Весь следующий день Влад провел в полукоматозном состоянии, ночь — в кошмарах, которым нет конца. Его колотило лихорадочной дрожью, по спине катился холодный пот. Редкий дрем, в который парнишка периодически проваливался минут на десять, напоминал скорее путешествие по закоулкам собственного сознания. Мрачного и страшного, ведущего каждый раз в тупик.
В очередном сновидении, рванном и туманном, ему показали Богом забытый погост. Там, среди сгнивших крестов и тронутых мхом надгробий, огибая оградки, бродил силуэт. То ли призрак, то ли человек в темных одеждах наклонялся к могилам и нечто страшное шептал. Закончив жуткий ритуал, фигура вдруг обернулась; ярко-красным блестели его глаза. Сущность эта, разгневанная и дико бранящаяся, оказалась Владом самим.
Издав судорожный вздох, Череватый очнулся. Мягкий свет озарял комнату, с улицы доносилось щебетание птиц. Хутор степенно пробуждался: заполнялся голосами местных и криками петухов.
«Приснится же такое», — подумал мальчонка и, откинув колючее одеяло, на кровати сел. Пытаясь унять дрожь, он обвил себя руками, но ужас, леденящий душу, будто намертво к внутренностям прилип.
Взгляд Влада метнулся на кровать у окошка, где, свесив руку, дремала сестра. Солнечный зайчик прыгал по ее милому личику, по золотистым, вьющимся волосам. Сердце юноши сжалось от горечи: пунцовым пятном на ее пухлой щечке горел синяк.
Череватый поднялся с постели, зашагал к кровати сестры. Малышка пряталась от ужасной действительности в руках Морфея и возвращаться обратно не спешила совсем. Ведь в том сказочном царстве, где нет жестокости и цинизма, ее никто не обижал, боли не причинял. Там было спокойно и безопасно. Бесконечно хорошо.
— Руська, — прошептал Влад и костяшками ее щечки коснулся. Синяк казался пятном грязи на девственно-чистом полотне, который, к несчастью, не оттереть прикосновением, полным любви. — Русь, вставай.
Малышка поморщила носиком, точно маленький кролик. Голубые глазки нехотя распахнулись и, завидев братишку, наполнились каким-то особым теплом. Крохотное тельце, разнеженное после приятных сновидений, потянулось к брату за объятиями.
— Просыпайся, соня.
— Папка спит? — опасливым шепотом поинтересовалась девчушка и еще теснее прижалась к брата груди. Ей крайне не хотелось попадаться на глаза отца-изувера, а еще хуже — под руку его.
Влад почувствовал, как челюсть сжалась в приступе гнева. Ведь прошлой ночью, когда папаша его избивал, Руська на выручку самозабвенно бросилась, и за сей поступок родитель ее оплеухой наказал. Огромный, стокилограммовый мужик не посрамился поднять руку на девочку. Чужая слабость помехой для него не была.
Прислушавшись к гробовой тишине, что резала слух в противовес вчерашним пьяным крикам, Череватый заключил:
— Не храпит. Свалил уже, наверное.
Глазки-блюдца внимательно рассматривали лицо старшего брата: фингалы, под бровью рассечки, на шее следы отцовского ремня. Поджав губешки, малышка горько-горько заплакала. Сердечко ее не болело ни дня.
— Руська, — Влад прижал сестричку к груди и по-отечески, так, как никогда сам не видел, чмокнул в теплый лоб, — ты чего, дуреха?
— Папка тебя так бил, — задыхалась плачем девочка, — мне было очень страшно! А если… если… как бы я без тебя?
Владу стало невообразимо стыдно, до омерзения тошно от самого себя. Вчера, лелея эгоистичные мысли, он полез в петлю, совершенно не думая о Русланкиной дальнейшей судьбе.
Матери совершенно плевать: она никогда детей не защищает и ни за что на свете в милицию не пойдет. В ее понимании, куда важнее, что соседям подумается. Ведь за пределами дома Череватые — не такая уж и плохая семья: воспитывают двух детей, кров имеют, огород, хозяйство. Работу как-никак! А то, что глава семейства пьет, точно черт, и избивает сына до полусмерти, никого не должно волновать. «Все так живут, а, может, и того хуже», — убеждала себя женщина каждый раз.
— Да с тобой я, с тобой. Не плачь только, — парнишка, как умел, утешал сестру. Уложил подбородок ей на макушку, чувствуя, как тепло подрагивающего тельца прогоняет замогильный холод, поселившийся в душе.
Как вообще посмел Череватый подумать, что имеет право бросить малышку в этом аду? Ведь единственный щит между отцом и ее мирной жизнью — это он, ее старший брат. И покамест жизнь в груди его теплится, Влад поклялся, что не оставит Руську одну.
Перед глазами кадры прошлых лет возникли: воспоминания, в которых забавный, пухлощекий карапуз ползет по ковру, а потом вдруг встает на ножки и с деловитым, важным видом вышагивает к Владу, что вешает на елку старую мишуру. Спотыкается малышка в самый ответственный момент, но не пугается и не хнычет, а хохочет заливистым смехом — за секунду до столкновения с полом Русланку ловят надежные руки, которым она доверяет без каких-либо «но». Руки старшего брата.
Семейную идиллию, от которого растает даже каменное сердце, бесцеремонно прервали. Отдернув занавеску, что являлась некой дверью, ведущей из спальни в коридор, мать показалась в проеме. Улыбаясь беззаботной, хмельной ухмылкой, словно и не было вчерашнего кошмара с рукоприкладством, женщина направилась в сторону детей.
— Хватит дрыхнуть! — от матери разило перегаром, затуманенные глаза блестели не к добру. Мадам Череватая любила принимать «успокоительное» перед работой. Вчерашней дозы, вероятно, не хватило ей. — Вставайте. Не то всю жизнь проспите.
Влад смерил мать взглядом исподлобья, и, заметно смягчившись, обратился к сестре:
— Давай, Руська, чапай умываться, — на что услышал неодобрительное мурчание. — Не ворчи. Первоклашкам нельзя филонить. Ты ж врачом хочешь стать, а, значить, должна учиться хорошо.
Данным убеждениям сам Влад не следовал и школу считал тюрьмой, сущим адом на земле. Учился он отвратительно, прогуливал постоянно, однако же сестренке расписывал, как там чудесно и хорошо. Верил мальчонка, что Русе удастся в стенах школы обрести настоящих друзей. Ведь это он, как в карцере, замкнут в собственных мыслях, а Руська другая — нежная и чистая душой.
Дабы уберечь малышку от ежедневных склок родителей, Влад водил будущую первоклашку к бабе Дусе — бывшей учительнице, что в доме на перекрестке жила. Добродушная бабулька, отдавшая преподаванию добрых пятьдесят лет, скучала по прошлой жизни и на добровольных началах занималась с местной малышней.
— Русланка! — завопила мать, видимо, вспомнившая наконец о важности родительского авторитета. — Поднимайся живо! Кому говорят?
Девчушка, подбадриваемая улыбкой брата, выбралась из кровати и, сладко зевая, потопала в коридор.
Влад поймал на себе изучающий матери взгляд. С ноткой псевдо-сочувствия женщина рассматривала последствия побоев и зацепилась вдруг глазами за след от удавки. Череватая села на кровать и потянулась костлявой рукой к горлу сына:
— А это еще что?
Влад отдернулся, не дав холодной руке дотронуться до кожи. Пальцы ее казались ветками иссохшего дерева, ногти — когтями хищной гарпии, а в притворно заботливом голоске плескалось желчное лицемерие и страх за репутацию «семьи».
— Ты мокрый весь. Заболел, что ли?
— Не твое дело, — огрызнулся Череватый и ринулся к своей кровати подальше от родительницы.
Находиться рядом с матерью, вдыхать аромат ее дешевых духов было до мурашек мерзко. Хотелось громко, на весь белый свет обвинять мать во всех смертных грехах и бедах.
Приспособленкой мадам Череватую назвать, конечно, сложно: пахала она за копейки сущие, цеплялась за любую работу, лишь бы благоверного подольше не видеть. Горе заливала самогонкой, а по ночам, прячась, в летней кухне, рыдала навзрыд, что жизнь, одна-единственная, превратилась в бессмысленную прогулку по чистилищу.
Влад, которого вновь бросило в озноб, замотался в одеяло, к стене отвернулся. Разговаривать с мамашей, что вчера безучастно наблюдала за его избиением, признаться, не очень-то хотелось.
— Маленький мой, — ледяная ладонь все же легла на лоб парнишки. Влада будто молнией шарахнуло, он вздрогнул каждым сантиметром кожи.
— Не трогай меня, — рыкнул он, теснее к стенке прильнув.
Мать словно отказывалась принимать, что ее не хотят видеть собственные дети — уселась на край кровати, вглядываясь в налитые бешенством сына глаза. Кажется, она нечто важное сказать хотела: губы кусала, подол халата теребила в руках. Но ни признаний в ошибках, ни признаний в любви Влад так и не услышал. Натянув фальшивую улыбку, Череватая вспорхнула с постели:
— Ты отдохни, сыночка, отдохни. Но и о делах домашних не забывай. А то
должок за тобой висеть будет!
Глаза ее полыхнули алым, лицо покрылось коростами. Влад вжался в стену, натянув одеяло до подбородка, но уже в следующую секунду, стоило только моргнуть, на него смотрело привычное лицо матери, что свистящим смехом зашлась.
— Сына, ты что? — рука ее, пахнущая копотью, вновь потянулась к ребенку, но Влад, ошарашенный, не дал себя приласкать. — Таращишься, будто смерть с косой увидел. Вставай! Дела не ждут.
Хохотнув напоследок, мадам Череватая в коридоре исчезла. Череватый же продолжал дрожать, потирая шею рукой. В голове его крутилась лишь одна мысль: рассвет теперь не спасет.
***
От страхов не убежишь, подумалось Владу и потому он отправился в сарай. За ночь Череватый изрядно устал от голосов, что нашептывали во сне проклятия, и от образов, которые не прекращающимся потоком будоражили ум. Юноша посчитал, что, оказавшись на месте, где он хорошенько приложился головой, все страхи тотчас пропадут; он осмотрит сарай при дневном свете и убедится, что ночное приключение — лишь фантазии плод.
Помещение с прошлой ночи ничуть не изменилось, представляло из себя всё тот же ведер и леек склад. Словно по тонкому льду, Влад ступал по половицам, а на ум опять пришел образ полуголой утопленницы и псевдо-отца. Всё это сон, игра воображения. Желаемое, которому действительностью никогда не стать.
В свете дня сарай не выглядел мрачной усыпальницей, как казалось Череватому вчера. Сразу и не скажешь, что вот здесь, в центре комнаты, он висел на ремне, готовый жизнь прекратить навсегда.
— Чёрт! — вскрикнул парнишка и отскочил к двери.
Издав громкий писк, под ногами его пронеслась жирная крыса. Поселившийся средь хлама зверек задел черенок от лопаты, напугав до смерти и Череватого, и себя.
— Чтоб я сдох, — просипел мальчишка, задыхаясь воздухом. Сердце было готово пробить дырку в грудной клетке. Ухнув, оно очутилось где-то на уровне живота.
Дыхание сперло. В глазах вспышками отобразился вчерашний кошмар. Юноше вновь причудился собственный труп и крик матери, от которого разрыдаться хотела душа. Влад затряс головой, стараясь избавиться от жутких образов и поспешил из сарая сбежать.
Мерцая алыми глазками, крыса затаилась в углу помещения, истощенно, диким зверем шипя на то, что осталось от нательного креста. Серебряный оберег за полсуток превратился в покрытую копотью фигуру, тонкую, как береста.
***
Когда сумерки опускались на хутор, вурдалаки пробуждались. Однако являлись они не из темных лесов, не из болот или топей — это истинная сущность людей, желчных и гадких, вырывалась наружу.
Ужин в доме Череватых каждый раз проходил в условиях максимального напряжения. Графин, наполненный мутноватым напитком, пустел стремительно, а глаза Череватого-старшего, не менее мутные и затуманенные, смотрели на отпрыска с нескрываемой злобой. Ему, такому бедному и несчастному, всё осточертело: что жена — не одна из тех знойных красоток, которых показывают по ящику; что приходится горбатиться за гроши, пока футболисты-педерасты подписывают контракты многомиллионные; что сын, мразь последняя, смеет таращиться с претензией в глазах бессовестных. В таких же бессовестных, наглых глазах, как у его мамаши-шлюхи.
Нагуляла, наврала. Обвела вокруг пальца! Как у Череватых, светловолосых и голубоглазых, мог появиться такой вымесок — бастард, уродец темноволосый? Хотелось выдавить его зенки, черные, как сама ночь, пустые и бестолковые. Неблагодарные.
— На кого вылупился, выродок?
От пьяного хрипа отца по спине поползли мурашки. Проглотив слова, рвущиеся наружу, Влад опустил глаза в тарелку; сжал в кулаке вилку, отчаянно борясь с желанием засадить её папаше под сердце. А мать, как и всегда, делала вид, что все в порядке: раскладывала по тарелкам картофель в мундирах, песню под нос мурлыча. Руська же, шестилетний ребенок, оказавшийся в разы чувствительнее, нежели мадам Череватая, опасливо косилась на братишку, беду предчувствуя.
— Ненавижу! — прорычал отец года и мощным хлопком ударил себя по загривку: — Сидишь на моей шее, жрешь за мой счет, еще и морду кривить смеешь?
— Да подавись ты своей едой, — прошипел юноша и, швырнув вилку, встал из-за стола.
Зная, что повлечет за собой данный поступок, мать бесшумно на стул осела, переведя взгляд, лишенный сочувствия, с ребенка на мужа. Единственное, чего эта женщина искренне желала — не привлекать к себе внимание.
— А ну стоять, выблядок! — мужчина стукнул по столу кулачищем. — Куда пошел? Стой, я сказал!
Влад замер в дверном проеме. Развернувшись в пол-оборота, он вперился в отца дерзновенным взглядом и вдруг, неожиданно для самого себя расхохотался истерическим смехом. Почему-то образ отца, ползающего подле его ног, вновь на ум пришел и дико развеселил юношу.
— А не то что? Снова поколотишь? — выдавил мальчонка сквозь сардонический хохот. — Дерзай, если это все, на что ты способен.
Череватый-старший, взбешенный до чертиков, залпом осушил стакан самогона. Но, едва завершив глоток последний, мужчина кашлем зашелся. Алкоголь, куски непережеванной пищи фонтаном прыснули из его рта и ноздрей. Схватившись за шею, глаза выпучив, мужчина из-за стола выскочил и, отпихнув сына с дороги, бросился в огород. Продышаться он никак не мог, делая каждый раз безрезультатные, свистящие вздохи.
— Владька! — перепуганная Руся подбежала к братишке и уткнулась в его живот.
— Тихо ты. Не реви.
Любопытство тянуло мальчонку в сад, куда отец сбежал в приступе удушья. Бесспорно, юный Череватый в порыве эмоций частенько желал ему страшной смерти, но сейчас, скорее на инстинктивном уровне, испытывал некий страх за родителя судьбу.
— Сына, не ходи. Попадет тебе, — мадам Череватая, возможно, впервые попыталась удержать ребенка от опрометчивого поступка, но упертого парнишку было не остановить.
Влад дернул плечом, сбросив с себя руки матери, и осторожным шагом на веранду пошел. В пространстве меж косяком и распахнутой дверью было видно, как отец склонился над ведром: его рвало кровью, багряно-черной жижей; каждый раз мужчина выгибался так, будто из его рта какие-то слизни выползали, выворачивая наизнанку душу и превращая внутренности в фарш.
В кусте барбариса горели две алые точки. Влад затряс головой и, распахнув глаза, обнаружил, как из кустарника выходит соседский черный кот. Васька, плут желтоглазый, лениво потянувшись, направился в сторону мужчины, изрыгающего из себя чернь.
— Выблядок чертов! — утерев рот ладонью, прохрипел Череватый, наивно предполагая, что мучения его на сегодня завершены.
Как только Васька, ласковый и чрезмерно общительный котяра, потерся о ноги страдальца, тот зашелся новым, более интенсивным приступом рвоты, едва поспевая дышать. Хвостатый запрыгнул на колодец и внимательно, нет, даже ехидно стал наблюдать, как сосед, с утра давший ему болючий пендель, выгибается над ведром.
Рожок Луны освещал двор магическим светом. И Владу казалось, что в Васькиных зрачках демоны пляшут кан-кан.
