Ты в моей обработке

Каждое утро Антон просыпается с мыслью о том, что сегодня самый заебистый день. Особенно если это понедельник, вторник, четверг и суббота. Особенно если встанет не с той ноги (кто-то в самом деле следит за тем, на какую он наступает, едва продрав глаза?), а ещё если телефон прямо перед выходом окажется посаженным в нулину. Если будет пара по матану, который он добросовестно проебал, сидя на больничном и нихуя не переживая о новых темах; если сосед по комнате снова начнёт возмущаться из-за громкого будильника (вообще-то он выкручен на минимум, но кого это ебет, когда ты учишься на третьем курсе и долбишься с практикой) и даже если солнце из-за штор улыбнется недостаточно приветливо. А оно всегда улыбается неприветливо, потому что Антон ненавидит ебучее солнце, ебучую позднюю весну и ебучие подъемы в семь утра под пленэр очередного ебучего будничного рассвета.  Сегодняшний день бьет все рекорды заебистых дней учебного года.  Потому что ебучее солнце все ещё светит, как и ебуче поющие птицы с ебучей очередью в душ с вечера, из-за которой приходится снова мыть ебучую башку в изгвазданной раковине. Ебучий сосед все ещё пищит в подушку о том, что ему мешает ебучий айфоновский будильник, а ебучие глаза краснее ебучего красного платья не ебучей, а очень даже красивой выпускницы. Ладно, поговорим о хорошем.  Его нет.  В этом ебучем четверге нет нихуя хорошего. Думаете о том, хватит ли Антону словарного запаса для того, чтобы аргументировать ебучесть этого дня? Индюк тоже думал, а потом в супе варился. Вот и решайте — надо ли вам оно вообще, или это всё хуета позерская.  Особенный, прекрасный, такой воздушный четверг, в котором каким-то образом затесалась физра, которую он не отработал ещё в первой половине семестра, забив хуец и свалив на больничный, на котором он вообще-то заебись продуктивно делал целое нихуя и даже не думал жаловаться. Ладно, физра — похуй. Мы живем одну жизнь, надо прожить её в ахуенном, а не ебучем — как все вокруг — теле, чтобы пресс был похож на рефленный лейс с паприкой, руки всякие такие на приколе, как у бодибилдеров из пинтереста, а ещё сасные ноги, которые вообще-то итак сасные, но подкачать не помешало бы. Сила воли, мотивация к самосовершенствованию — неважно, главное: пацаны мозги ебут только себе, а не красивущим физрукам, на которых пускают слюни с начала первого курса. Полтора часа в неделю — и ты на вершине. Наверняка не на той самой, чтобы жрать сельдерей в инста-стори и продавать курсы по похудениям, но хотя бы на какой-то минимальной — зачетной. Есть зачет — нет проблем. Нет проблем — куратор не ебет. Куратор не ебет — хорошо, что не ебет, он не в нашем вкусе.  Логическая цепочка была до того складной и простой, до того естественной и в то же время ненапряжной, что казалось бы — хули тут думать? Сходил, попыхтел над упражнениями, и пошёл себе спокойно жрать булку в вонючей столовке.  Нихуя.  Антон ненавидел физру. Есть люди, которые её любят? В любом случае — похуй. Антон её меньше ненавидеть от этого не станет.  Возвращаясь к насущному, ебучая физра не давала покоя в течении всей недели, маяча на горизонте пробириющей ухмылкой, напоминающей о том, что ты ленивое чмо, которому все равно придётся отрабатывать каждый пропуск в начале лета. Сука, каждый.  Ебучий четверг не останавливался на достигнутом, потому что ебучий куратор (на самом деле — он норм, но надо поддерживать имидж и не сдавать позиции ебучести) решает в очередной раз впаять мероприятие вместо пары. «Вместо» — буквально только на словах, потому что если с пары Шастун отчалит в худшем случае в половину четвертого, то на место проведения нового ебучего события, на которое обязана поглядеть вся свора студентов, он прибудет дай Бог к тому же времени. Потому что «внеурочно» — понятие несуществующее. Вы его придумали, лоботрясы, чтобы соскакивать с учебных активностей.  Идти, блять, на ебучую выставку после ненавистной физкультуры — потным, уставшим, красным, сука, — это то, о чем он мечтал всю жизнь и ещё немного раньше. Потому что невозможно наебать систему и Павла Алексеевича, клюющего мозги на тему того, как важно присутствовать в Музейном зале, потому что там так-то ещё и его работы будут, а ещё потому что «Ну, дети, вы же фотографы, так и че вы мнетесь» — это и есть тот самый стальной аргумент, против которого попрет разве что самый отчаянный и похуистичный чел, которому в общем и целом поебать на то, как сильно и долго его за это будут прилюдно доебывать (а Пал Алексеич на такое способен).  Таким человеком был Эд. Он провозился полчаса, бегая с заявлением и пиликающим телефоном, но все таки отпросился с этого уебского мероприятия, на которое, в общем и целом, идти резона нет никому, кроме разве что заинтересованных. То есть тех, чьи фотки застеклят и представят, как топовые картинки на аватарку ВКонтакте 2015.  Даже это не могло доебать Антона сильнее, чем все ебучие дни, предшествующие сегодняшнему. Потому что каким бы ленивым интровертом Шастун не был, он все ещё стремился познать всю важность и красоту выбранной профессии.  Жаль, пока не получалось.  Антон вообще без понятия, зачем он пошёл на фотографа. Вот даже не спрашивайте, пожалуйста, — ответов нихуя и меньше. Возможно, только потому, что остальные направления вроде информатических и экономических ему не вкатывали от слова совсем, в то время как фоткать он вроде любил, хоть и делал это редко. Потому что фоткать — это навести заляпанную в квасе камеру на перламутрово-розовый закат, чтобы в конечном итоге получить результат из по-уебански оранжевого, смазанного и затемненного. В таком случае у Антона были редакторы с разнообразием цветокоров — жить можно. Значит и работать можно. Да, пока — на первом курсе — без профессионального фотика и компьютерных приблуд, способных вытянуть каждую отдельную тень, но хотя бы не так заебисто и удручающе, как могло бы быть на коммерческом или, упаси Господь, швейном.  Короче, все это сейчас вообще не важно, потому что проблема этого дня уж точно не в профессии, выбранной в давно отцветшем августе. Проблема не в физкультуре, Павле Алексеевиче или сексуальном физруке Матвиенко, который в данную минуту чуть-чуть злится из-за того, что Антону все таки удалось прогулять его пару.  Проблема, сука, в ебучей экологии и ебучем проекте, сделать который он по-хорошему должен был ещё неделю назад, но по своим абсолютно понятным причинам не стал. Потому что сроки — горят, обязательства — душат, а долги приседают на ебучие (уж простите) плечи, заставляя прогибаться под тяжестью тленности жизни. Потому что Воробьёв может быть хоть тысячу раз терпеливым, абсолютно не ебучим, а очень даже симпатичным, а ещё уступчивым, — но закрывать Антоновы пропуски и хвосты он не собирается уж точно. Потому что у Шастуна — вы не поверите — был долбанный больничный, на котором он добросовестно просидел почти месяц, а ещё — целый месяц за пару недель до этого, и теперь ему предстоит писать эту хуйню в одиночестве, а не в паре, как все нормальные одногруппники, взявшие темы во время его пропусков, и сделать это за один (один!) ебучий день, которой и так заебал его с самого пробуждения.  Ладно, чего уж там. Как говорят фешн дивы — это называется «дедлайны». А ещё они пиздят о том, что до них лучше не доводить, и делать все дела в ранние сроки, но кого это вообще ебет? Никого.  И пока у нормальных людей жизненное кредо — «сделал дело — гуляй смело», у Антона это что-то типа «похуй, вообще похуй, да поебать». Потому что «нормальные» люди (даже блять не какие-то супер умные и усердные!) начали делать эту парашу ещё пару недель назад, собирая информацию по теме постепенно, сгребая её в одну большую научную кучу, способную растопить заледеневшее сердце Алексея Владимировича, ставшего вторым крашем Антоновой жизни. Нормальные люди работали в парах, разделяя обязанности так, чтобы никому из двоих не приходилось ебаться с ноутбуком в течении всей ночи, калякая и доклад и презентацию на двадцать слайдов. Нормальные люди выбирали темы из перечня длиною в жизнь, пока Антону досталась самая последняя, длинная, блять, как хуец эколога (он не проверял, но на глаз все так) и настолько ебучая, что даже в слова оформить не получается. Та самая, для которой один сайт на Википедии, и минимализированное количество полезных статей (не то чтобы прям полезных — Антон вообще-то не углублялся) с минимальным объемом нужной информации.  И все это — после физкультуры и выставки, которую он не имеет права проебать из-за насупившегося Добровольского, твердящего о важности мероприятия и вкладов участников. Все это после дотошного разжевывания темы в своей голове по дороге до выставки, стоя в тесном автобусе, забитом одногруппниками и старшекурсниками. Все это, блять, тогда, когда он еле выговаривает «криоконсервация», а что это значит — в душе не ебет.  Ему, блять, про это писать. Весь, сука, вечер, потому что весь день он въебет в неинтересном выставочном зале, слушая, как щелкают затворы чужих кэноновских фотиков, который он сам так и не купил (точнее, не написал маме, чтобы она поднапряглась и купила). Короче ебучесть этого дня до того ебучая, что хочется плакать уже сейчас — толкая локтем разъезжающуюся автобусную дверь и думая о том, как мастерски он проебал все свое время не там и не на то, пока заниматься нужно было вполне конкретным — делать, сука, тупейший доклад. Делать его одному. Делать несколько часов. Пиздец.  Антон забыл упомянуть один из главных факторов, задающих ебучесть этого четверга. Дождь.  Антон любил дождь. Любил, сидя дома и смотря в окошко, представляя себя няшкой из клипа под песню типа «10 лет спустя». Любил, купаясь под дождем несколько лет назад с огромной компанией, надеясь что молния его приебнет. Любил, снимая в двадцатом году трендовые видосы, в которых он танцевал с Димой под летним ливнем. Он все это, блять, любил. Но не сегодня.  Дождь накрапывал по нарастающей. Сначала вроде и норм — гулять по стадиону кругами, общаясь с Выграновским на тему того, какой же он уебан, раз бросает его одного на растерзание Добровольских разговоров и многолюдного места — это супер. Это класс, это мы любим, и даже почти не жалуемся, когда непрекращающиеся капли оседают в волосах неприятной влагой, вынуждая кудрявую челку липнуть ко лбу, а одежду — к телу. Потом дождь почти закончился. Антон успел сгонять в общагу перед третьей парой, — на которой они и поедут на выставку — чтобы переодеться, ну там ещё поссать и попить второстепенно. Настроение вроде как скачет с отметки «ой, бля, как же все ебано» до «терпим, но ебано все ещё», но хотя бы не падает ниже по Цельсию (а оно может). Доклад по экологии давит на мозги, раздражая и без того паршивую ситуацию, но Антон разумно сдерживается от лишних комментариев, надеясь на то, что по дороге до музея его ебнет на проезжей части и вся бренность замкнется на сегодняшнем четверге, полном стрессов и хождений по городу.  Мало того, что он все ещё жив, так ещё и дождь захуярил по новой. Да ещё и с такой силой, что теперь максимум, на что он может рассчитывать — расхаживать по галерее мокрой курицей, неспособной связать двух слов без агрессии и гавканья, рвущегося наружу безудержным:  — «В рот я это ебал».  Обо всём. Он ебал в рот каждый четверг, ебал в рот экологию и введение в специальность, которую они проебывают в грязном, толкучем автобусе; он ебал в рот даже сраные фотографии, которые зачем-то понадобилось представлять именно сегодня. Ебал в рот дождь, долбаного Эдика и Добровольского, таскающего его в такую погоду чуть ли не на конец города. Потому что на автобусе проехать недостаточно — идите ещё и пешком, и хоть захлебнитесь по пути — всё равно откачаем.  У Антона слипшиеся волны неприятно лежащих волос и промокшая насквозь рубашка, но он стоически держится. Шагает едва ли не под руку с каким-то приставучим второкурсником, рассказывающим о своих методах беспалевных вписок в общаге, пока Антон беззвучно хмыкает себе под нос, предпочитая не комментировать чужой монолог.  — Короч, заселят ко мне в следующем году перваков, и я их научу курить, бухать, понял да? — гогочет, скаля зубы, и Антон согласно кивает, наступая в очередную лужу. — Сам ко мне селись, научу тебя жизни.  Научит, как же.  Первый вишневый блейзер Антона был в одиннадцать, а первый бонд с ментоном — за пару месяцев до. Все, чему он ещё может научиться — это как сдавать долги сразу, не растягивая время и рисуя надежды на то, что что-то может измениться. Что Воробьёв поскользнется на куске масла, когда будут жарить блины, и сляжет с сотрясением, выдав автомат. Что с неба свалится благодарный отличник, согласный написать Антонову работу за хороший минет. Что он сам неожиданно съебется куда-нибудь — на Кипр с мамой, или очередной больничный. Нихуя не происходит. Сегодня все ещё четверг, а завтра закономерная пятница, обязующая к сдаче зачетного проекта. Зачетного, потому что он буквально вместо зачета, а если его не сдать — пойдешь сдавать устный, как ебучий дурачок, неумеющий в павер поинт.  А устно Шастун и подавно нихуя не сдаст.  Выставка начинается только в три — за пять минут до окончания последней пары, как прекрасно! — поэтому Добровольский бросает их на улице, заходя в здание в одиночестве, а выходит с улыбкой до ушей и сверкающими хитринкой глазами. Гордо сообщает о том, что договорился и их пропустят пораньше в другой, никому не всравшийся зал, так что «Хватит ныть, сейчас часок погуляете, пофоткаете, и начнётся мероприятие».  Часок тянется неебически долго, пока они расхаживают по небольшому помещению, рассматривая своеобразные холсты и ковры. Антон дует губы, разглядывая фотик того самого второкурсника, за которым он таскается, чтобы не стоять одному, как баклан, и в конце концов достает телефон, стыдливо ловя удачные кадры. Стыдливо — потому что здесь все с камерами, как опытные режиссеры бюджетных фильмов, а он с долбанным айфоном в пожелтевшем чехле и пушащимися после дождя кудрями, лезущими в глаза и нос.  В рот ему пока ничего не лезет.  Обидно даже.  Антон устает в первые двадцать минут, прибиваясь к кучке смеющихся студентов, обсуждающих триптих каких-то голых мужиков, и Антон задумчиво хмурится, решая, что это можно и послушать. Ещё через время он усаживается на пустую подставку на колесиках, вылавливая косые взгляды надсмотрщика, но безобидно отворачивается, решая, что больше его заботят собственные ноги, отходившие восемь кругов по стадиону и половину пути до этого места.  Без пяти три их наконец приглашают во второй зал, который на самом деле больше коридор с горизонтом картин. Пейзажи, портреты и концептуальные снимки в заброшенных трейлерах — все это интересно, но не слишком. Больше Антона волнует несделанный проект, и совсем немного Айдар, чьи фотографии затесались где-то среди остального множества. Гараев — его сосед и третьекурсник, который, кстати, будет работать в шараге помощником преподавателя в следующем году — трещал об этом целую ночь почти неделю назад, рассказывая о том, что его фотографии заснеженной деревни прошли отбор и попадут на выставку в трёх кадрах. Пожалуй, это единственный, весьма сомнительный, но все же позитивный момент сегодняшней вылазки из общаги.  Фотки соседа он находит почти сразу, щелкает на приколе, тесня одну из второкурсниц, разложившую у витрины чуть ли не поляну из крышки от объектива и чехла с сумкой, а затем торжественно присаживается на мягкий пуфик с чувством выполненного долга. Справа плюхается Дорохов, травя очередную шутейку, и Антон наконец выдыхает чуть успокоенно, хихикая над рассказом одногруппника.  Людей — полно, и их рассматривать в разы интереснее. Теснятся в проходе, фотографируя выставочные работы — похожи на маковые зерна, рассыпанные по булке. Шастун умиротворенно откидывает голову, слушая остаточные слова Дениса, и прикрывает глаза, думая о том, что сегодня он точно вскроет вены канцелярским ножом, заперевшись в грязном общажном туалете. Да, — не самая красивая смерть, но лучше так, чем завтра от асфиксии, под удушающим взглядом эколога. Вообще… асфиксия — не так уж и плохо, но явно не невербальная, передающаяся воздушно-капельным вместе с искрами солнечных пылинок старого кабинете. Лучше, когда с тяжелой мужской рукой поверх сонной артерии, или даже колючей жгутовой удавкой, запрокинутой через шею. А ещё между рук, ног и по грудной клетке.  Его уже не туда несёт.  Вот что значит два месяца без секса.  Возвратиться в реальность из томленных мыслей приходится в тот момент, когда Антон чувствует яркую вспышку, скользнувшую ровно по нему, и затерявшуюся под закрытыми веками уставших глаз. Открыть их все таки приходится, удачно находя причину потревоженной полудремы, маячащую чуть ли не перед носом с фотоаппаратом наперевес.  Мужчина? Скорее парень. Темноволосый, стройный, в чёрной рубашке, удачно облегающей подтянутые плечи, и обольстительной улыбкой, играющей на тонких губах. Острые черты лица, светлые глаза, две верхние пуговицы — расстегнуты, а из-под штанин торчат яркие носки. Антон смотрит, смотрит, смотрит. Пытается понять какого хуя только что произошло и почему этот хмырь так уставился, да ещё и сфотографировал его без предупреждения, но сколько бы не думал (а это примерно пятнадцать секунд молчаливых перекладок) всё равно не может вразумить, нахуй на него пялятся, как на одну из местных фотографий закатного солнца.  — Чет хотел? — ему вообще до фонаря, какое мнение сложится в незнакомой, брюнетистой голове, зависшей в воздухе полуразочарованно-удивленным выражением лица.  Антон не был вежливым, особенно если эта сраная «вежливость» шла вразрез с его настроением. Настроение — завалиться в свою комнату, пожрать дошик, посмотреть очередную серию турецкого сериала (вы не понимаете, они затягивают) и сесть за экологию часам к восьми вечера. Последний человек, с которым Шастун был хоть немного обходительным — Сергей Борисович, их физрук. Ну огонь мужик, что ещё тут сказать. Матвиенко его тогда отшил, но Антон не то чтобы на что-то рассчитывал, подходя к преподавателю с предложением разработать собственную растяжку в более интимной обстановке. Было досадно, когда в него кинули баскетбольный мяч со словами «щас, блять, как настучу Пал Ксеичу на тебя», но он пережил это разочарование, проглотил обиду и забил на разлуку, нажравшись дешевой шавухи, после которой блевал. На этом всё. Их история закончилась трагично, но у Антона не то чтобы есть свободное время на переживания по поводу каждого второго симпотного мужика, давшего от ворот поворот.  Прям как в душу плюнули.  — Молодой человек, простите, — парень, кажется, наконец отвисает, подходя ближе и протягивая пустую ладонь. Смотрит так заискивающе. Антону не нравится. — Извините, если напугал… Вы просто так фотогенично сидели. Вы знаете, у вас роскошные черты лица, а когда вы откинули голову!.. Я свою, кажется, потерял. — Он жмурится, понимая, как нелепо звучат непрошеные оправдания, и спешит исправиться, не давая Антону вставить и слова. — Я Арсений, третий курс фотографии, вы, наверное, видели мои работы.  — Не-а, — Шастун жмет плечами, рассматривая чужие – широкие и накаченные.  Все вопросы отпадают сами собой. Фотограф сфотографировал — логично. Хуй поймёшь, почему именно его, но Антон предпочитает не парить голову бессмысленными вопросами, на которые, если уж совсем честно, ответы нужны не сильнее, чем девушка в его постели.  Уже пришло время включать звук из тик-тока, гордо приосаниваться и самодовольно танцевать под «что за красотка среди этой массовки?»? Потому что ему очень кажется, что да. Нет, конечно Антону приятно. Пока он осматривался, сам заметил огромное количество парней, на которых бы с радостью проехался — исключительно из любопытства к возможностям соратников. Соотечественников? Неважно. В любом случае он закрыл глаза, чтобы не пожирать ими очередного красивого, высоченного мужика, вырастающего из ниоткуда. Здесь где-то инкубатор? Спавн? Откуда такое скопление плейбоев на квадратный метр? — Вас как зовут? — улыбается, приседая слева на самый край, и Антон бы подвинулся – правда, подвинулся, но сегодня, как известно, слишком ебучий день для великодушных жестов. Ниче, поерзает, свалится может на пол и отстанет.  — Антон, первый курс, — всё таки пожимает ладонь, которую ему пихают чуть ли не в самое лицо, и вымученно улыбается одними уголками, поднимая глаза.  — Ты красивый, Антон. Тебе надо модельные курсы допом посещать, — Арсений оглаживает его костяшки большим пальцем, наконец отпуская руку, пока Антон, неожиданно для самого себя, нещадно краснеет, поражаясь чужой беспардонности.  Пиздец. И что на это обычно отвечают? Антон не знает, что именно. Щеки печет пунцовым румянцем и он ловко отворачивается, замечая, что Дорохов свалил, бросив его разгребать этот фарс в одиночку. Поворачивается обратно, поднимая глаза на собеседника, и беспробудно теряется в ледниках чужих голубых, похожих на тонкое стекло декоративных камней в аквариуме, глаз.  У Арсения легкая щетина, напоминающая слой шоколадной стружки, и ровный нос с кнопочным кончиком. У Антона ахуй, кажется, отражается на лице, и он запоздало закашливается, разрушая образовавшуюся тишину.  — Я в туалет, — сбегает, как обалдевшая восьмиклассница, заприметившая в конце коридора краша из одиннадцатого, и судорожно толкает дверь, около которой все это время сидел.   Не осуждайте Антона. Он привык флиртовать бухим. Привык флиртовать тогда, когда уверен в том, что ему ничего не светит, потому что в таких ситуациях абсолютно до пизды, что о тебе подумают. Привык флиртовать с девушками, падкими на сладкие речи и золотые кудряшки. Привык флиртовать с Эдом, потому что повторить прошлый раз уж слишком хочется. Не очень привык, но пару раз флиртовал с физруком и экологом, но тут итак все понятно.  Он не привык флиртовать с красивыми старшаками, разбрасывающимися комплиментами у самого порога. Не привык строить глазки, но это скорее потому, что ему похуй, а затягивать понравившегося парня в любовные сети — энергозатратно. Не привык, блять, что в его обычный, среднестатистический, ебучий день врывается умопомрачительно красивый мужчина, желающий познакомиться, да и выебать, походу, тоже.  Антон шарит в том, как работает сексуальное давление. Это было именно оно.   Выходит в коридор, влетая в первую попавшуюся дверь, и нервно подходит к раковине, выкручивая воду. Моет руки, хлопает себя по щекам, приглаживает уже высохшие, но беспорядочно разбросанные кудри, и тепло улыбается собственному отражению, приходя в себя.  Ему не нужны никакие мужики. Не сейчас так точно.  У Антона эколог с проектом, физрук с грозящимся назачетом и угрюмый Выграновский, которого ему постоянно приходится вытаскивать из дома чуть ли не силой. У него нет времени на знакомства, романы, даже на дружбу, блять. Дружит он с Айдаром. Дружить с сексуальным Арсением он не сможет, так что мы возвращаемся к началу. У Антона нет времени. Вот так вот.  Нобелевское умозаключение расплывается в бесформенный кисель, стоит Арсению войти следом, тихо прикрывая дверь. Антон на него не смотрит, настойчиво сверля кофейную плитку туалетной стены в заляпанном зеркале. Кусает губы, уже зная, что все его планы обвалились ему же на голову, придавив томное нежелание заниматься хоть чем-то, помимо дрочки, просмотра ютуба и разговоров с красивым Арсением ещё в момент пересечения взглядов.  Антон неустанно западает на первых попавшихся мужиков, и это, блять, злит до невозможности, но абсолютно никак не корректируется, сколько бы он самому себе не объяснял, что нужно быть избирательнее. Арсений ахуеть какой красивый и харизматичный, несмотря на неловкую заминку при знакомстве, и это, сука, бесит пиздец, потому что падкость на классных парней накладывается на затяжной недотрах и полное отсутствие отношений на протяжении двух лет, чтобы сводить Шастуна с ума очередным секси парнем, раздевающим его взглядом.  Он поворачивается, жмется к столешнице с раковинами, сжимая в руках кубики фарфоровый мозаики, и затравленно смотрит на нового знакомого, прожигающего его ответным — внимательным и бездонным. Таким, сука, что зубы сводит от злости и непонимания того, какого вообще хуя какой-то чертила разрешает себе соблазнять всяких Антонов Шастунов, неготовых к очередным многоходовкам этого ебучего дня.  У Антона был четкий план: отстрадать оставшиеся двадцать минут, попрощаться с Дорохом, найти среди всех посетителей Айдара и увести его в ближайшую пятерочку за энергетиками по скидке; в общаге устроить вечер под названием «обида на жизнь», сделать ебаный проект и наконец выдохнуть, чтобы лечь спать и завершить цикл отвратительных, четвероговых, мозгоебательных вылазок по городу. Из всего этого — у него преждевременная обида не только на жизнь, но и все её составляющие, подкинувшие ему под ноги этого настойчивого Арсения, ломающего все надежды на спокойное завершение вечера.  Потому что у Арсения во взгляде не грамма тех стеснений и сомнений, мелькавших во время разговора. У него во взгляде только уверенность, подгибающая Шастуновские колени, и сладкая развращающая поволока, говорящая так громко и четко, что у Антона невольно краснеют уши и сердце стучит где-то в горле.  Арсений подходит ближе, осторожно загоняя в ловушку из собственных рук, ложащихся по сторонам от его бедер и упирающихся в фарфор полой раковины, и аккуратно жмется теснее, дотягиваясь до крана, все ещё шумящего невыключенной водой где-то на краю сознания. Тяжело выдыхает через нос, опаляя шею Антона, и наконец отодвигается, останавливаясь чуть ли не в упор.  У Антона голова кружится, словно он не ел пару дней, и он методично сглатывает, чувствуя, как чужие глаза бегают от кадыка к челке, варварски останавливаясь на пересохших, приоткрытых губах. Он подается ближе, решая, что «пан» — его привычный порядок действий, а пропасть он ещё успеет.  У Арсения мягкие, влажные губы, ответно скользящие по его собственным; длинный язык, врывающийся между, и горячее дыхание, дающее в голову не хуже самогона Айдарова деда. Он кусаче оттягивает нижнюю, отстраняясь назад, и из Антона вырывается полувсхип, режущий уши неприятным осознанием собственной слабости.  Арсений на него смотрит из-под ресниц своими глазами-прорубями, а у Шастуна все мысли об экологе и долгах вылетают, выбирая крутиться вокруг одного единственного человека, сжимающего бедра сквозь ткань летней джинсы.  Он подсаживает Антона на столешницу, планомерно изучая изгибы талии, спрятанной под белой рубашкой — единственной официальной шмоткой, которую тот нашел — и Антона гнет, как айфоновскую пружину, обернутую вокруг наушников. Он тянет дрожащую руку, прижимая Арсения за затылок ближе, потому что в моменте становится так мало, мало, мало, что хочется заскулить жалко, прося о чем-то посущественнее.  Ноги разъезжаются — то ли сами, то ли под настойчивым прикосновением теплых ладоней, — и Арсений останавливается между, нависая над Антоном так ощутимо, что у него и без того сбитое от поцелуя дыхание перехватывает, оставляя беспомощно задыхаться в чужих уверенных руках. Арсений соскальзывает к шее, смещая руки на поясницу и прижимая теснее, бесстыднее, мажет языком по коже, пока Шастун запрокидывает голову, хрипло выдыхая в потолок. Шастуновские шарики пошли дальше, съехав не то что за ролики, а улетев к хуям в канаву, и он закатывает глаза, когда чувствует, как чужие пальцы переплетаются у горловины, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки. Послушно разрешает даже это, не решаясь прерывать развернувшееся действие, и ответно тянется к чужому воротнику, перенимая мешающийся фотоаппарат, висящий на шее.  — Сука, вот же пидорасы, — отталкивает Арсения моментально, испуганно таращась на вышедшего из туалета мужика, и спрыгивает на пол, не давая себе времени на раздумья.  Молчит пару минут, пока бородатый мужчина моет руки, и нервно обкусывает губы, думая о том, что теперь ему прилетит ещё и от куратора, если на него донесут. Арсений, заботами не обремененный, отступает назад, закрываясь в одной из кабинок, а Антон жалостливо смотрит ему вслед, понимая мотивы чужих действий без слов.  У Шастуна пару мгновений на то, чтобы взять себя в руки и свалить отсюда, отсекая чужие попытки на недозволенные посягательства собственного тела, но он только ждёт хлопка двери на выход, отрезающего всё, что было пять минут назад от того, что будет дальше. Остаётся в мнимом одиночестве, непозволительном при наличии сексуальных парней на расстоянии метра. Стучится, слушая, как безотказно съезжает задвижка, и закрывается с обратной стороны, вырастая перед Арсением.  Чужие руки притягивают обратно, обнимая за талию, и Антон покорно растекается, когда его припечатывают к стенке кабины. На этот раз Арсений сходит с тормозов сразу, смещая ладони на задницу, обхватывая так необходимо, сжимая так, блять, правильно, что Антону остаётся только скулить в чужие губы, изучающие его собственные. У парня язык борзый, бесперебойно сплетающийся с Антоновым, а глаза тёмные, блестящие мелким бисером звезд. Антона лихорадит, как у доски перед всем классом, и он безропотно обмякает, когда проворные пальцы спускаются ниже, расстегивая бегунок узких джинс.  Арсений не церемонится, отрываясь от Антонова полуголого, распятого тела, и тянется к крышке унитаза, доставая смазку из чехла для фотоаппарата.  — Часто снимаешь мальчиков? — хмыкает, нарушая негласное молчание, создавшееся между ними по ненадобности разговоров.  — Люблю фотографировать, — Арсений поднимает провокационный взгляд и Антон бесшумно фыркает, не давая гадким мыслям колоть сознание.  Шастун себя любит. Ленивым, угловатым и не самым опытным — любит. Потому что он у себя один, и последнее, из-за чего он хочет и может заморачиваться — это количество половых партнеров незнакомого парня. Его не беспокоит тот факт, что он может быть «очередным», потому что он прекрасно знает о том, какой он прекрасный и особенный для того, чтобы переживать о чужой напускной соблазнительности, обезоружившей его самого. Умножьте похуй на три, и получите его реакцию.  Арсений его разворачивает, оставляя рассматривать алюминиевую стену. Антону жарко и сладко; он выглядывает из-за плеча, гипнотизируя парня, опускающегося  на колени, и тяжело дышит, когда чувствует, как влажный, скользкий палец проникает внутрь, простреливая на оверпассе. Арс взвинченный, нетерпеливый, но все равно вводит едва-едва, растягивая неспешно, аккуратно, выкручивая яркость картинки на максимум.  Он поднимает глаза, самодовольно ухмыляясь заведенному Антону, и мажет языком по ягодице, прикусывая и входя по последнюю фалангу. У Антона контрасты почти что индийские, и дыхание, гуляющее пиковой гистограммой. Ему так томно, и в то же время волнительно; колени подгибаются, а взгляд расфокусируется, как камера, наведенная на вид за окном. Чужие пальцы проворные, искусные, и Антон не может сдержаться от порнушного скулежа, когда Арсений пропускает второй. Оглаживает изнутри, срывая с губ беспорядочные выдохи, и толкается по костяшки, рассыпая под веками бликующие искры.  У Шастуна диафрагма колотится о твердую стену напротив, а ноги расставляются ещё шире, стоит Арсению проехаться по нужной точке, жадной до прикосновений. Антон слышит, как тяжело самому Арсению, сдерживающемуся от сорванных и быстрых толчков, поэтому прогибается в пояснице, игриво ведя задницей перед чужим лицом. Он Арса изводит, как кошку лазерной указкой, исчезающей в гибком прыжке, и сам от этого течет, прижимаясь членом к холодной перегородке. Смотрит жарко-жарко, вынуждая поднять взгляд в ответ — пустой, почти стеклянный. Облизывает губы, закатывая глаза в бесстрастной гедомии, и подмахивает навстречу, ощущая третий палец, входящий до болезненного упора.  Растягивает ещё несколько мгновений, несдержанно рыча себе под нос, и Антон задушено всхлипывает, чувствуя тяжелое возбуждение кожей. Арсений поднимается, грубо разворачивая Шастуна, и Антон ловит его губы, утягивая в очередной злой, нетерпеливый поцелуй. Губы печет, и Арсений врывается нагло, проталкивает язык до гланд, скользя ладонью между их телами. Мимолетно оглаживает Антонову грудь, выглядывающую из-за расстегнутой наполовину рубашки, и спускается к своей ширинке, вжикая молнией.  Чужие джинсы съезжают к полу, а руки — подхватывают под бедра, вжимая в стену со всей одури, придавливая жарким мужским телом. Антон смотрит из-под ресниц, мелко дрожа от потери опоры, и нервно цепляется за плечи, обнимая Арсения ногами поперек поясницы. Закусывает губу, чтобы не застонать в голос, когда Арсений неторопливо направляет собственный член прямо в него, взрывая всё внутри красочными петардами.  Пропускает до середины, беспокойно вглядываясь в Антоновы зажмуренные глаза, и входит до упора, срывая тонкий, болезненный стон. У Шастуна бегающий, как мяч по полю, кадык, и острые ключицы, пролегающие резной волной; кудри спутанные, чуть влажные от дождя, но всё равно мягкие, прыгающие по лицу в такт Арсеньевским толчкам. Чужие руки удерживают навесу, врастая в икры, и Антон мученически выдыхает, когда чувствует, как неприятно врезаться лопатками в твердую стену.  Арсений хрипит прямо в губы, толкаясь широко, неторопливо, вынуждая скулить просяще, жалостливо. Мажет языком по уголку, набирая скорость, и следит за тем, как закатываются зелёные, чуть слезящиеся глаза. У Антона глубокие, влажные вздохи, теряющиеся в несдержанных, высоких стонах, гуляющих по кабинке и чуть дальше за её пределами.  Сейчас так похуй на то, что их могут спалить, раздать пиздюлей и отчислить, что он сдается окончательно, подставляя шею под жадные касания. Воет, как уличная кошка, и комкает в руках чужую рубашку, собравшуюся гармошкой в тонких руках. Ерзает, чувствуя, как головка чужого члена проезжается по комку нервов, и обхватывает губами мочку. Выстанывает имя, прилипшее к деснам, как дешевая карамель, прямо на ухо, и скользит языком, ощущая горечь терпкого парфюма.  Антону так ахуительно правильно, когда Арсений аккуратно спускает его ноги на пол, самостоятельно разворачивая и впечатывая щекой в стену. Шастун чуть выгибается, ловя горячий шлепок, и стонет показательно бесстыдно, ухмыляясь самому себе. Арсений входит снова, прокатываясь ладонью по пояснице, стягивая нервы в каленую удавку контрастирующих чувств. Ведёт рукой выше, обхватывая шею, и Антон безропотно запрокидывает голову, расширяя доступную область. Ощущает, как пальцы сжимаются на артерии, не позволяя дышать свободно, и самозабвенно подмахивает навстречу грубым, сорванным толчкам.  Чужое тяжелое тело врезается в его собственное, ощутимое хрупкой фарфоровой статуэткой в руках избалованного покупателя. Он тянет высокие ноты, беспорядочно хватаясь руками за Арсеньевские, вжимая сильнее, позволяя делать так, как хочется. Ослаблено спускает ладони ниже, заводя руки за спину, и разводит ягодицы, слушая чужое возбужденное рычание.  Арсений давит на его плечи, прижимаясь грудью к спине, и входит мелко, одурело. Вдалбливается, вынуждая стискивать зубы, крошащиеся пылью эмали, и заключает член Антона в кольцо пальцев, начиная дрочить параллельно проникновенным импульсам. Рубашка неприятно липнет к спине, заставляя тело плавиться, как сливочное масло в горячем молоке, и Шастун колко сглатывает, оставляя на собственной заднице мелкие лунки овальных ногтей. Дышать трудно даже без сопутствующих препятствий; Антон прикладывается виском к перегородке, высвобождая обрывчатые всхлипы, и мелко дрожит, когда Арсений начинает водить рукой активнее, парализуя напряженное тело волной оргазма.  Он рвется, как натянутая струна, сжимая член внутри себя, и чувствует, как низко стонет Арсений, кончающий прямо внутрь. Блядство.  Пачкает стену и чужие пальцы, рассеиваясь протяжным, громким стоном, пружинящим по кабинке, и находит чужие губы через плечо, вгрызаясь голодной лисицей.  Через пару минут, когда Антон приходит в себя окончательно, раздраженно вытирая вытекающую из промежности сперму, он натягивает брюки, избегая настырного взгляда голубых, въедливых глаз.  — Ничего не скажешь? — скажет, обязательно скажет. Но не тебе.  — А должен? — Антон равнодушно фыркает, растягивая губы в ухмылке. Ему это всё – выяснения, запоздавшие разговоры на тему произошедшего – не нужны. Ему нужна была разрядка, а теперь нужно время для того, чтобы успокоиться и поехать в общагу. Экология, мать вашу.  — Ты мне понравился. Не хочу, чтобы ты думал, что мы переспали случайно и я привык так делать. Я бы хотел попробовать продолжить общение? — чужая полувопросительная интонация действует на нервы, как и вязкий эякулят, неприятно подсыхающий внутри. Антон бы тоже много чего хотел. Чтобы в него не кончали – например. Но кому какое дело? — Сорян, чел, было классно, но это разовая акция. Купоны не выдаем, — застегивает рубашку, собираясь к выходу, но натыкается на чужую грудь и обиженный взгляд. — Пропусти, блять, я не буду с тобой нянчиться. Взрослый мальчик, понимать все должен.   Антон отталкивается от стены, отпихивая тело, и быстро дергает задвижку, выскальзывая из туалета. Ему это не нужно. Не нужны знакомства, завязанные на сексе. Не нужны знакомства, завязанные на сексе с парнем, для которого он — не первая «жертва» соблазнений. Нахуй не нужен Арсений и всё, что он может предложить. Вот так вот. 

***

Зелёные стены кабинета, похожие на больничную палату, пугающе таранили Антонову выдержку и самообладание, страдающие с момента начала пары по экологии.  Нет, Антон сделал ебучий проект. Он просидел весь вечер за ноутом Айдара, расплываясь в потоке абсолютно неинтересной и ненужной информации, параллельно выслушивая монологи Гараева, записывающего парад голосовых какому-то Вите. Он, сука, его сделал, но тяготить эта хуета его меньше не стала по одной единственной и тревожной причине — он ненавидит публичные выступления. Руки мелко треморит, голос сел, кажется, а ещё Эдик приставуче бодается плечом, расспрашивая о вчерашнем походе на выставку.  Антон не может об этом думать.  Он вообще, если честно, ни о чем не может думать, зная, что в любой момент ему предстоит выйти и зачитать свой доклад перед всей группой. Зачитать доклад перед красивым, но дотошным Алексеем Владимировичем, разбирающим чужие проекты по атомам, чтобы подвести один и тот же итог: неправильно оформлено, криво сделано, мало картинок, много воды, плохой список литературы.  У Антона, блять, всё и сразу — он это понимает прекрасно, когда выслушивает список ошибок своих предшественников.  К моменту, когда очередь подходит к концу, он зашуганно дергается на каждый оклик Выграновского, хмурится все несдержаннее и почти не дышит, ожидая, когда наконец преподавателя приебнет и он вызовет последнего студента.  Не вызывает.  Пара подходит к концу, Шастун всё ещё хмурится, но теперь скорее от непонимания ситуации, и решает вызваться самостоятельно, слыша, как скачет собственный голос: — Э-э, простите, извините, — ёмко, да. У Шастуна скоро остановится сердце, но он отверженно борется за право быть услышанным на последнем издыхании. — Вы мне дали тему на прошлой неделе, я тоже проект принес, — Антон поджимает губы, когда Воробьёв оборачивается, интересуясь его фамилией, и ковыряет заусенцы, ловя настороженный взгляд Эда.  — Сегодня уже не успеем. К следующей неделе готовься, — ну заебись, сука.  Антон сдержанно кивает, ощущая поднявшуюся волну негодования. То есть он, блять, делал эту ебаную презентацию до двенадцати ночи, вылавливая картинки по медицинским сайтам, а этот уебок просто перенес выступление? Сука, он так переживал, вылизывал собственный текст, потратив на это кучу времени, чтобы в итоге ему сказали о том, что не очень то оно и надо было?  Ебучая пятница.  К звонку он успокаивается, покидая кабинет под насмешливый взгляд Выграновского, и разочарованно спускается по лестнице, здороваясь со знакомыми. Хочется подорвать сраный кабинет экологии, козла эколога и каждого, кто посмеет взглянуть на него в течении дня, но Антон — умничка. Он злится, злится, потом злится ещё немного, и вскоре его отпускает.  Когда им сообщают о том, что третью пару они просидят без преподавателя, оставаясь на попечительство самим себе, он блаженно откидывается на спинку и мурлычет под нос заевшую мелодию, решая, что все не так уж и плохо. Перед выходом из общаги он успел попить кофе и съесть маффин, которым его угостил Айдар, поднявшийся в самую рань, чтобы подписать документы и стать официальным лаборантом. Послушал нравоучения от мамы на тему того, что ему пора бы написать точную модель фотоаппарата. Отсидел три абсолютно бесполезных часа, в течении которых успел извести себя до состояния эпилептика, и даже поспорил с Эдом по поводу того, кто из них двоих будет писать реферат по биологии, заданный на завтра. Вообще-то, они должны делать его в паре, но Антона не то чтобы это ебет. У него каникулы от всей этой ученической галиматьи, спасибо.  Листает уведомления группы, просматривая фотографии со вчерашней выставки, и видит, как в чате без преподавателя девочки обсуждают «загадочного голубоглазого брюнета», занявшего первое место и получившего право на собственную выставку, рассчитанную на личное портфолио.  Арсения Антон видит спустя двадцать минут от начала третьей пары. Он заскакивает в их кабинет — запыхавшийся, взвинченный, ловит Антонов вопросительный взгляд, и уворачивается, наклоняясь над партой Дарины — одногруппницы.  — У вас Щербаков? — завороженные девочки согласно кивают, расплываясь в улыбках. Антон фыркает, хлопая ладонью по лицу в стыдливом жесте. — Ну так и где он?  — Арс, мы без препода сидим. Щербаков у директора. — Арсений поднимает глаза, натыкаясь на внимательного Шастуна, ухмыляющегося чужой сомнительной выдержке к игнору, и понятливо кивает, поворачиваясь на выход.  Антон тормозит пару лишних секунд, прежде чем вскочить следом, ловя чужую руку уже в коридоре. Сам не знает зачем. Возможно, Арсений был прав и им стоит поговорить. Возможно, им стоит ещё раз потрахаться в одном из туалетов, и окончательно разойтись, как в море корабли. Возможно, им не стоит больше видеться, но это невозможно — сегодняшняя случайная встреча это доказала. Возможно, они решат забыть вчерашнюю ситуацию и остаться сомнительными друзьями.  Возможно.  Антон пока не придумал.