the gather, the bend, the bringing forth

Оливар Мартелл с головокружительной скоростью вертит кинжал между мозолистыми пальцами, во второй руке лениво покачивая кубок с алой жидкостью. Через мгновение он останавливается, подносит кубок к губам и ловким движением запястья отправляет зажатый в другой руке кинжал в полет. Тот пронзает письмо — уже приколотое к стене тремя другими кинжалами — с глухим стук. Он отворачивается и, сделав долгий глоток вина, ставит кубок на стол. Выражение его лица не меняется. Проще, как он знает, было бы просто сжечь этот проклятый предмет. Судя по настороженным взглядам, которыми обмениваются между собой слуги, пока он пускает кинжал за кинжалом, кромсая письмо на нечитаемые полоски, а его лицо остается безучастным, это, вероятно, было бы предпочтительнее. И, по правде говоря, правильнее всего было бы ответить вороном (или пятьюдесятью) в надежде, что по пути на север тот обгадит весь Вестерос. Когда он озвучил эту мысль своему мейстеру (недавно назначенному, как и он сам, и, боги, Эллария и его племянницы позаботились о том, чтобы избавиться от всей старой власти в Солнечном Копье), тот выглядел настолько пораженным этой идеей, что Оливар на мгновение подумал, не схватит ли его сердце. Но нет, мейстер, вытирая лоб, торопливо предлагал идеи о дипломатии, терпении и политической стратегии, и Оливар вскоре от него отмахнулся: образ летящих кинжалов уже озарял его разум. Он подходит к потрепанному письму и выдергивает из стены три кинжала — они вонзились почти по самую рукоять. Доран, с горечью думает он не в первый раз, знал бы, что делать (старший брат, мудрый, увечный и осмотрительный, истекающий кровью на земле в его снах, обвиняющие блеклые глаза — почему ты ушел, почему, почему, почему). Даже Оберин, при всей своей вспыльчивой мстительности, по крайней мере, знал бы, какие медовые, но отравленные слова послать на север. Вместо этого Дорну достался своенравный младший брат Мартеллов, дабы выстраивать их будущее. Вынимая из стены последний кинжал, Оливар подхватывает письмо, чтобы оно не разлетелось по земле клочьями. Прошло несколько недель с тех пор, как в Солнечное Копье прибыло письмо с печатью Таргариенов, и чуть меньше — с золотой печатью Ланнистеров, попавшее к нему в руки. И хотя Оливар не может похвастаться такой же политической проницательностью, как его братья, ему не потребовалось много времени, чтобы расшифровать угрозу между строк обоих писем: заключите союз с нами и Дорном или будете уничтожены. По крайней мере, у королевы драконов хватило приличия выразить сочувствие по поводу гибели его братьев, пообещав огонь и кровь тем, кто осквернил имя семьи Мартелл. Львиная же королева, похоже, считала, что каждый, кто родился в одном из великих домов, жаждет править, что и он жаждет править, переступая через окровавленные трупы своих отчужденных, но любимых старших братьев ради власти, всегда ради власти. Он сминает письмо в руке и с такой злостью вонзает один из кинжалов обратно в стену, что слуги подпрыгивают. — Что эта стена тебе сделала, дядя? Оливар гримасничает и убирает в ножны остальные кинжалы, а затем сует полуразрезанное письмо в свою тунику. Он знает, что ответить на него можно только дипломатично, но это не значит, что он должен сделать это в ближайшее время. Пока же он окидывает взглядом новоявленного посетителя комнаты, и на его губах появляется слабая улыбка — во всяком случае, это не источник раздражения. На его бедре висит груз, который грозит сбить эту улыбку, но он прячет его в длинных складках своей туники. — Ты ругаешь меня, малышка? Я до сих пор помню, как ты играла в попрыгунью в дюнах и приводила в беспорядок свои волосы, когда была мне едва по пояс. Сарелла Сэнд смеется, откидывая капюшон и снимая перчатки — зима пришла даже в самые отдаленные уголки Дорна. Несмотря на дорожные пятна на одежде, она выглядит удивительно посвежевшей, ее смуглая кожа сияет, а черные глаза — глаза ее отца — блестят весельем. Но Оливар знает лучше и чувствует в девушке ядовитое коварство и хитрость своего брата. Это та же кровавая ярость, которая закончилась размозженным черепом Гадюки в руках Горы, которая украсила корабль кракена искалеченными телами двух Песчаных Змеек. Его племянница уже наливает себе кубок кроваво-красного вина из стоящей на столе бутыли, водопад тонких черных косичек каскадом рассыпается по плечам, когда она наклоняется. — Не ожидала вновь увидеть тебя в Дорне, — дружелюбно говорит она, поднося кубок к губам. Ее дорнийский акцент смягчен, разбавлен влиянием Простора. — Не говоря уже о Солнечном Копье. Это вопрос и вызов: зачем ты здесь, дядя? Боги, как бы он хотел, чтобы ему не приходилось отвечать на этот вопрос. — То же можно сказать и о тебе, — отвечает он, делая пренебрежительный жест в сторону слуг. По крайней мере, это что-то, что он помнит со времен своего детства, до сражений и до того, как все омрачилось смертью и трагедией. Слуги почтительно кивают головами, едва не выбегая из комнаты. Оливар разворачивает стул у стола и садится на него задом наперед, закидывая руки на спинку и с любопытством глядя на Сареллу. — Доран говорил мне, что ты была в Староместе. — Я вернулась ради своих младших сестер. Но он был прав, да. Я играла в игры с мейстерами. — Сарелла стягивает с себя плащ и бросает его на спинку стула, стоящего ближе к очагу. Хотя она такая же Песчаная Змейка, как и ее сводные сестры, при ней никакого видимого оружия — уж точно ничего похожего на кнут Ним или копье Обары. Похоже, хотя все старшие Песчаные Змейки были одарены мастерством Гадюки, лишь одна получила благоразумие Дорана. Не то чтобы это в конечном итоге сослужило ему хорошую службу. Оливар отмахивается от этой мысли и вскидывает бровь. — Значит, Цитадель? — Кучка беззубых стариков и юнцов в пеленах, изрекающих философию и историю, но все же… — Сарелла осушает кубок и усмехается. — Их библиотеки несравненны. В том письме Доран мало что раскрыл Оливару — нет, их общение оставалось слишком прохладным и натянутым после того, как Оливар покинул Дорн много лет назад, — но приключения Сареллы в Просторе неизбежно возбудили его интерес. Ненасытная и несвоевременная тяга Оливара к странствиям всегда была предметом раздора между ним и старшими братьями (с Оберином, конечно, меньше, но Оливар бегал дальше и быстрее, чем даже Гадюка), но, судя по всему, одна из его племянниц была одарена такой же неутолимой жаждой. Даже сейчас он чувствует удивительное родство с молодой женщиной, возможно, единственное светлое пятно в этом длинном тоскливом туннеле, который начался в тот момент, когда он услышал о смерти Оберина в Королевской Гавани. — Теперь в Цитадель принимают женщин? — спрашивает он со слабой улыбкой и в отказе машет рукой, когда Сарелла показывает на бутыль с дорнийским красным. Она качает головой, а ее собственная улыбка становится дерзкой, когда она наливает себе еще вина. — Конечно, нет, — отвечает игриво. — Почему, по-твоему, это была игра? — Ты неисправима. — Но в его голосе звучит смех. — По всей видимости, тебе удалось избежать и худшей из войн. Она пожимает плечами, улыбка становится чуть более натянутой. — Нам обоим. Ты в Эссосе, я в Староместе — паршивые овцы, которые выжили, сохранив головы на шеях. Боги, вероятно, находят в этом некий баланс. — Она сидит, нахмурив брови, и наклоняет кубок на одном пальце. Золотые каффы, вплетенные в ее косы, перемигиваются в свете пламени. Кажется, она размышляет над какой-то великой невообразимой загадкой, и Оливар не решается ей помешать. Он снова услышал в ее голосе нотки обвинения. Ему не удастся долго избегать этого разговора. Вместо этого он поворачивает свой стул, чтобы сесть на него как положено, а затем тянется через стол налить себе вина. Он раздумывает над словами Сареллы, язвительными и злыми, о богах. То, что постигло его братьев за последние несколько лет, продолжает преследовать его: Оберин, погибший от рук того же человека, что погубил Элию и ее малышей; Доран и Тристан, умервщленные Элларией и Песчаными Змейками в результате переворота, скорее мстительного, чем продиктованного разумом; Эллария и три молодые девушки, которых она затянула в мертвый омут своей злости, захваченные или убитые в стремлении отомстить. Боги многого требуют от дома Мартеллов, во имя справедливости, во имя уравновешивания весов. Они берут, и берут, и берут, а мы продолжаем отдавать… Справедливость. Его пальцы отбивают быстрый ритм на столе. — Тебе следует знать, что я поклялся в верности Дорна королеве драконов. Сарелла смотрит на него долгим оценивающим взглядом, прежде чем потянуться за своим кубком и снова опустошить его. Вытирает рот тыльной стороной ладони. Оливар думает, что она намерена крепко напиться. Он ее не винит. — Да, я так и предполагала. — Ты думаешь, это было плохое решение? Она молчит очень долго, отведя глаза в сторону. Оливар ждет. Наконец она сердито вздыхает. — У дома Мартеллов непростая история с Таргариенами. А этот конкретный Таргариен… ну, я слышала рассказы в Цитадели из Винтерфелла. Один из толстых кандидатов, по-видимому, был черным братом, и он все время говорил о Долгой Ночи и войне, к которой готовится Север. Дорну меньше всего нужно вмешиваться в дела драконов и волков. Старки не принесли Дорну ничего, кроме горя. Оливар тоже слышал эти истории, чересчур фантастические, чтобы в них можно было поверить. Вечная зима, бродящие среди живых мертвецы, ночь, несомая на плечах некоего создания ночи — эти слухи дошли до самого Эссоса и преследовали его не меньше, чем рассказы о пролитой крови и зеленом огне в Королевской Гавани, жажде мести изгнанной королевы и сладостном пении драконов, исчезнувших на столетия и вновь ставших реальностью (уж точно, лучше, чем рассказы о Горе, раздавившем Гадюку, о костях, крови и мозгах, забрызгавших помятые доспехи, о людях, что кричали, кричали, кричали). Нет, это истории из его детства, истории, которые он проследил по континентам… и все они, похоже, сбываются. Но цена, которую они требуют, думает он, откидываясь на спинку стула. Она платится, платится и платится. Кровью Элии, и Оберина, и Дорана… ради справедливости, ради отмщения, ради… ради… — Как ты думаешь, будет ли мудрее встать на сторону Серсеи Ланнистер? — Он кивает племяннице. — Ты была в Вестеросе. А я нет. Сарелла фыркает. — Я не дура, дядя, — возражает она. Указывает на его тунику с вложенным в нее письмо. — Думаешь, я не знаю, что именно ее письмо ты изо всех сил старался уничтожить? — У Дома Мартеллов есть непростая история и с Ланнистерами, — говорит Оливар, хотя в его легком тоне звучит едва заметный оттенок горечи. — И Дорн — единственное королевство, которое когда-либо противостояло дракону. Это уже удалось однажды. Оливар смотрит через стол на племянницу — упрямый подбородок, пляшущие черные глаза… но в них плещется и горе — по сестрам, отцу и дяде, которых она потеряла. Он знает. Его тоже гложет это горе. Утрата. Но еще сильнее ярость и разочарование — на Ланнистеров, на Таргариенов, на Старков, на каждую семью, замаравшую свои плащи кровью Мартеллов, чтобы играть в свои игры власти и войны. Эллария, полагает он, верила, что мести достаточно, чтобы провести ее через это, оседлать дракона и сжечь все силы, когда-либо причинившие зло людям, которых она любила. Но месть, хмуро думает Оливар, — это охотник. Ненадолго насытившись, жаждет большего. Она несет черную смерть и разрушение всему, к чему прикасается. Он поднимается на ноги, внезапно не в силах выносить такого заточения. — Так и есть. Я рад, что ты помнишь свою историю. Но такова она — история. И если мы совершим те же ошибки, что и остальные, то именно ею мы и станем. И мы не сможем помочь Дорну, если будем мертвы. Сарелла скрещивает руки. — Так ты поэтому вернулся, дядя? Помочь Дорну? После стольких лет бегства? Он не клюнет на удочку, даже если ему придется с трудом проглотить пылкое отрицание. Он знает, что это осмотрительно, но и неизбежно. Когда не стало Элии, Оберина, Дорана и Тристана, вполне логично, что его потянет домой. Как он может оставаться в стороне, пусть и сбежав много лет назад от долга и ответственности, от игры в политику, которая ведется всегда, даже когда убийство Элии нависло над семьей, как дымка? И не то чтобы Доран не знал почему. Не то чтобы Элия… Стоп. Его тунику жжет еще одно письмо. Оливар кивает в сторону двери. — Пройдись со мной, племянница. Если хочешь обвинить меня в жажде власти, мы можем хотя бы поговорить об этом под звездами. Сарелла усмехается. — Зима на дворе, и сейчас ночь. Ты хочешь, чтобы я отморозила свои чертовы сиськи после целого дня верхом? — У тебя есть плащ. — Он наклоняет к ней голову. — Чтобы защитить свои женские достоинства. Взгляд, который он заслужил этим комментарием, утихомирил бы любого другого мужчину, но он лишь пожимает плечами. Сарелла закатывает глаза — но в конце концов встает, подхватывает плащ, и вскоре они оказываются снаружи, в молчании прогуливаясь по извилистому лабиринту дорожек и мостиков, что вьются вокруг дюжины башен, составляющих Старый дворец. На их пути горят факелы, освещая красно-золотым светом землистые постройки. Зимнее иссиня-черное небо пестрит созвездиями и падающими звездами, и Оливар, выныривая между башен, может различить нависшие черные тучи, низко сидящие на северном горизонте. Он подозревает, что до утра разразится буря. Когда во время их молчаливой прогулки снова показывается горизонт, Оливар указывает на него. — Ты прибыла как раз вовремя. Сарелла прослеживает его взгляд, и ее губы сжимаются в тонкую линию. — Это ерунда, если верить рассказам с севера, — бормочет она, но тем не менее смотрит на него строго. — Ты не станешь отвлекать меня разговорами о погоде, надеюсь, ты понимаешь. — И мечтать не смею, — отвечает Оливар, пряча руки в плаще. Для Дорна холодновато, тут Сарелла права. Оливар не знавал в Дорне такой холодной зимы, не верил по-настоящему, что ветра в Дорне могут опуститься до таких уровней. Конечно, есть истории о временах, когда зима длилась поколениями, простираясь от Земель Вечной Зимы через море до Эссоса, о тьме, холоде и смерти. Сарелла краем глаза наблюдает за ним, поэтому он говорит: — Я хотел вернуться домой, когда убили твоего отца. Доран посоветовал этого не делать. Жаль, что я его послушал. Если бы знал, что ярость в сердце Элларии сделает ее безрассудной, я бы попытался остановить ее. — Он видит, как Сарелла открывает рот, собираясь защитить мать своих сестер, но поднимает руку, чтобы прервать ее. — Ты не понимаешь. Оберин и Доран пошли на авантюру, отправив твоего отца на свадебный пир. Они годами жаждали мести за Элию и ее детей, и это была прекрасная возможность заставить их выплатить долг перед нашей семьей. К несчастью, это была авантюра с обоюдоострым мечом — Тайвин Ланнистер и Григор Клиган, возможно, мертвы, но и Оберин тоже. Как и Доран. И из-за этого я стою здесь. Некоторое время они идут молча. Оливар думает о письмах Дорана, дошедших до него нераспечатанными, несмотря на их долгие путешествия по просторам Эссоса. Он также размышляет о девизе Таргариенов, о пламени и крови, и, возможно, о том, сколь уместно было переплести судьбы Мартеллов и Дорна с судьбами драконов. Драконы обещают месть, а змеи поклялись никогда не сдаваться. Вместе эти семьи могут оказаться непобедимой силой. Наверное, именно это и увидела Эллария в своем горе и гневе. Но Оливар не может не проклинать ее за безрассудство, за то, что она ввергла себя и Дорн в пучину войны так же стремительно, как вонзила кинжал в сердце Дорана. Он слышал эту историю от мейстера, но всегда знал ее обратную сторону, знал о заговоре с целью свержения львов, которым поделился старший брат со своим отчужденным братом, находящимся за много лиг от него. Доран всегда был таким осторожным, таким подготовленным. И уже не в первый раз Оливар задается вопросом, знал ли Доран о вероятном исходе риска. Конечно, знал, думает он, пока они спускаются по лестнице в затопленный сад. Он вспоминает письма, разбросанные по его опочивальне, от королев Вестероса… и от брата. Он бы не стал рассказать тебе всего этого, не стал бы говорить тебе правду об Элии, если бы думал, что они с Оберином выживут при любом сценарии развития событий в его голове. Сарелла прерывает его мысли. — Всегда ли дело было в уничтожении Ланнистеров? Ты здесь для этого — закончить то, что начал мой отец? Оливар не встречает ее взгляда. Вместо этого он задумчиво смотрит на раскидистые деревья сада, чьи ярко-красные цветы, обычно растущие из грубой серой коры, давно исчезли вместе с осенними ветрами. Их полог почти скрывает звезды и служит естественной изоляцией для самого сада, защищая его от инея, который, как он видел, начинает скапливаться на красных черепичных крышах и извилистых дорожках Старого дворца. — Я не твой отец. — Ты и не Доран. — Это правда, — со смехом признает он, думая, что Доран вряд ли бы одобрил его недавнюю выходку с метанием кинжала. Он замедляет шаг, останавливаясь, и Сарелла следом за ним делает то же самое, хотя ее сжатая челюсть явно говорит Оливару, что она не слишком довольна необходимостью прекращать движение в прохладе зимнего ночного воздуха. — Но Элия была и моей сестрой. А теперь Ланнистеры убили моего брата. А его возлюбленная убила другого моего брата. А кракены убили моих племянниц и, вполне возможно, Элларию тоже. Так что же остается Дорну? Будем ли мы продолжать проливать дорнийскую кровь северным семьям, пока наша кровь не пропитает весь Вестерос? — Значит, ты хочешь заключить мир с королевой Таргариен. — Что я хочу… — Оливар замолкает, поворачиваясь к Сарелле. И впервые при движении длинной драпировки его туники обнажается груз на его боку, пояс с мечом, скрытый под богатой золотисто-охристой тканью, золотая рукоять, отражающая свет окружающих их факелов. Он видит, как взгляд Сареллы устремляется вниз, ее глаза слегка расширяются от узнавания, и кривится. Он многого хочет и многое должен сделать. Прошлое так долго было заперто, и он не может допустить, чтобы это ужасное бремя знаний, эти письма, были возложены на него без какого-либо отпущения. Поэтому он не пытается снова спрятать меч. Вместо этого он прислоняется плечом к дереву и поднимает взгляд к звездам. — Ланнистеры, Таргариены… их преступления очевидны. Но именно Старкам еще предстоит ответить за свои. Нет, у него никогда не будет темперамента Оберина. У него никогда не будет терпения Дорана. Но он — Мартелл. И девиз их дома выжжен в его крови. Непреклонные. Несгибаемые. Черные глаза Сареллы сверкают. — Каков твой план, дядя? Оливар проводит пальцами по рукояти скимитара — скимитара Гадюки — и, наконец, улыбается. Искренне улыбается. — Сначала мы выясним, что королева Ланнистер сделала с Элларией. Несдающиеся. — Затем… Старки в долгу перед нами. Я намерен проследить, чтобы он был выплачен.