке. В ловушке, которой нет логического объяснения.       — Мало тебя отец порол, паразита. Мало! — навозмущавшись власть, бес забрался на табурет. Почесывая макушку, с которой, как с плешивой собаки, сыпалась кожа, он превнимательно рассматривал нового знакомого: — Тьфу, да не трясись ты, пучеглазый! Думаешь, я тебе шибко рад?       Язык прилип к нёбу. В горле совсем пересохло. Противиться собственным видениям больше не было сил. Куда проще — смириться, что ты полоумный. И Череватый решил, что вскоре повторит этюд с петлей.       — Вот малахольный! — воскликнул черт, словно подслушав мальца мысли. — Я к тебе с подарком от Хозяина, а ты…       Откровенно говоря, не так Влад мечтал встретить тринадцатилетие: не избитым пьяным отцом, не повешенным в самосотворенной петле. Не напуганным дьявольскими проделками до смерти.       — Мыло да веревку тебе на именины! А лучше шиш с маслом да кол осиновый в зад.       Фантазия на фоне пережитого разыгралась не на шутку. Парнишка отчаянно пытался найти происходящему хоть какое-то объяснение, но ничего, кроме заболевания разума, в голову не шло.       — Зачем ты явился?       — Наконец-то здравый вопрос! — обрадовался лукавый. Ажно ножонками затоптал. — Я-то думал, ты совсем умом тронулся. С ненормальными, кстати, не якшаюсь — сразу на корм идут.       Кто конкретно кормится «человетинкой», Влад не понял, а уж кто душами — и знать не желал. Мальчонка о другом усердно думал — надо до зари переждать. С первыми лучами солнца он обязательно проснется. Прокричит петух, сельчане завошкаются во дворах. И весь этот мрак непременно исчезнет. Кошмары ведь всегда прекращаются по утрам.       — Жди-пожди у моря погоды, — ершился горелый. — Солнце тебя не спасет, черт веревочный. Да хватит трястись-то, ну!       Влад никак не мог успокоиться. Будь это сон или полоумного явь, контролировать тело не получалось. Он нещадно тер глаза, практически выцарапывал из памяти страшные образы, но, открывая веки, вновь и вновь видел его — напоминающий уголек труп на ножках.       — Какие мы нежные! — скривился бес. — Хочешь, другой костюм нацеплю?       Чертенок щелкнул грязными, сажей перемазанными пальцами. Силуэт его растворился и вместо обгоревшей фигуры материализовался седовласый старик. Вылитый крестьянин: лапти, онучи, шапка из войлока, рубаха, подпоясанная шнурком. И все бы ничего, но половина лица его была обглодана. Разодрана, будто бы медвежьим когтем.       — Опять я тебе не по нраву, что ли? Ладно, давай попробуем так.       На месте старика появилась барышня лет шестнадцати. Русая коса колосилась до пят. Расшитый узорами сарафан ниспадал с девичьего плечика и приоткрывал вид на упругую грудь. Красавица! Ладная, как березка, стройная! Да только натекла с нее целая лужа, а лицо вдруг распухло и глаза повылезали из орбит.       Влад сполз по стене. Происходящее быть не может реальностью. Утопленники, погорельцы — они все… Это образы, которые подсылает хитрое бессознательное. Оно играет, путает. Сводит с ума.       — Ты начинаешь меня раздражать, человетинка.       Бес в образе утопленницы опять щёлкнул пальцами. Хрупкий стан испарился и на месте барышни возник красавец лет двадцати. Плечи его покрывало темное пальто, украшенное статусными деталями. Головной убор, щегольски сдвинутый на бок, придавал виду фривольной стати. Приятное лицо, острый подбородок, высокие скулы — надо признать, молодой человек выглядел чертовски привлекательно. Молодой человек с пытливыми, алыми глазами.       — Так лучше? — то, что некогда было подкопченным чертом, одернуло пальто за лацканы. — Мой любимый экземпляр! Можно сказать, парадно-выходной костюм.       Череватый молчал — придерживался тактики «дожидаться рассвета, игнорируя шоу». Однако же демона отсутствие какой-либо реакции категорически не устраивало. Сверкнув глазами, он двинулся к наглецу. Мальчонка схватился за шею в ожидании очередных истязаний и увидел совсем рядышком… нет!       Бес силой мысли отшвырнул крест от Влада. Божье знамя отправилось во мглу. Сложив руки за спиной, красавец склонился над своим пленником и менторским тоном заговорил:       — Вон то, — взглядом он указал в сторону оберега и брезгливую мордочку скорчил, — навсегда позабудь. И тогда мы с тобой обязательно подружимся, — выпрямившись, алоглазый деловито прошагал в центр комнаты. — Вставай, человетинка. Нас ждут великие дела!       — Я с тобой никаких дел водить не договаривался.       — Куда ты денешься, — хохотнул нечистый и, усаживаясь на табурет, изящным движением откинул полы пальто. — Поздно ты опомнился, выпездень. За всё платить приходится. Всему цена есть.       Влад даже в самых страшных мыслях представить не мог, какой ценник обозначен за его душу. А прейскурант за демонические услуги отнюдь не демократичен.       — Я тебя из петли вытащил, морда ублюдская. Потому Силе служить будешь и служить до победного! А хорошо дела делать будешь — Сила поощрит тебя. Любое желание осуществимо, тем более злобой подпитанное.       Бес даже на расстоянии оказывал некое воздействие, и Череватый на себе его чары чувствовал. Внутри словно опарыши мерзкие ползали, которые вот вот превратятся в рой назойливых мух. Голову же оккупировали чужеродные, не свойственные юноше мысли, заставляли ненавидеть все вокруг. А в ушах стоял гул толпы восторженной, прославляющей, удивительно, Владово имя.       — Слава. Деньги. Власть. Уважение. Ты же этого хочешь? — лукавый покосился на удавку и, хмыкнув сардонически, перевел хищный взгляд на собеседника: — Все будет. Но с тебя должок.       Влад зашелся в приступе истеричного хохота и, признаться, сам себя напугал — смешно ему не было. Истерика — вполне ожидаемая реакция, когда эмоций и сил не осталось. Когда ты выжат, как лимон. Когда ты подошел к краю человеческих возможностей. Когда ты уже не ты — не человек вовсе.       — А пока могу авансом оказать еще одну услугу. И тебе, и мне понравится, человетинка! Гарантирую. Заодно посмотрим, на что ты способен.       Алоглазый взмахнул рукой и перед Череватым возник отца образ. Мужчина впервые смотрел на сына не властно и ненавистно, а с мольбой, раболепно даже. Он пал на колени перед худощавым подростком, точно перед линчевателем или повелителем судьбы.       — Не надо, — просипел мальчонка, в ужасе прижимаясь к стенке. Когда отец находился рядом, все его тело инстинктивно струной натягивалось, а в районе солнечного сплетения образовывался противный холодок. — Убери его. Убери, пожалуйста!       — А это не я, — отозвался, будто бы ни при делах, демон, что любовался аристократичными пальцами своего «наряда». — Это все ты и твои желания. Неужто только его хочешь наказать?       И Влада вновь накрыл приступ сумасбродного хохота. Вид отца, ползающего таракашкой, откровенно говоря, не только забавлял, но и доставлял массу удовольствия. Ведь это была самая сокровенная мечта Череватого — увидеть папашу подавленным, сломленным. Жалким. Пощаду вымаливающим.       — Блаженствуешь, пока родитель мучается? — на прекрасном лице наблюдателя расползлась ухмылка. — А ты не так-то прост. Хозяин будет доволен.       В памяти юноши безостановочным потоком вдруг замелькали лица обидчиков: одноклассников, местных забияк, злобных, завистливых родственников... И конечно же, физиономия отца, что почти ежедневно избивал сына до полуживого состояния.       — Накажи их! — сквозь смех и слезы, выпалил Влад. Плакала его душа, а смеялся-то кто?.. — Всех накажи, слышишь?! — перешел на истеричный крик юноша. Он встал с ледяного пола и стукнул кулаком по стене: — Мать не трожь, сестру не трожь. С остальными, что хочешь, делай. Всех накажи! Пусть по миру ходят, с бутылки не слезают. Пусть жизнь свою желчью вырыгают!       С каждым новым словом, с каждым проклятием Череватого бес все больше и больше лыбился, а глаза его светились ярче и ярче. Он лелеял мысль, что не ошибся с выбором жертвы. Нюх, как и всегда, его не подвел.       — А с отцом что прикажешь делать? Авось, есть особые пожелания?       Влад задумался, потёр заплаканные глаза ладонями. Тем временем то, что явилось ему в родительском образе, продолжало валяться на полу и смотреть снизу-вверх взором каторжника.       — Пусть заживо мучается, — прохрипел мальчишка будто бы не своим голосом. — Пусть за всё ответит: за мою боль, за матери, за сестры. За каждую ее слезинку! Пусть знает, что настигло его возмездие. Накажи, говорю, накажи!       Фигура отца ползала по полу, извиваясь, как уж на сковородке. Каждое слово Влада, точно рапира, ранило подонка в самое сердце, причиняло невыносимые муки. Свернувшись в позу эмбриона, мужчина зашелся в крике безмолвном и…       …Влад почувствовал на лице блики рассветного Солнца и приоткрыл глаза. Он лежал на полу с затянутой на шее удавкой. По правую руку — табурет переломанный, слева крюк, вырванный из потолка.       Поднявшись на локтях, мальчонка осмотрел пространство: ни копоти, в чем был перемазан черт, ни лужи, что натекла из-под утопленницы. Получается, это был сон? Всего-навсего сон?..       Юноша впопыхах от улик избавился: выкинул крюк в ржавое ведро, спрятал табурет среди досок, а отцовский ремень решил незаметно подложить в шифоньер, пока родители спят. Оглядев сарай напоследок, Череватый облегченно выдохнул и закрыл за собою дверь.       Нательный крестик, валяющийся в дальнем углу помещения, почерневший и покрытый липкой, черной жижей, был согнут в невообразимую фигуру. Православный оберег испускал едва заметный дымок.