the gather, the bend, the bringing forth

На полу нет крови. Вдох. Он сидит на ступенях перед Железным троном, на коленях его лежит Длинный Коготь в ножнах. Оторвав взгляд от чистого пола, он смотрит на плывущие над головой низкие облака, снежинки и пепел кружатся вниз и тают в темных волосах и на испачканной в битвах одежде. Однажды, тысячу и одну жизнь назад, другой юноша, золотой и высокомерный, но проклятый вскоре, сидел на этом самом месте, у его ног лежал еще теплый труп короля, кровь впитывалась в мраморный пол. Здесь все закончилось. Здесь все и началось. И руки его, свободные от крови дочери этого короля, от убийства и всех тех ужасов и предательств, которые оно могло бы повлечь за собой… эти руки сжимаются в кулаки, и он закрывает глаза, позволяя остаткам огня и льда мелькнуть на своем лице. У него на боку, тоже в ножнах, кинжал, предназначенный для того, чтобы оборвать жизнь Матери Драконов. В то время как конец света продолжает осыпаться дождем с грозного неба, он размышляет о том, что значило бы вонзить его в ее сердце. Выдох. Он чувствует тепло их поцелуя на своих губах, огонь, страсть и все хорошее и невысказанное, что было в том объятии, под почерневшими и обвалившимися балками великого замка. Он до сих пор чувствует ее, как никогда раньше — дикий жар, широко распахнутые глаза, красная кровь дракона. Тот поцелуй — он должен был стать последним, невысказанным прощанием, скрепленным сожалением, долгом и честью. И все же, когда он ее поцеловал, показалось, что сам мир раскололся в песне драконов и реве всех сил зимы, заглушенном криком двух настоящих драконов, чьи тени кружили над разрушенным и засыпанным пеплом замком. Вдох. В нем что-то горит. Он трясет головой, чтобы прояснить мысли и прогнать пульсацию в черепе. Было ли так, когда его воскресили (мимолетное воспоминание — они думают, что ты чуть ли не бог — снег, лед, сожаление и устремленные на него взгляды)? Был, разумеется, холод. И темнота. Смятение, и страх, и шок, и ощущение, что это тело не подходит, как раньше, что здесь что-то не так, как будто все составляющие его тела и сознания сдвинулись на волосок влево. В этом не было и нет ничего такого радикального, что могло бы встревожить окружающих (за исключением того, что он жив, хотя когда-то был мертв), но этого было и остается достаточно для дразнящего чувства на краю разума, что мир уже не совершенно правильный. И вот снова это ощущение. Ропот неправильности. Шепот перемен после рева объятий и поцелуев. В прошлый раз это сделало его бездумным. Импульсивным. Отчаянным. До меня доходят слухи о тебе, бастард… На этот раз он не поддался? Выдох. — Джон. Точно… точно. Он забылся. Джон открывает глаза и оглядывает тронный зал, сохраняя бесстрастное выражение лица, когда встречается взглядом с человеком, который в иной жизни застал бы его баюкающим труп королевы. Давос наблюдает за ним настороженно, и Джону не нужно гадать, почему. С усталым и разочарованным вздохом он произносит: — Вы говорили с Тирионом. Его собеседник морщится. — Да. — Давос выдерживает паузу, делает несколько шагов вперед. — Я, ах, заметил, что Дейенерис не… — Он осекается, оглядывая тени, словно ожидая нападения за одно только упоминание имени королевы. Понижает голос, и Джон различает в его тоне недоумение и озабоченность. — Почему? Почему. Простой вопрос, честно говоря. И все же. Джон не отвечает несколько долгих мгновений. Его голова пульсирует с такой силой, что ему хочется съежиться — такое ощущение, будто один из драконов Дени кричит прямо в глубины его души. Он почти слышит биение своего сердца, каждый удар которого приходится на толчок в голове. Ему хочется расслабиться, хочется исчезнуть на неизвестное время, подальше от обязанностей и ответственности, тяжелым грузом лежащих на нем вот уже много лет. Было бы так легко просто… Почему. Он сжимает челюсти и медленно поднимается на ноги, пристегивая Длинный Коготь обратно к поясу. — Один мудрый человек однажды сказал мне, что честь дается легко, когда нам это ничего не стоит, — наконец произносит задумчиво, положив руку на эфес меча. Он отмечает, как Давос бросает на него взгляд, и чувствует, как в сердце и голове коротко вспыхивает что-то незнакомое. Он пытается игнорировать это. — Всю свою жизнь я поступал благородно, и за это меня называли предателем. Но я отстаивал те решения, чего бы мне это ни стоило. Я стоял на них с одичалыми. С Дозором. С самим Севером. Теперь вы все просите меня свершить еще один благородный поступок, еще один хороший, невозможный поступок ради королевства. — Спокойно, парень. — Давос поднимает руки, и Джон видит на его лице тревожную рябь. — Спокойно. Я на твоей стороне. Просто… — Кажется, что он смотрит поверх Джона, на Железный трон, на серое небо и поднимающийся дым. — Сейчас легче быть на твоей стороне, чем на ее. Легче. Здесь нет ничего легкого. Все это — все до единого проклятые решения, которые он когда-либо принимал и продолжает принимать — все они горят. Давос, должно быть, замечает на его лице надвигающуюся бурю, потому что продолжает: — Я наблюдал за вами двумя уже почти год, с самого Драконьего Камня. Вы знаете ее лучше, чем кто-либо из ныне живущих. И защитили ее, когда никто другой этого не сделал. Вы доверяете ей. Вы ее любите. Поэтому я думаю, что вы, как никто другой, знаете, почему она сделала то, что сделала. И если есть хоть какая-то надежда, что королева, в которую вы верите, еще жива, она, по крайней мере, будет отвечать перед вами. Джон отворачивается. — Ей не нужно передо мной отчитываться. Он чувствует на себе тяжесть взгляда Давоса, и его мысли тут же обращаются к Дени. Сильная, уверенная в себе, любимая — а затем прибыть на эти берега, вернуться домой и оказаться под осуждающими взглядами всех вестеросцев. Любое действие, каждое слово предостережения советников, которые снова и снова ее подводили, все, что она делала, взвешивалось, измерялось и оценивалось задолго до того, как она ступила на восточные берега континента. Ее союзников — от Дорна до Железных островов и Простора — истребляли до тех пор, пока не осталось ничего, помимо Севера, который мог бы ее поддержать. Ничего, кроме Севера. Но теперь мы хотим сказать, что не доверяем твоей королеве. Буря в его голове становится все громче, и он закрывает глаза. — Я не могу… — начинает он и вдруг замирает, желая, чтобы это горящее внутри нечто (драконье пламя, зимние ветры, и, ох, как все это в нем кричит) угасло. Это должен быть финал. Должен. — Все, что мы сделали, все, за что боролись, что потеряли, — люди, которых мы потеряли, — все это утратило бы смысл, если бы я убил ее. Возможно, это было бы благородно, разумно, даже оправданно. Но… от этого не стало бы правильным. То, что она сделала… это тоже было неправильно. Но я не мог убить ее. Не так. Не после того, как я… Он умолкает. Ты моя королева. Сейчас и навеки. Сколько раз он должен нарушить свое слово? Давос долгое время молчит. Затем: — Ну… не сказать, что я полностью понимаю, но полагаю, что сейчас есть проблемы поважнее. — Он колеблется лишь ненадолго, прежде чем Джон нетерпеливым жестом просит его продолжать. Поморщившись, он добавляет: — Вы знаете, я не разбираюсь ни в пророчествах, ни в магии, ни в чём-то подобном. Или, по крайней мере, старался этого не делать. Бог красной женщины, похоже, удрал сразу после Винтерфелла, сказал я себе. А может, он умер вместе с ней. Не знаю. Но что я точно знаю, так это то, что она настаивала на том, что именно огонь выжжет силы Короля Ночи. По моим последним сведениям, Старки не имеют склонности к огню. — Она и раньше ошибалась, — отвечает Джон, крепче сжимая рукоять меча. — Со Станнисом. Со мной. Арья убила его валирийской сталью. Это уже неважно. Ночь закончилась. Давос переминается с ноги на ногу и выглядит так, словно ему не терпится что-то объяснить, и часть Джона хочет подшутить над ним, хотя бы чуточку, чтобы увидеть, что тот скажет. Но большая его часть — и он не уверен, почему и что это такое — кричит ему, что нужно разыскать Дени, найти дракона. Что-то неуютное поселилось в его сердце, и желание найти ее, быть с ней почти непреодолимо по своей силе. Поэтому он коротко кивает Давосу, а затем проскальзывает мимо него и следует в том же направлении, куда ушла Дени. Однако голос Лукового Рыцаря снова его останавливает. — Я просто подумал… было бы чертовски обидно, если бы она оказалась права. Что-то в тоне Давоса и его словах, сказанных несколькими минутами ранее, отзывается в памяти. И он вспоминает свой разговор с Тирионом прямо перед тем, как его отправили с так называемой миссией милосердия, чтобы убить королеву драконов и спасти королевство. И еще кое-что. Одна незначительная мелочь. Суть нашей королевы — пламя и кровь. Ты и сам летал на драконе. Ощущал эту власть. Ты бы так поступил? Джон оглядывает обугленные остатки тронного зала, ковер из пепла и снега у своих ног. Он сказал Тириону, что не знает. Но если бы он потерял Арью, Брана, Сансу, Сэма, Давоса, Тормунда и всех тех, кого он любил, кем восхищался и кого уважал, удар за ударом, и чтобы на него смотрели как на чудовище, шептались о нем, не доверяли, устраивали против него заговоры… поступил бы он так? Пламя и кровь. Наконец Джон вздыхает, его ярость приглушается навалившейся усталостью. Он слегка поворачивает голову, чтобы краем глаза посмотреть на Давоса. — Вы знаете. Он видит, как тот кивает — очевидно, нет необходимости объяснять, что имел в виду Джон. — Тирион рассказал мне. Когда я помогал ему с братом. Следовало догадаться. — Вы узнали от Тириона. А Тириону рассказала Санса. А Сансе рассказал я. — Я могу себе представить такой секрет… он слишком большой, слишком важный. Это невозможно остановить, как только оно выйдет наружу. Правда заживет собственной жизнью и отразится на многих. Сколько бы раз ты ни преклонял колено и клялся в верности. Я никогда ни о чем не умоляла, но я молю тебя. Не делай этого. Прошу. Боги, неужели он был так глуп, полагая, что Санса не устроит против него заговор? Арья, пожалуй, и промолчала бы. Но Санса, девочка, которая когда-то любила лимонные пирожные и истории о рыцарях и романтике, провела столько лет под опекой Серсеи, Мизинца и Рамси Болтона. Она слишком многому научилась у людей, предававших других ради обещания власти, чересчур ловко игравших в игру престолов. Даже если он не сомневается в ее любви к семье — нет, кровь Севера очень густа, чтобы пасть жертвой амбициозных козней южан, — Дени была права. Он был слишком доверчив. Слишком импульсивен. Слишком наивен. Если бы он только знал лучше. И уже не в первый раз, наблюдая за тем, как люди, с которыми он сражался бок о бок, вырезают город, он задается вопросом, можно ли было избежать всего этого, если бы он просто сдержал свое слово. Или если бы Бран — нет, Ворон — никогда не рассказывал Сэму… В его сознании снова вспыхивает почти непостижимое жжение, что-то мощное, темное и неизвестное, и Джон отмахивается от него — он не даст этому поглотить себя, этому сомнению. Он не может. После всех ошибок, совершенных им с момента забвения смерти, — ошибок, которых уже слишком много, чтобы их можно было сосчитать, — он не позволит сомнениям расти дальше. Кроме того, какая бы магия ни воскресила Рейгаля, это более насущная проблема. Ничто и никто, насколько ему известно, не способно воскресить зверя такого размера, теперь уже не способно. Мелисандры больше нет. Короля Ночи больше нет. А тлеющие огни Валирии и тени Асшая находятся в лигах и лигах от них. Он снова вспоминает поцелуй и ощущение, что мир вокруг раскалывается, горит, оглашается архаичными заклинаниями, и… — Это не имеет значения, — бормочет он наполовину себе, наполовину Давосу, качая головой. А потом уходит, двигаясь по маленьким следам королевы драконов к внешнему двору. Он не оборачивается, чтобы посмотреть, следует ли за ним Давос. В данный момент ему все равно. Джон вспоминает последний раз, когда он побывал в этом забытом богами городе, отчаянно — и, как оказалось, бессмысленно — убеждая Серсею присоединиться к их борьбе с Королем Ночи и армией мертвых. Спустя месяцы он по-прежнему не уверен, на чьих плечах лежит провал этой миссии. На его, за недооценку жестокости и эгоизма Серсеи? На Тириона, из-за глупой веры в то, что ненавидевшая его сестра сдержит свое слово? Конечно, сейчас это уже неважно, королева Ланнистер и значительная часть самого города мертвы или гибнут — но Джон все равно не может смотреть вокруг, на рушащиеся башни и клубы дыма, и не видеть кульминации своих собственных неудач. Сам фундамент этого города кричит о том, что если бы, если бы, если бы… Найти Дени недолго — даже в таком лабиринте, как Королевская Гавань, трудно не заметить присутствие двух громадных чудищ и драконью песню, разносящуюся над дымящимися руинами города. Она стоит посреди одного из внешних дворов, которого, как может сказать Джон, всего несколько дней назад не существовало. Даже со своей позиции он ощущает отвесный обрыв сразу за обломками стен, видит иссиня-черную гладь Черноводной — бывшей могилы зелено-бронзового дракона, ныне прижимающегося своей чешуйчатой мордой к руке матери. Дрогон наблюдает за ними с площадки за спиной Дени, лениво приоткрыв один глаз, похоже, успокоившийся после своего разрушительного набега. Джон внимательно смотрит на Рейгаля. Его не было рядом с Дени, когда пират Грейджой смертельно ранил дракона, но, как ни старайся, он не находит на теле Рейгаля ничего, что говорило бы о серьезных повреждениях. Когда Визерион был сражен, а затем воскрешен Королем Ночи, дракон, спустившийся на Винтерфелл, извергая синее пламя, явно представлял собой летающий труп — его крылья были изодраны, чешуя осыпалась трухой, от него исходил почти подавляющий запах смерти и разложения. Однако сейчас дракон перед ним кажется таким же крепким и здоровым, как и тогда, когда Джон недели назад видел его в последний раз. Он молча приближается к Дени, слушая, как она бормочет что-то на, кажется, высоком валирийском. С некоторым удивлением понимает, что она плачет. — Дени… — Он наблюдает, как ее рука останавливается, а слова затихают. Он дает ей время собраться с силами — она ненавидит, когда ее считают слабой, а слезы — это слабость, которую, по ее мнению, она не может себе позволить, — прежде чем сделать навстречу ей еще несколько шагов. Затем она оборачивается, глаза ее ясны, хотя и слегка покраснели, и улыбается ему с облегчением. Он возвращает улыбку и кивает на Рейгаля. — Как он? Дени снова поворачивается к своему ребенку и издает смешок, скорее похожий на всхлип. — Ну… его глаза не синие. Джону хочется немедленно обнять ее, чувствуя смятение и облегчение, волнами исходящие от этой женщины, которую он любит. Но вместо этого он говорит: — Его вернул к жизни не Король Ночи. — Тогда что же? — Дени судорожно вздыхает. — «За жизнь платят смертью». Так сказала мне ведьма много лет назад. Я не понимаю, Джон. Я хотела этого. Я так сильно этого хотела. У меня было все остальное — почему бы не один из моих детей? Но… это невозможно. Мне кажется, что я жду, когда все рухнет, когда я снова его потеряю. Может быть, потеряю их обоих. Но он чувствует себя… нормально. Джон хмурится. — Как ты можешь судить? — Он мой ребенок, Джон, — отвечает Дени, и жар ее слов почти заглушается дрожью в голосе. — Мать знает, когда ее дети больны, когда они умирают. Рейгаль жив. Он жив, Джон. И я не понимаю, как. Я видела его. Я видела, как он упал и утонул в море. Как и Визерион. Я должна была потерять его. Он должен был уйти, как и его брат, но он здесь, и я не понимаю. Не… понимаю… А потом она вновь оказывается в его объятиях, и он чувствует, как она дрожит от каких-то эмоций, которые кажутся более сильными, чем просто вид ее мертвого ребенка снова живым, дышащим и здоровым. Он ощущает запах дыма в ее волосах, чувствует обжигающий жар ее тела, но теперь он видит в ней не завоевательницу, не мстительную беловласую богиню, вдохнувшую в город разрушение, пламя и кровь, а всего лишь убитую горем женщину, девочку, которую не научили скорбеть: потеря за потерей, потеря за потерей, на краю света, в одиночестве. И он бы тоже ее предал, вонзив кинжал в сердце из-за угрозы, в каковую она превратилась. У меня здесь нет любви. Только страх. Страх перед ней… или ее собственный страх, терзающий ее, поглощающий ее? Даже сейчас было бы легко оборвать ее жизнь. Ради долга. Ради чести. Потому что он всегда поступал правильно. Он тяжело выдыхает, крепче прижимаясь к ней и желая, чтобы стук в голове, смутная тревога, словно кричащая из запертого уголка его сознания, исчезли. Через мгновение, кажущееся вечностью, Дени слегка от него отстраняется. Она поднимает на него взгляд, лицо бледное. Что-то есть в ее глазах — надежда? Осторожность? — Джон… скажи мне правду. Прошу. Перед тем как… в тронном зале… ты говорил с Тирионом, так ведь? Какой смысл лгать? Он никогда не был в этом хорош. Он коротко ей кивает. Этого достаточно. Она высвобождается из его объятий. — Он желает моей смерти. — Не ему делать выбор. — Нет, — шепчет Дени, глядя на него, выражение ее лица внезапно становится непроницаемым. — Нет, он сделал его твоим, не так ли? Именно поэтому ты пришел ко мне — чтобы решить, должна ли я жить. Не так ли? Было бы легко оправдаться. Этим он и занимается уже месяцами, разве нет? Оправдывается перед Сансой. Перед Севером. Перед Тирионом. Перед самой Дейенерис. Оправдания и неудачные доводы — он оставил за собой такой широкий след разрушений, что даже не в силах осознать его масштабы. Если Дени повинна в резне, то он не менее виновен в том, что подтолкнул ее к этому. Думал ли он, входя в тронный зал с кинжалом наготове, что, убив ее, он оправдает себя? Я — огонь, разгоняющий холод, свет, несущий рассвет… …нет, это неправильно. Правда? Джон встречает ее нечитаемое выражение лица и тяжело вздыхает. — Мой отец всегда говорил, что тот, кто выносит приговор, сам заносит меч. Когда человек из Ночного Дозора впервые рассказал нам о Ходоках, отец назвал его дезертиром и снял голову с плеч. Возможно, это был правильный поступок. Но, учитывая то, с чем мы столкнулись, возможно, и нет. — Он отводит взгляд. — Мы можем слишком быстро вынести приговор и в конце концов пожалеть об этом в том или ином виде. Если бы мой отец поверил тому человеку, может, есть вещи, которые мы никогда бы не потеряли, люди, которых мы никогда бы не потеряли. Не знаю. Я не могу изменить прошлое. Я просто знаю… Ничего ты не знаешь, Джон Сноу. Он замолкает. Правильное решение. Правильный поступок. Он всегда старался, не так ли? Быть достойным, быть хорошим, быть похожим на своего отца. Но оказывается, что Эддард Старк вовсе не был его отцом. Им являлся всеми любимый, всеми уважаемый принц Таргариен. И может быть, только может быть, делать то, что правильно, как Старк, никогда не будет так же правильно, как делать что-то, будучи Таргариеном. Подброшенная монетка. — Ты говорила, что я всегда знал, что правильно, — наконец произносит он тихо. — Может быть… всего один раз… я хотел поступить неправильно. Долгое время она смотрит на него молча. В ее глазах нет ни осуждения, ни гнева, ни настороженности — она просто его разглядывает. И он позволяет ей, безмолвно ожидая, когда она придет к какому-нибудь решению на его счет. Мысленным взором он видит, как монета вращается, вращается, вращается, огонь и лед, огонь и кровь… И волки встанут на колени. Мысль настолько внезапная и ошеломляющая, что он едва не вздрагивает. Откуда это взялось? — Ты сказал мне, что вокруг волки, — говорит Дени, и упоминание вслух символа Старков, так близко к той тревожно мимолетной мысли в его голове, вынуждает его стиснуть челюсти. Она по-прежнему внимательно наблюдает за ним, тщательно подбирая слова. — Ты предупреждал меня о себе? — Нет, — говорит он, и подтверждение этого заставляет разум пошатнуться. — Нет, не о себе. — Твои сестры… — Ты — моя кровь и моя королева. — Несмотря на предупреждающий рык Рейгаля позади Дени, Джон подается вперед и касается рукой ее щеки. В голове пульсирует жжение, а сердце кричит. — Прошу. Позволь мне ошибиться. Пусть скажут, что я совершил ошибку. Но я выбираю тебя, потому что знаю тебя, Дени. Я верю в тебя. Она не выглядит убежденной. — И то, что я сделала… Ах. Это всегда будет негласным суждением между ними, на которое указывал сам Тирион. Джон — предвестник спасения, Дени — сила разрушения. Когда ярость и горе окончательно ее захлестнули, она направила своего дракона на город, чтобы сжечь; Джон, хоть и безнадежно, пытался его спасти. Но… Но. Он качает головой. — Ты сказала, что знаешь, что есть добро. Что нужный нам мир, мир, который мы построим, будет милосердным. — Я не могу простить измену, Джон. — В ее голосе звучит сталь, но она не отступает. — Я не стану. Не проси меня об этом. Они будут смотреть на тебя сквозь пальцы, потому что ты тот, кто ты есть. Они никогда не сделают того же для меня. — И кто я? — В его тоне есть горечь, которую он не может подавить. — Хороший человек, — тихо говорит Дени, ее светлые глаза светятся, прекрасные и печальные. — Лучше, чем большинство. Человек, которого… — Она осекается, пытается снова. — Человек, которому я доверю сломать колесо вместе со мной, если он доверяет мне делать то, что есть добро. Что есть добро. Что есть добро? А что правильно? Боги. Ни один из них ничего не говорит в течение очень, очень долгого момента. И только появление одного из Безупречных — не Серого Червя, с легким удивлением отмечает Джон, — заставляет их отстраниться друг от друга. Евнух выглядит мрачным. — Моя королева. Дени немного отходит от Джона, и он наблюдает, как на ее маленькую фигуру опускается прохладная мантия королевы. — Говори, Верный. В чем дело? Выражение лица Безупречного солдата — очевидно, Верного — кажется, становится еще более мрачным, и Джон видит, как тот быстро оглядывается на него, прежде чем вернуть внимание своей королеве. Взгляд был слишком коротким, чтобы его расшифровать, но Джон не может избавиться от внезапного покалывания в затылке: что-то здесь не так. Как бы подтверждая это, солдат тут же начинает говорить на валирийском, но Дени поднимает руку, останавливая его. — Нет. У меня не будет секретов от Хранителя Севера, Верный. — Да, моя королева. — Джон отмечает, как напрягаются уголки глаз солдата, словно от недовольства. — Но мы обсуждаем сестру Хранителя. Сестра. Арья. Нет. Выражение Дени остается спокойным. — И что с ней? — Она ранила Торго Нудхо. Сильно. Но наш командир тоже ее ранил. Она с маленьким мужчиной. Мы ждем указаний от нашей королевы. — Солдат так старается не смотреть на Джона, что с таким же успехом мог смотреть на него в упор. Дени молчит несколько мгновений. Поворачивается лицом к Джону. — Он утверждает, что твоя сестра ранила моего мастера над войной. — Он не может понять ее тон, но глаза ее холодны. Больше она ничего не говорит, явно ожидая от него решения. А он его уже принял? — Не суди ее пока, — говорит он. Выражение лица Дени не меняется, но Джон видит разочарование — в нем — в ее глазах. Его рот сжимается в твердую линию. — Все, о чем я прошу, — поговори с ней, прежде чем принимать решение. — Потому что она твоя сестра, ты имеешь в виду. Я должна относиться к ней по-другому. — Нет. — Джон качает головой. Опять это жжение. — Потому что именно она убила Короля Ночи. Если ты сделаешь ей что-нибудь без достаточных оснований, те, кто сражался на Севере, от тебя отвернутся. — Он не добавляет, Сансе не придется ничего делать, чтобы отвоевать у тебя их поддержку. Ему и не нужно. Он знает, что она уже знает. Видит это по тому, как исчезает разочарование в ее глазах, по тому, как она кивает в ответ на его слова. — Верный, проследи, чтобы Арья Старк была под стражей. — Она бросает взгляд на Джона. — Я поговорю с ней в ближайшее время. Солдат кивает, поворачивается на пятках и уходит. Дени одаривает Джона долгим оценивающим взглядом, прежде чем тоже уйти, оставив его одного во дворе с двумя драконами. Дрогон выражает свое очевидное неодобрение всей беседы, выпуская струйки дыма, а затем прячет голову под одним из крыльев, явно пресытившись на сегодня человеческими дрязгами и разговорами. Джон оглядывается на Рейгаля. Дракон, названный в честь его отца. Дракон, который упал в море, а через несколько недель возник как ни в чем не бывало. Он снова вспоминает то чувство разрывающегося на части мира в реве пламени, пепла, льда и северных ветров, конца дней и всего сущего, в одном поцелуе с матерью драконов. Он поднимает руку и проводит пальцами по раскаленной зелено-бронзовой чешуе драконьей шкуры. Ему… холодно.