9 сентября, 2022 год.
Республика Интар, Аккра.
Такси уезжает, а я оглядываю двор, чья парковка из-за рабочего дня полупустая. Искать приходится недолго — машина Абрахама стоит тут. Как и матери. Прежде чем позвонить в домофон, я скуриваю сигарету прямиком у подъезда. Прямиком под их окнами. Даже не поднимаю головы, чтобы посмотреть наблюдают ли за мной. Это настолько очевидно, как и усиливающийся дождь, срывающийся тонкими струями с козырька. Носком ботфорта я пинаю мелкий камешек и наблюдаю, как тот скачет по ступенькам и попадает прямиком в лужу. Тело бьет мелкой дрожью от пробирающего сырого холода и отсутствия куртки. Взгляд на тлеющую сигарету, чья коричневая обертка потемнела от попадающих капель. В горле пересохло, но я до самого конца впитываю горький никотин в легкие, задумываясь о том, что оставшихся денег хватит только на обратный путь и несколько пачек сигарет, которые стало хватать от силы на день-два. Пальцы на автомате набирают номер квартиры. Звонок. Я: Захожу домой. Отсчитывай время. Убеждаюсь, что Маркус сразу читает сообщение и полностью выключаю телефон, перед этим выставляя один из самых длинных паролей и сброс всех данных, если количество попыток разблокировки превысит более пяти раз. Домофон с писком открывается. Короткая минута пока я дохожу до лифта и поднимаюсь на нужный этаж проходит в прострации. Невовремя отдаленно и вяло прихожу к выводу, что ранее такие периоды перед наступлением моменты икс старательно направлялись в сторону самовнушения и попытки подавить страх. Сейчас же… Я жалею, что под боком у меня не находится пистолета и одновременно радуюсь. Потому что мне неимоверно хочется прострелить черепушку матери и наблюдать, как ее вышибленные мозги растекаются по белоснежной стенке. Хочется больше не видеть как ее глаза светлеют от подступающего гнева или же наполняются фальшивой горечью. Хочется больше не слышать ее голос: каждый раз настолько разный, что я всерьез начинаю задумываться о том, что в ее теле уживается несколько человек. Мне не хватило того непонимания по отношению к себе. Кто я? Кто она? Стоило переместиться жить под отдельную от родителей крышу, как я совершенно перестала узнавать ее. Да, у нее случались неконтролируемые проявления агрессии, срывы на физическое насилие, словесные оскорбления, обвинения и упреки… Но неужели это не ее предел? Неужели… — Асия! — бабушкины руки крепко обнимают меня прямиком с порога. Я даже не успела постучаться в дверь. Она была открыта нараспашку заранее. Радостно виляя хвостиком, меня преданно ждали. Подобие всхлипа ударяется куда-то в мою шею. Звенящая пелена перед глазами отступает, а воображаемые руки по локоть крови вновь преобразуются в слегка дрожащие ладони, что наполовину прикрыты рукавами толстовки. Несколько раз пытаюсь сглотнуть подступающий ком раздражения и через силу выдавливаю из себя: — Привет. Мои руки прилипают к собственным бокам. От физического контакта становится настолько мерзко, что я стараюсь даже не дышать, боясь ненароком активизировать бомбу внутри себя. Мы так стоим непозволительно долгое время. А она с каждой секундой все сильнее сжимает меня… В памяти проносится момент, когда я выходила из лифта и на задворках сознания, пока пребывала в себе, услышала именно из квартиры родителей мужской голос. Точнее, голос Абрахама. — Все дома? — спрашиваю я, на ходу корректируя план по проявлению себя в предстоящем разговоре. — Лейла и Ас, — на имени подруги она недовольно поджимает губы и снова отвлекается на мое изнеможденное лицо. Поглаживая сухой ладонью мою щеку, будто обманчиво ласково царапая кожу, с целью содрать секундой позже скальп, она дрожащим голосом произносит. — Ты кушала?.. Такая бледная, господи, еще и похудела! Скулы то как торчат… Ложь, судя по шороху в кладовке. И ведь не боятся, что я нагло распахну дверь и моментально получу повод уйти из квартиры. Спасибо хотя бы за не банальность прятания лишних людей в шкафу. Я отклоняю голову от попытки бабушки в очередной раз прикоснуться ко мне. Она не причитает как ранее за мою отстраненность, лишь горько поджимает губы и пропускает меня. Прохожу в квартиру, боковым зрением отмечая собравшихся. На виду действительно только мать и Ас уже по законам жанра, обитающие на кухне. Первая докуривает сигарету и тушит бычок в переполненной пепельнице, а вторая сидит с таким мрачным выражением лица, что у меня не остается и сомнений. На этот раз подруга не имитирует. — Сядь, — приказываю я бабушке, наблюдая как она собирается открыть холодильник. Падая на стул, я кидаю ленивый взгляд на непривычно молчаливую мать и добавляю. — Я не хочу ничего. Давай ближе к делу, ба. Шумный выдох сбоку. Не поворачиваю головы, намеренно расслабляю плечи. Боковое зрение улавливает движение. На рефлексах хочется вскочить, но я заставляю себя остаться на месте. Мать просто переместилась с дивана к кухонной стойке. Просто поменяла угол обзора и открыла себе возможность высокомерно возвышаться надо мной. Она скрещивает руки на груди, опираясь задней точкой о край индукционной плиты. Все также сохраняют молчание. — Асия, — бабушка садится на соседний стул, берет меня за безвольно лежащие руки на коленях и разворачивает. Лицом к лицу, ложь напротив правды. — Я не могу смириться с тем что… Что ты так просто ушла. Давай поговорим, все решим, — она кивает головой как заведенный болванчик, наивно полагая, что время разбора полетов еще не прошло. — Мы все уладим, и ты вернешься на свое место. «На свое место» как собака? Или как кто? — Нет, — просто и коротко роняю я. — Почему? По кочану. Железной арматурой по кочану твоей дочери, что слишком пристально сверлит меня. Чует, что я планирую видимо. — Потому что с ней, — я киваю в сторону матери. — Я жить больше не могу. Она агрессивная, нестабильная и не умеющая держать свое слово женщина. Я вижу как в глазах бабушки мелькает росчерк отчаяния, когда до нее доходит последнее сказанное слово. Словно я обошла прямую формулировку не «мать», а «бабушка». Господи, до чего же она сентиментальная… Кривлюсь, когда чувствую, что мои ладони слишком сильно сжимаются под чужим давлением. Бабушка срывается. — Да что она тебе сделала?! Объясни мне! — весьма натуральный надрывный всхлип. Похоже, она тут единственная не играет. И ничего не понимает. Ну, сейчас исправим, бабуль. — Я хочу понять, Асия! За что ты так с нами поступаешь?! — Ммм… С чего бы начать? — затылком упираюсь в стену, некоторое время гипнотизируя потолок. В кладовке не раздается и писка. Ас торчит в своем телефоне. Мать учащенно дышит. Какие все старательные, конечно. — Давай начнем с пятнадцати лет, бабуль? Вспомни, что тогда было? Она теряется, ее редкие брови взлетают вверх. А я же резко выдергиваю руки из цепкой хватки бабушки, замечая движение матери. — Не смей! — рычу я. — Только попробуй ко мне приблизиться, — вкладываю максимум ненависти во взгляд, ощущая на коже исходящее от меня давление. Довольствуясь произведенным впечатлением, повторно добавляю. — Только попробуй. Только попробуй и ты увидишь, как твоя крыса, что прячется в кладовке прямиком отсюда поедет в морг или же за решетку. Конкретный смысл недосказанных слов она, конечно же, не улавливает, но направление чувствует верное, судя по тому, как мать обессиленно сжимает ладони в кулаки. — Асия, спокойнее, — вступается Ас. — Заткни свой рот, пока я и тебе не высказала, что ты тут вообще лишняя, — я не осмеливаюсь взглянуть ей напрямую в глаза, боясь по-настоящему разозлиться. Все началось с нее. С ее поездки сюда. Если бы она не решила сгладить углы, то мне бы не пришлось сюда ехать. Не пришлось принимать радикальное решение полностью открыться перед Маркусом. Мать отступает. Ас крутит пальцем у виска и уставляется обратно в свой телефон. Я примирительно улыбаюсь и возвращаю каменное выражение лица. Перевожу внимание на оцепеневшую бабушку, во взгляде которой так и читается: «Я тебя не узнаю! Это не ты!». Что я там, таблетки значит принимаю? У меня нелогично-неадекватное поведение? Знакомая карикатура. Будем соответствовать. — Ну что, бабуль? Какие идеи на уме? — Я… Я… Не знаю. Ты… Ты про смерть Берата? — Дедуля в гробу перевернется от нынешней картины, конечно, — вольное высказывание дает мне короткий перерыв, чтобы добрать те недостающие крупицы смелости, которых не хватает перед главным шагом. — Но я не про него. Речь идет о Абрахаме. Раскаты грома выдергивают меня из очередного беспокойного сна, где я стою в коридоре и в оцепенении слушаю громкую чужую поступь, кто-то вот-вот подойдет к порогу и откроет входную дверь. Не знаю почему мне постоянно снится прибытие вселяющего ужас незнакомца… Не знаю почему меня это так пугает. Ее вспученные в непонимании глаза начинают уже конкретно меня раздражать. Не дожидаясь очередного вопроса, я выдерживаю паузу, собираясь с мыслями, и продолжаю: — Помнишь, когда вы с дедушкой приехали после лечения к нам? Мама легла ночевать со мной в комнате, а вы в гостиной. Помнишь ту ночь, бабуль? — последний вопрос слетает с обожженного правдой языка звонким шепотом. В комнате слишком душно. Я лениво переворачиваюсь с бока на спину, скидывая одеяло с ног и позволяя оголенному телу, одетому только в майку и трусы, дышать. Перекатывая в сознании из одного угла в другой приснившееся, рукой веду под коленом, размазывая проступивший горячий пот. В попытках заснуть обратно так проходит несколько минут. Сонное марево потихоньку начинает затягивать обратно. А что-то горячее начинает бегать по моему бедру, вызывая тонны мурашек по телу и тяжесть внизу живота. Я вижу по ней, она помнит. И мне становится так гадко на душе. Словно на меня в запертой коробке высыпали целое ведро опарышей и оставили с ними на целую ночь вместе с непроглядной тьмой. Она помнит. Косится на Ас и старательно делает вид, что ничего страшного той ночью не произошло. Бабушка начинает осознавать к чему идет разговор. — В ту ночь Абрахам был вместе с нами в комнате. Мамочка не удержала свои гормоны и решила потрахаться с ним прямиком на моей кровати, пока я сплю, — пересказ того, что бабушка и так знает дается внутренне тяжело. Ас намеренно громко прочищает горло сухим кашлем. Я дергаю плечом, скидывая ее давящую попытку остановить меня. Спасибо, подруга, я прекрасно знаю, что говорю совершенно не о том. И что эта информация приведет только к худшему. Бросаю укоризненный взгляд на Ас, что сочувственно смотрит на мать и качает головой. Усмешка о уровне театральности ее игры застревает в горле. Когда чья-то рука забирается ко мне под трусы, а пальцы настойчиво скользят между складок, я резко распахиваю глаза. Понимаю что что-то не так… Поворот головы. Практически упираюсь носом в чужую потную спину. Мужскую. В оцепенении веду взгляд по его заведенной назад, ко мне, руке. Абрахам словно чувствует мой взгляд. И поворачивает голову, сильнее вдалбливаясь в мать. Влажный взгляд черных глаз. Грудную клетку спирает от нехватки воздуха. Тело пробирает мертвецкий холод, но возбуждение не улетучивается. Разгорается контрастом только сильнее. Абрахам улыбается мне, начиная водить пальцами по моему клитору настойчивее. Меня выворачивает наизнанку так, что в теплой толстовке становится не то что жарко, а душно. Я мысленно отсчитываю цифры до пяти, глубоко вдыхая и выдыхая. Мать разрушила мое детство. Мою юность. И теперь собирается искалечить меня до конца жизни, депортировав в Ардалан. Пять. Вдох-выдох. Ну же, Асия. Доведи дело до конца. — В ту ночь Абрахам засунул свою руку ко мне в трусы. Он меня домогался и до этого… Но я… Я не была уверена. Мне казалось, что я накручиваю себя. В попытке соскочить с кровати я падаю, больно ударяясь коленками о паркет. На дрожащих ногах пытаюсь встать и начинаю задыхаться от нехватки воздуха. Хочется то ли закричать, вышибая сорванным голосом окна в комнате, то ли провалиться сквозь пол в самый низ, разбившись в лепешку. «Асия! Стой!», — испуганное шипение матери подстегивает меня восстановить равновесие и с глухим стуком забиться в угол, в попытке заглушить подступающие рыдания. Абрахам выходит из нее. Мать вскакивает, а меня словно током бьет. Я не хочу, чтобы она трогала меня. Не хочу, чтобы подходила, когда ее ладони так сильно сжимаются в кулаки… Я убегаю прочь из комнаты. Поворот налево. Тупик. Разворачиваюсь, спотыкаясь, бегу до гостиной. Кажется, кисловатый запах секса до сих пор тонкой пленкой обволакивает мою кожу. Звенящая тишина на кухне. Бабушка отрицательно качает головой, прислоняя ладонь к груди. Ее тело ведет в сторону, а я с горькой улыбкой наблюдаю, как она старается восстановить равновесие. Похоже, мать не рассказала ей, что я тогда испугалась не только голого мужского тела. — Нет… Ты несешь чушь… — Она знает, — я киваю в сторону матери. — Без деталей, конечно. Но я ей говорила, что Абрахам меня домогался. И мама мне не поверила. — Нет… Ты врешь! — вскрик ударяется о стены дрожащими вибрациями. Ее отрицание прилетает маленькими острыми камнями мне в спину. Практически сразу следом хочется получить оглушающим ударом булыжника по голове. Таким, чтобы либо я очнулась и ничего из своей жизни не помнила, либо не проснулась вовсе. Вся эта прелюдия, как мерзкая остывшая каша в школьной столовой, которая застревает в горле. Если перевернуть тарелку, то можно убедиться, что это не еда, а первоклассный камень, приклеенный ко дну тарелки. Вот так и получается — всю жизнь стараться быть не погребенным под завалами, чья мелкая крошка забивается в рот и нос. «Что случилось?!», — бабушка сонно трет глаза, а я не могу вымолвить и слова. Она поднимается с раскладного дивана, укладывает меня на свое место и уходит из комнаты, прямиком на шум в коридоре. «Асия? Кто тебя обидел?», — от моего слишком громкого всхлипа через несколько минут просыпается дедушка. Его теплая рука касается моего плеча, а я завываю раненым зверем еще сильнее. Меня трясет, кидает в холодный пот, а перед глазами, несмотря на кромешную тьму, мутнеет еще сильнее. Пульс замедляется, я в надрывном хрипе пытаюсь вдохнуть хоть немного воздуха, на самом деле желая умереть. С каждой секундой, каждой пульсацией в промежности, начинаю понимать… От этой грязи мне себя не отмыть. Жалкая, жалкая, жалкая… Я не человек. Раз испытываю такое… Сильнее сжимаю бедра, пытаясь прогнать вызывающий тошноту жар. Рычу, мысленно спотыкаюсь, раздираю до крови ладони и теряюсь в немом крике. Это неправильно… — Это не ложь… Тебе просто легче думать, что ничего не было. Потому что с правдой справиться тяжелее, — я совсем понижаю голос, шмыгая носом. Кажется, что та ночь произошла всего несколько дней назад. На следующие сутки дедушка умер и у меня не осталось сил падать еще ниже. Все были заняты похоронами, а я до конца не могла осознать, что потеряла его навсегда. Говорят, что к потере близкого человека нельзя быть готовым… Но я тогда только и желала, чтобы дедушка наконец встретил свой справедливый конец, вытекающий из последствий частых беспробудных пьянок. Еще в начале развития последней стадии болезни осознала не самую приятную истину. Правда пришла в тот момент, когда его стоны, переходящие в крики боли, поднимали по ночам всю семью на ноги. Обезболивающее не всегда помогало, а денег на качественное лечение не хватало. И поддаваться как бабушка иллюзиям, что случится чудо, было не в моей проекции мира. Под палящим солнцем я смотрю на бледный труп, лежащий в гробу, и желаю оглохнуть, чтобы не слышать рыдания вокруг. Слезы катятся по щекам словно по законам жанра. На самом деле я ничего не чувствую. У нас были далеко не идеальные отношения с дедушкой. Я его искренне ненавидела в моменты, когда он впадал в пьяное безумство и мог схватиться за нож. Мог ударить бабушку, и она с маленькой мной была вынуждена ночевать у подруги, пока ее муж безумствует в тесной коммуналке и высасывает из бутылки водки последние капли. Проходили дни, он просыхал и возвращался прежний дедушка. Строгий, но улыбающийся. Родной. Я судорожно мотаю головой из стороны в сторону, когда бабушка подталкивает меня в спину, чтобы любимая дедушкина внучка подошла и простилась с ним. Почему-то касаться его мне настолько страшно, что ноги врастают в рыхлую землю. Почему-то страшно проявить себя ребенком, потерявшим близкого человека, перед разномастной толпой, одетой во все оттенки черного. Они не должны узнать, как мне на самом деле некомфортно тут находиться. Не должны увидеть мое неловкое движение, сопротивляющийся шаг к деревянному гробу. Мой отчаянный крик протеста, искажающий безмолвно раскрытые губы, не слышат, но мать бережно убирает руки бабушки от меня, нашептывая ей о том, что я еще ребенок. О том, что мне можно и не подходить. Не целовать его на прощание в лоб. После того, как бабушка вновь захлебывается в подступающих завываниях, я успеваю поймать мимолетное мамино качание головой. И такой же легкий, словно иллюзия на грани бессилия, тотального истощения, осуждающий взгляд, иглами вылетающий из заплаканных глаз. За мою проявленную бесчеловечность. Только сейчас ко мне сполна приходит горечь утраты. Он больше не погладит меня по голове, не отругает за непослушание и не назовет в шутку достоевским за мое любимое занятие доставать его бесконечными вопросами. Дедушка больше не защитит меня. Не подскажет путь через пьяные проповеди, которые я раньше не понимала. Мы не остаемся слишком долго у свежей могилы и простенького креста с надписью «Берат Кая». Когда Абрахам подгоняет машину к воротам кладбища, мать с бабушкой слой за слоем срывают с меня оцепенение и уводят. Я даю себе безмолвное обещание, что никогда больше не вернусь сюда. Слишком все по чужому, незнакомо… Словно это место вынуждает проявлять несвойственные мне чувства. А ведь дедушка первым начал твердить о моей особенности. О моем потенциале. О том, как через мой взгляд видит подрастающую девушку с сильным характером… Я поочередно смотрю то на бабушку, то на мать. И в который раз задаюсь вопросом. Как они могут быть такими лживыми? Как один человек способен настолько жестоко поступать с другим? Как… «Д-дедуль… А что делать в жизни человеку, который не нашел опору?», — молния освещает мрак комнаты, я поближе пододвигаюсь к нему, обнимая тело, что хрипло выталкивает из себя с трудом переработанный кислород. Болезнь вынудила его бросить пить. И я совершенно цинично радовалась этому, потому что в памяти успели покрыться толстым слоем пыли моменты его агрессивно-пьяного поведения. К нам никто не заходит, в квартире зависает пугающая тишина и это меня одновременно успокаивает. Слезы иссякают. Дышать с каждой секундой становится легче. — Знаешь, я всегда спрашивала у дедушки один и тот же вопрос: «Почему мама не полюбила меня? Что я ей такого сделала?», — кажется, бабушка меня вовсе не слушает. Все еще хватается за сердце, сбитая с толку ранее сказанным откровением. — И всегда получала один и тот же лживый ответ. Что она дорожит мной, — я смахиваю влагу с щеки и продолжаю. — Но разве человек способен любить, отказавшись от своего другого ребенка? Все пошло наперекосяк еще до Абрахама. Мне просто это надоело терпеть. Поэтому я и ушла. Видимо, это все заслуженно. Это моя судьба. Я не смогла добиться любви от дорогих мне людей. Маркус не ответил взаимностью на мои чувства, мать и бабушка воспринимали меня больше как за личную игрушку, немного диковатую собачонку, которая вопреки всему будет следовать их приказам. Папа отказался от меня еще с самого детства. Тогда дедушка бережно усадил меня на скрипучий диван, утирал слезы с моего маленького лица и с улыбкой протягивал любимую конфету — батончик — приговаривая, что я у него все равно самая любимая внучка. Наполненный бесконечной виной взгляд папы при моей единственной поездке в Ардалан был не более чем показухой. Убедительной ролью псевдо-отца, который картинно сожалеет о развалившейся семье, но так старательно вкладывается в свою новую, более идеальную ячейку общества. Я до сих пор хочу спросить с него за его отсутствие. Однако это моя неизбежная судьба. Меня никто не полюбил. Потому что я не заслужила такой роскоши как простое человеческое счастье и покой. Но разве человек может разделить своих детей? Мать ненавидит меня с самого своего возвращения из разрушенного Черногорья. Она ненавидит меня также, как и Артура. Как и отца. — Асия, это очень сложная тема… — Хватит, — я поднимаю ладонь, останавливая бабушку. Крепко зажмуриваюсь, чувствуя как дрожат мои ресницы. Подстегивая внутренне пламя, позволяю слезам течь сильнее. Кусаю губы до неприятного жжения, скрежещу зубами, задеваю до крови внутреннюю сторону щек… Пытаюсь сделать все, чтобы огонь по жилам распространялся быстрее. У меня были такие маленькие щеки, что каждый удар сотрясал не только мою голову, но и весь мир… Кажется, что они до сих пор горят от той пощечины, которую я получила от матери, как только она вернулась с войны без папы и Артура. Кажется мое сердце до сих пор пылает от стыда и непонимания из-за осуждающего взгляда матери, когда она смотрела на меня слишком долго после моих попыток подозвать ее любыми методами, лишь бы напрямую не произносить «мама». Мне было тяжело вымолвить это слово на протяжении года. Мне было невыносимо самой не понимать причин, почему мой язык не поворачивается выговорить вполне нормальное и закономерное определение родному человеку. И никто из нас не говорил об этом напрямую. Я даже не помню момент, когда снова начала называть ее мамой. В сознании отпечатался лишь яркий след стыда за себя, за свою неправильность. «Искать», — жесткий беспринципный ответ от дедушки разнится с его внешним видом. И мне становится еще больнее. Несмотря на то что ему не хватает сил выяснить, что происходит в квартире и почему его внучка прибежала к нему зареванная ночью, он сохраняет свою былую силу в голосе. Дедушка пытается даже в таком состоянии грубо поднять меня на ноги, критично цыкая, отряхнуть мои разбитые коленки и вбить в голову, что в этой жизни я должна быть стойкой. «А если не получается?» — я привстаю, подбираю словно по настоящему зудящие колени поближе к груди и обнимаю свои ноги, роняя на них голову. «Не получается — это унизительная жалость к себе. Это проявление слабости. Искать, Асия. Искать… И не… Сдаваться», — последнее предложение он формулирует с трудом, начиная давиться от подступающего кашля. Зловонный запах смерти проникает в комнату, впитывается в стены, в пол и во все пространство. Я же под дрожащее «дедуль» умею только захлебываться в собственных слезах и сжиматься каждый раз, когда он не может вобрать в легкие воздуха. «Подай… Подай обезболивающее, пожалуйста… Оно на столе», — хрип сильнее прежнего, я утираю влагу с подбородка и помогаю дедушке вколоть лекарство, чтобы мы оба смогли на краткий миг забыться беспокойным сном. «Лучше бы тогда забрали тебя, а не Артура. Мерзавка!» — утро следующего дня, полный ненависти взгляд матери. Ступор. Всплеск эмоций. Опустошение. Я прихожу в себя на холодном полу на кухне. Бабушка вызывает скорую, что-то кричит матери. А ставшая в тот момент мне чужим человеком Лейла Кая невозмутимо допивает кофе. Успеваю прийти в себя до приезда медиков и убеждаю бабушку, что все хорошо. Ближе к вечеру меня отправляют ночевать к маминой подруге, после того как дедушке становится хуже. Проходят сутки, и я возвращаюсь в пугающе пустую квартиру. В оцепенении принимаю объятия матери со словами «его больше нет». — Хватит! — взрывается мать, но остается на месте. Я вздрагиваю, выныривая из воспоминаний. Бабушка прекращает свои причитания и стадию отрицания, замолкает, сжимаясь от истеричного маминого окрика. — Ты — лживая сучка, которая не жалеет даже собственную бабушку. Хочешь сказать, что ушла из дома из-за Абрахама? Тогда почему ты не высказывала свое мнение раньше?! А?! Скажи! Грудную клетку спирает от накатывающих мыслей, которые мне не удается собрать воедино. Я тупо смотрю на вспученные глаза матери и неверующе качаю головой. У нее же нет ни одного друга, ни одного мужчины искреннее влюбленной в нее. Мать просто не знает каково это. В ее жизни есть только своя работа и установки. И если я сейчас уйду, то у нее никого не останется. Никого, кто искренне хоть раз попытается принять и понять этот хаотичный жизненный расклад. И даже сейчас она пытается все вывернуть в свою сторону… Спасибо, мама. Спасибо за то, что я тоже так и не поняла, что такое настоящая любовь. За то, что мне нечего рассказывать из прошлого, кроме собственных слез. За то, что я ищу защиту и поддержку в каждом случайном знакомстве. Спасибо за то, что сделала меня сильной и дала понять главную истину — в этой жизни защитить себя могу только я сама. — В тот день, когда ты мне не поверила, я уже умерла, мама, — наконец, удается найти формулировку тем чувствам, что начинают так невовремя топить меня. — Прими это уже. Абрахам до меня домогался. — Заткнись! — она делает широкий шаг ко мне, я тоже встаю. Встаю и моментально цепенею от вида, как с ее щеки скатывается слеза. Прозрачные капли яда, что травят во мне человека и выпускают на волю самое потаенное. За окном разносится первый раскат пока что слабенького грома. В голове раздается первый щелк. Щелк. Щелк. Щелк… Перед глазами мутнеет. Она совсем по человечески проливает слезы из-за мужчины, которого я смею выставлять в непригодном свете. — Сколько раз ты так плакала по мне, мама? — я прислоняю ладонь к своей татуировке, желая сорвать с себя мешающую толстовку и безмолвно умоляя свою выдержку затянуть возникшие трещины. — Что я тебе плохого сделала, что ты сейчас так поступаешь?! Она молчит. Резким движением смахивает слезы с щек, а я даже не стараюсь скрыть застилающую пелену перед глазами. Взгляд на настенные часы. Уже нужно выходить. Вот только… В кладовке раздается еле слышимый скрип, мать оказывается успела на несколько маленьких шагов приблизиться ко мне, а бабушка воровато прячет глаза, продолжая приговаривать, что я сошла с ума. Ас слишком пристально смотрит на меня, безмолвно уже кричит, чтобы я убиралась отсюда поскорее. Хочется зарычать в голос. Но мне приходится сдерживать себя, спуская с цепи совершенно других демонов внутри меня. — Я всегда буду для тебя плохой, да? Никто не в силах тебе угодить. Ас всегда для тебя будет шлюхой, бабушка — глупой и эмоциональной, что вечно мешается под ногами и задает слишком много вопросов… Из-за тебя. Все это происходит, — я очерчиваю периметр трясущейся рукой, — из-за тебя. Если бы ты сдерживала свои обещания — я бы тебе смогла простить даже Абрахама. Маленький шаг назад. В сторону коридора. Мать копирует мое движение и уже не скрывает кривой усмешки, что открывает ее острый оскал. Я как и тысячу раз прежде опасно балансирую на грани смелости и страха, ненависти и жалости при виде плачущей бабушки, желании вылететь пулей из этой квартиры и завершить дело до конца, ведь без полноценного спектакля меня не отпустят. Внутри меня все дребезжит и осыпается штукатурка. Совсем свежая краска слезает уродливыми подтеками, оголяя старые обшарпанные стены. Лампочка тревожно мигает в своем хаотичном темпе. Каждый короткий миг, когда внутренний свет гаснет, я в темноте вижу оскал, с остро заточенными клыками, чьи концы так красноречиво отдают ярко-красной кровью. Такой знакомый оскал… Становится трудно понять: он мой или же матери? — Если бы ты вела себя не как неблагодарная мразь, то… — Я тебе не марионетка! — за доли секунд успеваю приблизиться к столу. Рука рефлекторно хватает тарелку со сладостями и с размаху кидает на пол. Осколки летят в стороны. Успеваю отскочить, еще дальше в коридор. — Всю мою жизнь ты хвасталась мной перед другими людьми, будто у нас в семье все идеально! Ты воспитывала меня слепо повинующейся идиоткой! И сама же пользовалась этим! Я пыталась, действительно пыталась полюбить тебя, мам. Нарушала ради тебя закон, слепо следовала всем инструкциям, настолько была глуха ко всем адекватным доводам о ненормальности происходящего, что положила под кон собственное будущее и свободу. Думала, что и ты дорожишь мною… Какая же я глупая. За то что я тебе доверилась, вновь впустила в свое сердце, не разглядела твою темноту… За то что позволила ранить меня я никогда тебя не прощу, мама. — Асия… О-остановись… — всхлип бабушки доносится до меня отдаленно, ее эфемерно выпущенные пули больше меня не трогают. Следующим под руку попадается ваза с настенной полки. Хрупкое стекло летит в сторону матери. Я сжигаю наши последние общие тропинки. Сжигаю, предаю вечному забвению и с внутренним дьявольским хохотом наблюдаю, как мать отшатывается от летящих осколков. Отшатывается точно также, как я когда-то пыталась от нее забиться в угол подальше. — Ты разрушила мою жизнь! — кричу я ей прямиком в лицо. — Ты во всем виновата! Не приближайтесь ко мне! Не трогайте! — я скидываю руки бабушки. Начинаю пятиться в коридор, понимая, что меня пытаются окружить. Мысленно благодарю себя за то, что не стала разуваться. — Не подходите! Отъебитесь уже от меня! Оставьте мою жизнь в покое! Рукой нащупываю ручку входной двери и дергаю ее вниз, напоследок роняя: — Катитесь все в ад. — Асия! — имя растягивается на отдельные буквы, на острые иглы, со свистом впивающиеся в мою онемевшую спину вместе с возобновившимися рыданиями бабушки. Выбегаю из квартиры, пулей проскакиваю через общий балкон и следом на лестницу. Преодолевая несколько пролетов, выхожу обратно к лифтам и нажимаю на кнопку вызова. Телефон в руке спасительно вибрирует, сообщая о загрузке устройства. — Ну же, включайся! Я опоздала. Оговоренный час прошел еще пять минут назад. Телефон снова вибрирует. Экран загорается. А следом проходит звонок от Маркуса. Скидываю, отписываю ему, что перезвоню и захожу в лифт. Меня трясет, колотит от подступающего чувства триумфа. Спектакль удался. Я стираю с щек остатки фальшивых-в-какой-то-момент-ставших-настоящими слез и, не обращая внимание на сбившееся дыхание, выбираюсь на свежий воздух. Телефон снова вибрирует. Очень настойчиво вибрирует. — Асия! — рычит Маркус в трубку. — Все в порядке, — копошусь в карманах толстовки, доставая из пачки предпоследнюю сигарету. Вспышка. Понимание. Его голос взвинчен, наполнен чем-то необъяснимым, вызывающим тревогу и такое странное тепло… Он испуган? Или же это подачка воображения, по садистки выдающая желаемое за действительное? Я встряхиваю головой, избавляясь от бредовых мыслей. Необходимо покурить, чтобы окончательно успокоиться и выйти из образа. Щелчок зажигалки выходит удачным после третьей попытки. Огонек приятно облизывает холодные пальцы. Я выдыхаю едкий дым и не успеваю поднять глаза на небо. Взгляд цепляется за парковочные места, что до отказа наполнены машинами… Прошел всего лишь час, а рабочий день еще не подошел к концу. — Вся эта шелуха сейчас находится в квартире? — медленно цедит Маркус. Меня пробирает холод. Совершенно иной в отличии от еще не минусовой, но довольно низкой температуры на улице. Испытываемый до момента выхода из дома адреналин испаряется. Иссякает, оставляя за собой неприятный осадок мандража и короткую оплеуху с причитанием: «Идиотка! Вот теперь смотри, что ты натворила. И что сейчас может произойти». Вот мужчина, кидая на меня внимательный взгляд, садится обратно в невзрачную машину, водитель которой сквозь не затонированное лобовое стекло видится таким же крепким и коренастым. Оба в гражданском облачении. Оба отдают по рации приказы. А по улице осмеливаются гулять только резкие порывы ветра и такая леденящая тишина перед тем, как основная буря обрушит дом позади на мою же голову. — Д-да… — я не увиливаю, глубже затягиваясь сигаретой. Сомнения бьют под дых. Былая безжалостная решимость сдавливает глотку и рвется наружу. Мимо меня резко проезжает микроавтобус, тронувшийся с другого конца двора. Он окатывает брызгами тротуар, а я рефлекторно делаю шаг назад, к двери подъезда. Окна машины затонированы. Мои скудные знания из ментовских сериалов и фильмов позволяют расшифровать три буквы на номерах — «СКА». Последовательность первых двух букв официально закреплена за государственным органом, а третья обычно варьируется основным местоположением. Следственный комитет Аккры. Подтвердить свою теорию, что там находится спецназ, я не могу. Но и увиденного достаточно. — Маркус, все хорошо, — жалобно шепчу я, вспоминая, что мать по-настоящему находится в розыске и за ней ведется уголовное преследование. — Не нужно ничего делать. Сказать веское, что я под агрессией орудовала не теми решениями, когда присылала ему адрес, не получается. Слышу долгий протяжный выдох в трубке. Группа захвата скрывается за поворотом, выезжает на дорогу. Колени начинают дрожать, и я пытаюсь не сесть задницей прямиком в грязную лужу. — Ты нахрена в это логово чудищ вообще поперлась? — вкрадчиво тихо, на грани рыка, на краю того, чтобы мой ответ прозвучал еще более блеющим голосом. — Шуму навела просто пиздец. Машины видишь? Добрые дяди тебя ждут… Блять, Асия, нахрена?! Я не знаю, как его успокоить. Не знаю как расценивать агрессию: на свой счет или в целом на ситуацию. Из меня вырывается лишь короткое и идиотское: — Извини… Он не отвечает. Сопит в трубку и что-то громко передвигает у себя… На столе? Я докуриваю сигарету, задумываясь о том, как он умудряется оставаться настолько далеко от меня и одновременно близко. Натягиваю на голову капюшон толстовки и выхожу из-под козырька, радуясь нашей дистанции. Не хочу, чтобы Маркус вживую наблюдал мои метания. — Куда ты идешь? Нога ненароком замирает в воздухе. Я останавливаюсь. Сдвигаю брови к переносице, чувствуя еще с утра налитые свинцом веки. Мысль, что не спала нормально уже несколько дней глушится за моим поворотом головы. Оборачиваюсь, думая, что ошиблась и он находится в одной из машин. Порыв ветра швыряет мне в лицо холодные капли. Пристальнее упираюсь в каждое подозрительное и не проглядываемое окно. Стискиваю челюсть от досады. — Я в Кальярре, Асия. Просто на связи с ребятами, — нетерпеливо, словно ребенку поясняет Маркус. — Куда. Ты. Идешь? — На автобус. Быстрым шагом скрываюсь за поворотом, перебегаю пешеходный переход и прячусь посреди узкой дорожки, закрытой от противоположной части еще покрытыми листьями деревьями. Характерная пауза в трубке, Маркус отвлекается. Шум, неприятно заполняющий звонок и бьющий в ухо, позволяет взять мне спасительный перерыв и восстановить прежний уровень мозговой активности, что от каждого его слова начинает сбоить. Мне хватает ума понять, что сейчас лучше лишний раз ничего не говорить. Тишина затягивается. — Не иди на автобус, — он возвращается. От его леденящего тона я вздрагиваю, предчувствуя, что следует продолжение. — Абрахам за тобой следит. Только не пались, Асия. Спокойно дойди до станции и возьми билет на электричку до Кальярры. В вагонах ты намного легче затеряешься. Хорошо? Как жаль, что я не подпалила кладовку. — Ур-р-ро… — Потом, все эмоции потом, — Маркус обрывает восклицания, окончательно успокаиваясь в отличии от меня. — Сядешь на ближайшую электричку и дальше обговорим план действий. Только что в Миграционную Службу Кальярры поступил донос на тебя. Формируют опер-группу. Я не могу напрямую вмешиваться. Ты сама понимаешь, надеюсь, что про нас сейчас никто не должен знать. У твоей ма в столице связи. Какие — я пока не выяснил. Мои шаги отдаются тяжелым стуком в ушах. Она не блефовала. Мать действительно подняла органы на мои поиски. Блять. Держись, Асия, не переступай грань. Не становись такой же, как и она. Острая болезненная вспышка. Сердце пронзает одним выстрелом. Толчок, отдающий в ушах. Пульс ускоряется. Второй выстрел. Пули эфемерны. От того и смертоносны совсем не для тела. Воспоминание живой галлюцинацией переносит меня в прошлое. — Я была такой же в твоем возрасте. Дикой, взбалмошной, неуправляемой. Мы с тобой похожи, — последние слова звучат для меня сродни приговору. — Мы с тобой не похожи, — без промедления возражаю я. — Ты этого пока что просто не замечаешь, — слышимое мягкое возражение в голосе матери, вместо привычного сухого тона, вгоняет меня в еще большую неловкость. Вся моя короткая жизнь проносится перед глазами на большой скорости. Лелея точку поворота, где пути назад не будет, я разбиваюсь вдребезги, задавая волнующий меня вопрос: — Маркус… Ты ведь ничего им не сделаешь, да? Тишина в ответ. Такая протяжная. Долгая. Натягивающая мои внутренности на решето. Противно поддаваться собственной импульсивности, метаться из одной крайности в другую, меняя решения, как дорогие перчатки. Как маленький ребенок, что дорвался до больших возможностей и не осознает последствия. «Что же ты, девочка моя, делаешь с собой? Ты пытаешься до сих пор быть хорошим человеком, чтобы понравиться другим?», — с досадой и наигранно жалостливо шепчет во мне голос той самой личности. — «Никогда не пытайся быть доброй по отношению к тем людям, которые причиняют тебе боль. Они этого не заслуживают. Ты не заслуживаешь». Заткнись, заткнись, заткнись… Уйди из моей головы. Хотя бы ненадолго. «Ты — ребенок, которого никогда не возьмут за руку. Они — твоя незажившая рана. И она никогда не затянется. Смирись. Не будет ничего более совершенного, когда ты научишься извлекать из своей боли золото, а не ржавеющую сталь. Человеческие эмоции — это инструмент. Твой гнев — это дар. Ты размышляешь не так, как другие. Пользуйся этим с умом. Заставь их всех поплатиться за сделанное». Мысли обжигают и снова бросают в дрожь. Я останавливаюсь, саднящей ладонью веду по мокрой коре дерева. Упираюсь лбом в неровную, шероховатую поверхность и крепче вжимаю телефон в ухо, не в силах выдерживать паузу. «Помнишь я говорила, что доверяю тебе на 7 из 10? Сейчас отсутствующие баллы очень важны». «Асия, у меня банально нет времени обманывать тебя». Какая же я глупая… Задавать вопрос из разряда «я спросил мошенники ли они, а они сказали нет» и надеяться, что получу честный ответ. Заразная чума под названием «недоверие» перекинулось с семьи на меня. Теперь следом и на Маркуса… Кажется, я начинаю медленно сходить с ума. «Ты слишком доверчивая. Сли-и-ишком», — злорадный смешок наполненного злостью внутреннего голоса вторит моей кривой улыбке. Заткнись. Пожалуйста. «Вспомни, девочка моя. Вспомни наш первый разговор, когда твоя мамаша вернулась с войны». Женщина средних лет косится на меня, крепче сжимает зонтик и обходит мою дрожащую фигуру по дуге, практически влезая свои начищенными сапожками в грязную жижу из листьев, дождевой воды и червей. Звук хлесткой пощечины разрубает на мелкие куски мое маленькое пространство. Все внезапно затихает. Я поднимаю зареванный и непонимающий взгляд на такое родное, но одновременно чужое лицо. Дрожащей ладошкой касаюсь горящей щеки. Больно, больно, больно… Разве я ничего не стою? «Это не щека, у тебя болит сердце. Ты действительно хочешь быть правильной?». Я должна быть послушной. «Почему?». Папы и братика нет. Я должна вести себя хорошо, чтобы мама не злилась. Тогда она не будет ненавидеть меня. Облачко горячего воздуха срывается с моих губ. Я больше не чувствую холода, пронизывающего ветра, что пытается сорвать уже насквозь промокший капюшон с моей головы. От связывающего бессилия хочется заскулить. Запереться в каком-нибудь подвале мелькающих мимо домов, протухнуть там в сыром и спертом воздухе. Перестать ощущать себя человеком. Перестать слышать разрывающий меня внутренний голос, категорично вторящий, что это неправильно. — Маркус… — скрипуче и хрипло я зову его, не осмеливаясь вслух умолять вытащить меня из собственной головы. — Я развернул операцию, — нехотя, тягучими слогами произносит он, словно не замечая, что мой вопрос давно отошел на второй план. — Сейчас мы не будем ничего делать, не волнуйся. Но это так просто оставлять нельзя. Понимаешь, Асия? Вдох-выдох. Раз. Два. Три. Его бархатный, чуть грубоватый голос проходится слуху шершавыми пальцами. Гул внутри меня стихает. Волны, набирающие высоту до уровня цунами, резко разглаживаются и лазурный водный край лишь лениво облизывает мои босые ободранные пятки, тихо нашептывая, что все позади. Все прошло. Но соленая влага агрессивно вгрызается в оголенную плоть. Проникает внутрь, разжигая то пламя, что готово подкосить меня с хрупкого равновесия и одновременно жестко поставить на ноги. Соглашаюсь с Маркусом коротким «угу», в попытке скрыть то облегчение, которое струится по истерзанным жилам и прорывается в голос плаксивой дрожью. На его слова, что созвонимся позже и просьбу держать его в курсе о каждой мелочи, я и вовсе ничего не отвечаю, молча сбрасывая звонок. Не плакать, Асия. Не смей тушить в себе слезами и этот огонь. Не смей. Ты сможешь. Ты справишься. Ты сильная. В памяти размывается момент, как я добираюсь до электронного терминала выдачи билетов, которые стоят дороже, чем проезд на автобусе. Я с сожалением позволяю железной махине зажевать купюру и с скупой придирчивостью пересчитываю вывалившуюся сдачу. Совсем как раньше. Тогда меня воспитывали бабушка и дедушка во времена отсутствия матери, когда она служила в горячих точках, а после и вовсе коротала срок в тюрьме. И денег нам хватало только на удовлетворение самых важных потребностей. Выдергивая распечатанный билет, я сверяюсь с расписанием и отписываю Маркусу, что электричка прибудет только через час. Мой взгляд цепляется за непрочитанные сообщения от Ас, которые она написала, пока мой мобильный интернет глушился звонком. Ас: Абрахам пошел за тобой. Лейла заставила меня сейчас сесть за руль, мы поедем к главной станции Кальярры. На соседние она тоже отправила своих людей. Вокзал собираются оцепить сотрудники МС. Асия, НЕ САДИСЬ в электричку или на автобус!!! Придумай что-нибудь! — Как же ты заебала, — вслух обращаюсь к матери и одновременно отпечатываю ответ Ас. Я: Спасибо, я поняла. Уже придумала, не ссы, не поймают) Надеюсь, легкая ирония чуть успокоит ее… Значит, все пути в Кальярре мне перекрыты. Я вновь возвращаюсь к расписанию, двигаюсь вбок к следующим табличкам, на которых подробно расположены маршруты электричек. Нахожу нужную схему и детально изучаю. В телефоне раздаются гудки. — Да? — раздраженно бросает Маркус. — Я не буду выходить в Кальярре, только что сообщение от Ас переслала тебе, ознакомься, — скороговоркой выдаю я и только после глубоко вдыхаю, чувствуя спертость в груди. — Думаю будет лучше высадиться на половине пути… Но куда потом ехать? — капли дождя падают на саднящие губы, истерзанную кожу щиплет, поэтому я замолкаю, пытаясь языком зализать ранки. — Рад, что ты начала думать головой, а не эмоциями, — еще мрачнее бурчит он. Да что с ним такое?! — Потом я тебе закажу такси до одной точки и уже оттуда тебя заберу. — Ась? Он меня заберет? Мы встретимся? Серьезно? Я пытаюсь мысленно оглядеть себя со стороны и сдерживаюсь от досадливого цыка. — Заберу тебя, говорю, — повторяет Маркус. — Чтобы твоя удачливая задница не попала в новые неприятности. — Какой ты добрый. — Благодаря твоим стараниям, — насмешка проникает в его голос. Не успеваю выдать назревшую колкость. Маркус просто отключается. Снова взгляд на информационные таблички. Значит, вместо положенного часа мне ехать около сорока минут. Толстой подошвой ботфортов я ненароком разбиваю неглубокую лужицу. Капли попадают на черные капроновые колготки, оставляя за собой брызги. Носки обуви и вовсе заляпаны все в грязи. Просто отлично. Не так я представляла себе встречу с Маркусом. Медленный выдох. И все-таки он хорошо на меня действует, раз мозг… — Начал задумываться о такой хуйне, — вслух договариваю я и поднимаюсь на перрон, наблюдая подъезжающую не мою электричку. Быстрый взгляд по сторонам, назад, несмотря на то, что обзор у терминалов был отличным — все заходящие люди на станцию для меня выстраивались в четкий ряд, как на ладони. Но перестраховаться не помешает. Я удовлетворенно воображаемо хлопаю в ладоши, убеждаясь в отсутствии слежки, и расслабленно забиваюсь в самый уголок станции, прячусь за массивной колонной. Только потом мне приходит сообщение от Ас, что Абрахам вернулся назад и тоже направился уже на своей машине в Кальярру.Республика Интар, Кальярра.
— Вам точно сюда надо? — с сомнением высказывается таксист и паркуется у обочины. Я выныриваю из тревожной дремы обратно в душный салон. Вместо короткого «да» выходит неразборчивый хрип. Прочищаю горло и утвердительно киваю, желая на самом деле остаться в хорошо прогретой машине подольше и провалиться в сон. Окончательно стемнело. И выходить в этот зыбучий мрак мне совсем не хочется. Духота печки с самого начала пути показала мне насколько сильно я на самом деле замерзла по пути до электрички и во время поездки в не отопляемом вагоне. Толстовка успела высохнуть, а ливень, пик которого мне повезло переждать в электричке, вернулся в состояние накрапывающего дождика. Взгляд на дисплей. Мы приехали слишком быстро. Маркус прибудет только через минут пятнадцать. Смотрю в окно. Непроглядная тьма, что освещается лишь фарами такси. Узкая трасса, мы остановились прямиком на повороте, а вокруг — глухой и не проглядываемый лес. Ну, Маркус, выручил конечно. Теперь водитель на меня смотрит так, будто я приехала искать закладку, и ждет дополнительных объяснений. — Все правильно, — повторяю я, избегая его пристального некомфортного внимания. Сбивчиво прощаясь, сразу выскакиваю из машины. Следом начинаю жалеть о порыве, чтобы этот мужик поскорее уехал, потому что через несколько минут пребывания одной в непробиваемой тишине, изредка нарушающейся подозрительными звуками позади, где деревья и кусты стоят плотным рядом, мне становится некомфортно. Еще по пути сюда Маркус попросил поставить телефон в режим полета и не включать его вообще, пока он не приедет. Как он сказал «не отсвечивать» даже фонариком. Легко сказать, когда твоя жизнь буквально зависит от электронных пикселей, особенно в критические моменты, когда по столице рыщет мать. Будто если я не включу связь, то она обязательно приедет сюда раньше Маркуса и насильно затащит меня в машину. Вздрагиваю, когда под ногой трескается ветка. Не знаю куда себя деть — подойти к краю маленькой полянки, что ближе к лесу, чтобы стать невидимой для проезжающих на дороге, либо же сделать наоборот. В отдалении видится свет фар. Сердце в груди замирает, яркие белые лучи падают прямиком на мою застывшую фигуру, и я против воли отскакиваю все-таки назад, ближе к лесу. Это не он. Фары несколько раз моргают, но незнакомец не останавливается, проезжает мимо. Тело начинает бить дрожь. Конечности снова замерзают. Пережитое сегодня больше не кажется приснившимся кошмаром, пока я дремала в такси. Непослушными пальцами рву окончательно истерзанную крышку от пачки в попытке открыть ее и вытаскиваю последнюю сигарету. Щелчок. Огонек потухает, так и не успевая удержаться в сыром воздухе. Щелчок, щелчок, щелчок… Тлеющий темно-оранжевый кружок табака спасает меня от этой вязкой мглы. Но я скуриваю сигарету слишком быстро, за шесть жадных затяжек. Организм требует еще, и я срываюсь. Отпускаю короткое ругательство в ответ на новый неопределяемый звук из леса. Начинаю проклинать Маркуса и его запрет включать телефон. Где он?! Опускаюсь на корточки, сжимаюсь, когда проезжает новая машина и снова не Маркуса. Я обхватываю свою голову руками в тиски. Сырой холод облизывает мои коленки, проникает в пустую голову, прогоняя сонливость. Распахивает двери и выпускает всех запертых демонов. Медленно раскачиваюсь из в стороны в сторону, осознавая, что практически перешла грань своей человечности, позволив Маркусу получить доступ к квартире матери. Истерзанная до предела, я вынуждена вдыхать опустившийся ниже пяти градусов воздух и чувствовать, как что-то бьет в висок. Раз. Два. Три. Звуковая галлюцинация перекрывает мой слух, отрезая от реального мира. «Мам…». «Ну что еще?». «Я забыла тебе сказать. Помнишь, ты мне предлагала подработать у тебя? Помощь с бумажной документацией, все такое… Короче, я согласна». Это не должно было зайти далеко. Я… Я всего лишь хотела разобраться… Найти правду в его истинном лице, такой, которая не пожалеет меня, но дарует желаемую определенность. Все скатилось настолько низко, что… Настолько, что моя жизнь теперь вовсе не жизнь, а лишь его подобие. «Ты просто неблагодарная». «Условия, которые предоставляю я — это даже больше, чем тебе позволено, Асия. Думаешь я не знаю про твою ночевку у Томаса?». «Тварь! Не смей с собой что-то брать! Босиком на улицу выйдешь, сука ты неблагодарная!». «У меня больше нет дочери. Когда ты обратно приползешь ко мне на коленях — я тебя больше не приму!». — Я… Я хочу домой… — жалобно шепчу, сжимаясь всем телом. Дом, которого у меня никогда на самом деле не было. Была своя кровать, личный рабочий стол, а за стенами враждебный, пульсирующий своей непредсказуемостью мир, что стал сосредоточием различных оттенков голубого в материнской радужке. Она та, кто меня родила. Та, кто стала моим личным палачом. Мотиватором в редкие скупые на искренности моменты. А остаток своей гребанной жизни — лгуньей. Ложь. Кажется, она пропитывает абсолютно все. Даже мои эмоции. Даже мое саднящее от криков горло. И сырые носки, надетые поверх колготок и все равно не спасающие от промокших ботфортов. Все вокруг не по-настоящему. Это нереально. Такого не может быть. Сухие глаза раздирает из-за отсутствия слез. Хочется своими длинными ногтями также разодрать грудную клетку, с хрустом раздвинуть в стороны ребра и добраться до сердца. Цепкой хваткой вырвать из себя эту учащенную пульсацию и остановить бегающий ток по венам. Хочется промерзнуть сильнее, чем хлюпающая земля, издающая мерзкие звуки от моего каждого раскачивания. Треск. Глухое уханье совы. Хлюп. Снова треск. Я рычу, сцепив зубы и тру ребром ладоней виски. Тру до жара на коже, до неприятных ощущений от агрессивных действий. Глухой хлопок. Сжатые кулаки сотрясают мою черепушку. Холодный воздух проникает в раскрытый рот, усиливая сухость в горле. Ничего не помогает. Мне не убежать, не скрыться, не затаиться от самой же себя… Треск, треск, треск… Свет фар, не доходящий до моего сжавшегося тела. Звук шин. Хлопок. Треск. Шаги. Болезненная вспышка в висках. Я стою в коридоре. Мое сознание будто витает по всей квартире, вырывается за стены запертой клетки и воровато выглядывает в подъезд. Испуганно прячется обратно, вылавливая в вязком пространстве тяжелую поступь. Кто-то приближается. И мое зрение фокусируется на темно-коричневой двери. Коридор вытягивается, а гуляющий сквозняк распахивает окна на кухне. Позади что-то с хлопком закрывается. Кажется, дверь моей спальни. Рвусь отступить, но мои ноги насильно врастают в липкий паркет. Шаг. Чужой преодолевает последнюю ступеньку. Встает по ту сторону входной двери. Мне хочется закричать, позвать маму. Но из горла вырывается хрип, а холодные стены нашептывают, что я тут совершенно одна. Настойчивый стук. Против воли моя рука вытягивается вперед. Пальцы поворачивают дверной замок. Щелк. Пути назад нет. Это все не нереально. Все вокруг — искусно выстроенная и спланированная ложь. Кажется, что желанный конец близок. Спустя года кошмар протягивается к сегодняшнему дню. Врывается в мою настоящую нереальность, делая ненастоящее прошлое жалким клубком пыли. Там у меня была возможность проснуться. А сейчас пути назад действительно нет. Вот только я больше не боюсь. Я устала чего-то постоянно бояться. Вот чья-то массивная фигура давит своим приближением и отнимает остатки жалкого пространства, когда присаживается рядом со мной на корточки. Я вздрагиваю от горячего касания рук к линии моей челюсти и дергаюсь, отказываясь поднимать голову. Отказываясь смотреть в лицо лжи, вселяющей в меня убийственное бессилие. Чужая рука задерживается на участке моей шеи, где учащенным стуком отдается пульс. Ты не выберешься из этого, Асия. Они тебя достанут. И добьются своего. Жесткие пальцы очерчивают мою щеку. Меня начинает колотить от озноба. Что-то тяжелое опускается на мои плечи. Ощущение, что тысяча мелких насекомых пробираются под одежду, бегают маленькими лапками по гусиной коже и ищут брешь в покоцанной броне, нарастает. Я усерднее прячу голову, вжимаясь в самые колени и замираю в одном положении. Запах соснового леса добирается до моего носа. Запах настоящего дома. — Волчонок? Тяжесть опущенной куртки на мои плечи окутывает их теплом. Сердце начинает отплясывать свой собственный ритм. А внутренний голос визгливо вопит, что все нереально. — Асия, — чужая, не настоящая ладонь забирается ко мне под челюсть и снова настойчиво касается подбородка. — Посмотри на меня. Ты слышишь? Волчонок, пожалуйста. Не называй меня так, как он любил это делать раньше. Не притворяйся им. Заткнись. Все — ложь. Кажется, одна тварь пробирается ко мне под кожу. Бежит по венам, прямиком к сердцу. Разгрызает на поверхности, покрытой множеством шрамов, новый путь к застарелым ранам. Все перемешивается в единую хитросплетенную паутину, а тварь оказывается паучком, что искусно ловит меня в ловушку. В ловушку из душного кокона, обрывающим мои с трудом отросшие крылья. Стоило вылететь из привычного дерьма и сразу же сети окутывают меня по лапкам, ввязывая в новую борьбу. — Это пройдет? — мой сухой голос ударяется в собственные ноги и выходит в искусственно выстроенный мир приглушенным звуком. Чужие, не его, но такие знакомые ладони гладят меня теперь уже по голове. Я чувствую свой ад и не вижу спасения. — Не пройдет. Вылетающая свистом усмешка царапает только покрывшиеся коркой мои губы. Как забавно. Ложь впервые говорит мне правду. Правду, у которой не имеется температуры, в отличии от этой промерзшей до последних костяшек и выстроенной лично для меня гробницы. Чистилище воспоминаний, где я одна в ответе за свою душу. Похоронные цветы вырваны из только закопанной могилы и разбросаны вокруг меня истерзанные и истоптанные. А вместо рамки с фотографией скупая дата смерти. Ведь у лжи нет конкретного лица. — Но если ты не проживешь свою боль, то не сможешь выйти из нее, — внезапное откровение от чужого раздавливает меня в труху окончательно. Он хочет отнять у меня последний тлеющий уголек. Хочет склонить меня сорваться в самую глубокую пропасть. — Я не буду плакать! — резким приливом сил отталкиваю от себя чужие руки и поднимаю голову. Свет фар от припаркованного мустанга, что возвышается своей чернотой мрачнее наступившей темноты, слепит глаза, и я зажмуриваюсь, рефлекторно прикрываясь. Чужой говорит его голосом. Рассекает дороги на его машине. Живет его жизнью. — Блять, Асия… Тело заносит в сторону и мне приходится отцепить свои ладони от лица, в попытке восстановить равновесие. Чувствуя покалывание в икре, я рефлекторно опускаю одну руку на колено чужого. Хватаюсь за него, как за спасательную палку. Нехотя поднимаю взгляд. Свет от фар бьет ему в спину, не позволяя разглядеть лицо. Но до боли знакомая линия сжатой челюсти, скрытая за короткой бородой, нахмуренные брови над настороженным взглядом и черная мушка под левым глазом, родинка… Я качаю головой. Зажмуриваюсь. Снова распахиваю глаза. Картина не меняется. Тьма расступается, пропускает серую реальность происходящего, в которой я уже не в состоянии отличать ни свои мысли, ни образы, ни воспоминания от настоящего мира. Голова начинает кружиться. Я прижимаю руки к плечам, погружая ладони под дутый бомбер настоящего Маркуса. Виновато наблюдаю за тем, как он восстанавливает равновесие, чудом не упав после моего удара. Маркус исподлобья косится на меня и трет переносицу, по которой я ненароком попала рукой. Его всплеск эмоций, блеск облегчения в не проглядываемых из-за темноты глазах, интуитивно бьющий меня нужным осознанием, злость в искривленных губах и усталости в залегших мешках под глазами приводят меня в чувство. — Ты… Ты настоящий? — все-таки уточняю я. Кажется, мой разум действительно сходит с ума… Воздуха снова категорически начинает не хватать, а страх кислой жижей заполняет мой рот. Я не понимаю, что со мной происходит… Мой кулак ударяется в его плечо. — Где ты был?! Почему ты меня оставил тут одну, Маркус?! Почему ты допустил то, что я уже даже свое тело и разум контролировать не могу?! — Сколько ты не спала? — он перехватывает мои руки, не позволяя мне снова ударить его. Наше первое полноценное физическое соприкосновение, вопреки четко и безмолвно установленным границам, вышибает из меня весь запал. Ответ горящей цифрой всплывает в сознании. Два дня, если не считать жалкие пару часов позавчера… Память подкидывает тот злосчастный день, когда мы поехали на суд с Ас. Я ведь тоже тогда толком и не спала. — Асия? — Маркус ведет большим пальцем по моему запястью, нащупывая пульс. Царапающее, шершавое касание проходится слабенькими разрядами тока. Иллюзорное марево с концами испаряется, а прежнее восприятие возвращается. — Я жду ответ на вопрос. Хочется просто обессиленно лечь в хлюпающую грязь вокруг и ничего не говорить. Вырваться из его цепкого тепла и попросить больше не прикасаться ко мне. — Дня два-три… До этого были простые недосыпы. — Что ты ела сегодня? Сигареты. — Не помню, — я опускаю глаза на свои руки, что сжаты в его крепких ладонях. Маркус непозволительно долго выводит большим пальцем круги на моем запястье, распаляя кожу. В попытке поймать ответный взгляд непозволительно близко склоняет голову. Он вообще непозволительно себя ведет. Но у меня не поворачивается язык спросить даже, что я только что пережила. Не хватает смелости даже мысленно признать факт… — Галлюцинации давно так ловишь? — Маркус словно читает меня насквозь. Я отрицательно мотаю головой. — Словами, Асия. — Это… Это в первый раз. — Поздравляю, — он подхватывает меня под подмышки и помогает подняться, удерживая свою куртку на моих дрожащих плечах. — Если продолжишь дальше так истощать свой организм и психику… Короче, поедешь крышей окончательно. Поспать бы тебе. И поесть. Я отвлекаюсь на покалывание в икре, что от активного движения распространяется по всей ноге. Моя ладонь крепко обосновывается в руке Маркуса. Он помогает мне добраться до машины, усаживает на переднее сиденье. Тепло салона вызывает новую волну дрожи. Цепенею, когда Маркус кидает короткий взгляд на ремень безопасности и зависает надо мной снова в непозволительной близости. Хочу выдохнуть спирающий воздух в легких и не решаюсь. Каждое мое малейшее действие грозит коснуться его неподходящим для встречи, да и в целом нас, напоминанием. Непозволительным напоминанием для его и без того, расширенных зрачков, подернутых воспоминаниями. — Куда мы едем? — прерываю неловкую паузу, невольно задерживая его в одном положении на еще несколько секунд. Колючий, до неудобности придирчивый взгляд уже осознанно проходится по мне. Медленный выдох… Настолько медленный, что даже малейшее дуновение невесомо не касается его лица. — Кормить тебя, — кажется, он едва сдерживается, чтобы не повысить на меня тон. Сказать, что мне ничего не хочется, снова не поворачивается язык. Возражать этой махине, которая с жестким хлопком закрывает дверь с моей стороны и следом обходит машину, располагаясь за рулем, я как-то не осмелюсь… Слишком пусто внутри даже для глупого противостояния. Мои нервы до предела перебиты и переполнены дождем, собственными метаниями, дикостью маминых глаз и напряжением Маркуса. До такой степени перебиты, что все чувства отдаются притупленно. — И та-а-ак, — он заводит машину и предвкушающее стучит пальцами по рулю. — Рассказывай. С самого начала. Пока Маркус выезжает на дорогу я успеваю сделать несколько жадных глотков из бутылки воды, купленной им для меня. Рассказ непослушно складывается в стройный ряд, приходится часто останавливаться, добавляя позабытые детали, формулируя то, что отказывается превращаться в слова. При упоминании Ас он еле заметно кривится, выражая свое недовольство. Я невозмутимо иду дальше, списывая его мрачность на общее настроение и то, что протест в сторону подруги ничем особо не обоснован. Тем более, она мне помогает так, как вообще не должна. Рискует собственной шкурой, чтобы я не попала в неприятности. Маркус просит рассказать о Абрахаме отдельно. Скудная информация складывается в несколько предложений: женат, двое сыновей, неизвестно чем еще занимается помимо подделки документов. Мое любопытство не лезло на это минное поле, поэтому от жирных пробелов в его личности я невольно вместе с Маркусом раздраженно поджимаю губы. — Я так и не понял, — перебивает он меня с возобновления рассказа о матери. — Как ты в итоге выбралась оттуда? Тебя же хотели запереть. — Все просто, — я пожимаю плечами, разворачиваясь к нему всем корпусом и устало наваливаясь локтем на широкий подлокотник, подпирая ладонью щеку. — Скопировала поведение матери в подобных ситуациях, ввела их в ступор… Короче, начала истерить так, как никогда не делала. И под шумок потом свалила, пока никто не опомнился. Я наблюдаю за тем, как Маркус включает дворники, убирая с лобового стекла мешающие обзору дождевые капли. Удовлетворенно отмечаю, что непроглядные из-за ночи тучи в небе выжали из себя всю влагу до капли. Хоть какая-то радость за сегодня. — А зачем ты вообще туда пошла? — Ас и бабушка, — со вздохом повторяю я, перекатывая на языке уже ранее озвученное объяснение. — Первую не выпустили бы оттуда, пока она не уговорила меня приехать. Чем дольше она отпиралась, тем больше на нее мать давила, поскольку та подозревает о фиктивности нашей ссоры. А вторая просто не отстала бы от меня, пока я в лицо ей все не высказала… Маркус, можешь на заправке остановиться? Мне надо сигареты купить. — И Абрахам все это время находился в кладовке? — иронично подводит он итог, сворачивая к заправке. — Нахуя? — Не знаю, — вопреки ситуации из меня вырывается смешок. — Может захотел лично послушать о себе, таком хорошем. Маркус резко тормозит у первой заправочной колонны. Оборачивается ко мне. Мы снова оказываемся лицом к лицу. — Ты в курсе, что вокруг тебя творится пиздец, Асия? И это не смешно. Я несколько раз тупо моргаю, вспоминая точно такую же реакцию Рене на очередной бытовой рассказ о моей семейной жизни. Тогда меня впервые посетила эта мысль. — В курсе, — медленно киваю, не понимая от чего он настолько напряжен. Будто главным героем в этой истории являюсь не я, а Маркус. Словно именно он теряет с каждым днем с трудом налаженную, в основе своей паршивенькую, но жизнь. — Это моя реальность. Я уже давно не реагирую на такое свойственным адекватным людям способом. Да и не вижу смысла… — Если так продолжится, то к тридцати годам станешь прожжённой женщиной, которую и вовсе ничего не удивит, — выдает он скороговоркой нехарактерное ему длинное предложение. — Жди тут, лучше не выходи. Я сам тебе куплю сигареты… Убери свои деньги, Асия, пока я тебе руку не сломал, — мелькнувшее слабое лукавство в его глазах душит во мне возникающий протест в ответ на грубый отказ. Обозначая поражение, я картинно поднимаю ладони и искренне обессиленно шепчу сиплым голосом: — Спасибо. В ответ мне прилетает порыв холодного ветра в лицо и громкий хлопок двери. — Чудище, — бурчу я, гипнотизируя его спину, обтянутую в одну только темно-зеленую кофту. Пальцы касаются края бомбера, что до сих пор согревает плечи, а нос чувствительно улавливает его запах. Становится еще теплее и меня снова начинает клонить в сон. Но я упорно провожаю его напряженную фигуру до автоматически раскрывающихся дверей магазина и по привычке лезу в телефон. Значок самолета досадой бьет по моей тревожности. Ас там наверняка с ума сошла от моей пропажи. И ведь включать сеть до сих пор нельзя… Черт, Маркус же не знает какие сигареты я курю… Или он все-таки запомнил? Может выйти из машины за ним? Моя ладонь на ручке двери замирает, когда его фигура рассекает порог магазина и стеклянные двери за ним медленно закрываются. Я снова как завороженная наблюдаю за широкой походкой, обманчивой расслабленностью и пытать разгадать его. — Ты запомнил какие сигареты я курю? — вопрос смело вылетает легким стеснением из груди, когда он садится в машину. — Воняют в точь-точь, как те, что курит мой коллега. Он меня тоже по пути к объектам заставляет на заправке задерживаться, — Маркус избегает короткого и лаконичного «да» забавным объяснением и протягивает мне несколько пачек. — Убивайся на здоровье. — Спасибо… — я неловко кошусь на окно и снова возвращаю на него взгляд. — Кури, — вздыхает он и заводит машину. Зависаю на несколько секунд и виновато тереблю крышку пачки из-за того, что зудящее ощущение в груди настойчиво шепчет наплевать на то, что он не любит запах сигарет. Нажимаю на кнопку спуска и тонированное окно слишком резко опускается вниз. Щелк. Край стекла приподнимается так, чтобы оставалась щель для вытянутой руки и одновременно мое лицо случайным проезжающим не стало видно. Щелчок зажигалки. Затяжка. Никотин ударяет в голову. Мир начинает приятно плыть… Давно такого не было. Привыкание обычно сурово отнимает у меня легкий эффект головокружения из-за частоты курения. Видимо, сильный стресс все-таки рушит даже закономерные реакции. От вредной привычки с каждой пачкой становится труднее отказываться. Уже невозможно запереться в комнате, охваченной ленью и нежеланием выходить «погулять», чтобы покурить. Уже нет смысла скрываться. Растягивание сознания на медленный плавный темп функционирования, совсем как табачный дым струящийся с губ ввысь, приобретает новую глубину в отличии от былой традиции так настраивать себя на писательское настроение. Теперь никотин растягивает остатки моих нервов, старается перекрыть проплешины, размазывая все, что не успело сгореть тонким слоем по обугленной поверхности. Теперь каждая затяжка смазывает шестеренки в моей голове так, что они начинают перемещаться, крутиться, хитро переплетаться без назойливого скрипа. Я снова зависима. Убийственно зависима. Но на этот раз хотя бы не от людей. Нас с Маркусом раскидывает по разным углам в зависшем молчании. Несмотря на маленькое пространство, я чувствую, как он отдаляется от меня… И мне остается только эгоистично предаваться глубоким затяжкам, расплываясь перед таким желанным удовлетворением. Пауза перестает казаться неловкой. Спустя несколько минут я без стеснения кидаю короткие взгляды на его профиль, кажется, слишком громко задумываясь о том, как мы дошли до такой точки в наших отношениях, которые вообще не похожи на хоть какие-то базовые виды отношений между людьми. Следом мой мозг засоряет вопрос о том, что же так усердно крутится в его черепушке. Крутится до крепко сжатых рук на руле и смены плавного вождения на повышение скорости. Мое напряжение резонировало с его, но сейчас, когда ощущение безопасности полностью окутало меня, я не могу больше расслабленно выдерживать его энергетику. — Ты какой-то не такой… — Не обращай внимания, — без промедления роняет он. — Пытаюсь разгрузиться. Я хмыкаю. — Трудно не обращать, когда я кожей чувствую от тебя напряжение. Мы встаем в длинной веренице очереди на оформление заказа вредных булочек и картошки фри, Маркус иронично выгибает бровь и переводит внимание с дороги на меня. Я вызывающе задираю подбородок, чуть прищуривая глаза… Так странно наблюдать, как в его радужке начинают плясать бесенята, будто сказанное мной содержит какой-то подвох. Он намеренно характерно проходится взглядом по своей куртке на моих плечах, по расслабленным ладоням, что уже по хозяйки облюбовали подлокотник и в конце концов раскатисто выдает: — Быстро ты пришла в себя. Молодец, — короткая ухмылка, решительный проблеск во взгляде и последующий вопрос в лоб. — Что ты собираешься делать дальше? — В смысле? — не понимаю я, чуть отклоняясь назад из-за его усиливающегося запаха, что уже щекочет нос. — В смысле, как ты собираешься дальше жить? Становится тошно. Потому что впереди — ответственность за себя. Попытка поиграть во взрослую жизнь, где каждая ошибка бьет больнее, чем когда ты живешь в тепличных условиях. Остановят ли сомнения мое движение вперед? Кажется, уже поздно. — Я не думала над этим… Не знаю… — возможно, это звучит слишком по-детски, слишком неподготовлено и пугающе для моей ситуации, когда мне некуда себя деть, а на плечах платное обучение, поиск жилья и обязанность обеспечить себя прежним уровнем комфорта. Но перед Маркусом мне не страшно предстать такой. — Вся эта хрень, — я рукой очерчиваю вокруг себя, — которая беспрерывно со мной происходит просто не дает возможности мне спланировать что-то. Думаю будет лучше подумать над этим, когда мать успокоится. Во взгляде Маркуса мелькает что-то странное, будто он хочет сказать: «Она не успокоится», «Вот мы и подошли к ключевой теме». Я с подступающей тошнотой жду, когда он оформит заказ, продиктует девушке-диспетчеру невесть зачем длинный список всяких вредных вкусностей, и только после того, как он отъезжает на место ожидания, начинаю первая: — Она ведь не успокоится, да? — Верно, — Маркус медленно кивает, даже не изображая сожаление. В своем отношении к моей матери он всегда был предельно честен и моментами резок. — Поэтому ты должна принять решение. Самостоятельное, Асия. Что я могу с этим сделать, а что нет. «Самостоятельное», чтобы это не выглядело со стороны его попыткой склонения меня к выгодным ему решениям?.. Я ловлю улыбку Маркуса, подернутую досадой от правильного понимания истины. Стараюсь хоть немного приободриться, чтобы не выглядеть совсем кислой. Делаю вид, будто это ничего для меня не значит, но сердце внутри так горько сжимается, что пустота жалостливо вбивается в ребра, угрожая их проломить и вырваться наружу. — Я не хочу радикальных решений, понимаешь? — растерянная, не знающая верный путь, опускаю голову. У меня не опускаются руки, нет. Даже перспектива сдаться кажется мне такой прозрачной, серой, будто как только запустишь сигнальный факел о поражении — внутри ничего не изменится. Я опускаю руки сама. Сжимая кулаки, сцепляя зубы до скрежета, до предела безразличия, который в последнее время слишком часто маячит под ногами. Выдыхаю. Разжимаю и свожу ладони между собой и глажу пальцами выпирающую костяшку на запястье. В следующий миг рука дергается в сторону сердца. Там, где красным по черному вытатуирована цитата, мое обещание, мой компас. Ты сомневаешься в себе, в то время как другие боятся твоего потенциала. Он замечает мое движение, заинтересованно щурится, косится на мой левый бок, прислоненную к нему ладонь… И ничего не спрашивает, не сбивает меня с мыслей, понимая, что я не договорила. — Ты бы смог так поступить со своими родителями? — все равно, вопреки его отстраненности от влияния на меня, перебрасываю ему контрольный мяч, почти умоляя хотя бы немного подсказать мне правильное направление. — С матерью, которая втягивает своего ребенка в незаконную деятельность? Которая не принимает во внимание мужика-педофила рядом с ней? Которая поднимает такой шум по всей Кальярре, лишь бы приструнить тебя, загнать обратно под свое управление? Говорит, что ты шлюха, наркоманка, лишь бы выставить твой уход из дома как желание развлекаться свободно? — резко, хлестко и по злому иронично бросает Маркус, напрягая руки. — Мы с моей матерью коллеги. И я жестко останавливаю ее каждый раз за меньшие косяки, Асия. Так что да. Смог бы. — Но я не такая… — в порыве поднимаю на него обратно взгляд и поджимаю губы, осознавая, что не планировала говорить это вслух. Ты только в начале пути. Безмолвный ответ, плескающийся в его немигающих, точно таких же как и мои, рано повзрослевших глазах. Он не говорит, не повторяет, отлично понимает, что до меня дошло недосказанное. Маркус склоняет голову вбок, глубже вглядываясь в мои глаза, судорожно бегающие по салону, по его широким плечам и, в конце концов, задерживающиеся на пульсирующей жилке на шее, сообщающей о том, что наши сердца бьются в одинаковый учащенный такт. Только после я набираюсь сил снова взглянуть на него напрямую. Кажется, проходит вечность. Мысли растягиваются с течением времени, нехотя складываются в наиболее щадящую последовательность действий, где все равно велик риск, что… Бабушке станет плохо. Но ведь другого выхода нет. В конце концов, я освободилась из этого ада, чтобы научиться ставить себя и свою безопасность на первое место. — Ты можешь сделать так, чтобы она была депортирована в Ардалан? Так, чтобы мать не смогла вернуться хотя бы первое время, — мысленно перескакиваю последние ступени на пути к окончательному вязкому дну, что кипит и беспокоится в бесконечных моральных переживаниях. Перескакиваю и насовсем отрезаю себе путь назад. Мы ведь взрослые люди, сказанного не обратить. — А на Абрахаме прикрыть лавочку с подделкой документов. Я что-нибудь обязательно придумаю. Постараюсь быть рядом с бабушкой в этот момент, но не допущу обратного воссоединения в фальшиво-счастливую семью. Найдется какой-нибудь выход. Просто сейчас этот путь кажется слишком далеким, от того и страхи сильнее надавливают на мои плечи, нашептывая о последствиях, которых вовсе может не быть… Решать проблемы по мере их поступления. Наконец, начать приводить в порядок тот хаос, что развернула мать и после маленькими ложечками скормила их в мое естество. Вот он, скользкий, непроглядный в своей темноте, без конечного адресата, но хоть какой-то путь. — Учитывая то, что ты мне перечислила сегодня в переписке. Я про печати, бумаги… Можем сделать немного по-другому, — кажется, по разваленным ступенькам вниз за мной следует и Маркус. — Как? — Я задержу твою мать с вещественным доказательством на руках. Которое указывает на ее деятельность, — он поддается чуть вперед, когда вопреки его теплой куртке меня пробирает холод. — Это формальность, Асия. Раскрутим ее на дачу показаний. На Абрахама. И поймаем сразу двух зайцев. Твоя ма улетит в солнечно-патриархальные края, а эта гнида получит свой срок. — И на этом все? — я глубже вдыхаю его запах, что уже успевает въесться в мою кожу, волосы, сознание. — Все… Ну, с задержанием твоей матери ты мне должна будешь немного помочь, — Маркус совсем как я упирается локтем в боковой бардачок, оставляя между нашими руками сантиметров десять расстояния. — Отдохнешь, поспишь, придешь в себя. И потом подробно распишешь мне в файловом документе по полочкам все ее обязанности. К чему она имеет доступ, что находится в квартире. Какой у нее в целом график. Я пытаюсь поддерживать темп его широкого шага в скорости мыслей, пытаюсь в короткие секунды — совсем не переписки, которые можно растягивать на бесконечные минуты — оценить предложенное и внести коррективы, которые чувствую, что назревают в голове, но так отчаянно отказываются быстро приобретать форму. Я пытаюсь поспеть за Маркусом, выправить свой сбивчивый ритм, и у меня, вроде как, даже начинает получаться. — …Хорошо, — задумчиво жуя губы, я в непривычном воодушевлении выпаливаю. — Но будет проще, если я просто постараюсь держаться рядом с ней… Или с людьми, которые на нее работают, — произносить напрямую имя Ас не решаюсь и такой расплывчатой формулировкой лишь вызываю усмешку у Маркуса. — Асия, ты готова вернуться домой ради этого? — Нет-нет-нет… — я выставляю ладонь вперед. — Просто бабушка в любом случае захочет со мной хоть иногда видеться… Да и ей понадобится потом моя поддержка… Короче, когда все затихнет, я могу изредка к ним наведываться. Такое предложение мне в любом случае поступит от матери. Эмоции пройдут, и она выключит мозг, чтобы менее топорным методом заманить меня обратно. Вот тогда можно будет все правильно и красиво сделать. — Решать тебе, — похолодевшим голосом отвечает он спустя короткую паузу. — Но я бы на твоем месте больше к ней не приближался. Без твоего присутствия там, конечно, процесс затянется. Придется выжидать. Подключать дополнительные ресурсы. Но так будет безопаснее. Безопаснее для тебя. Забавно понимать, что он сорвался с работы ради меня. И совсем не забавно осознавать, как инстинкт самосохранения тухнет, исчезает под завалами при раскручивании последствий моего прямого появления перед матерью. Возникает совершенно детское желание заорать ей в лицо: «Давай! Делай!». Чтобы потом с едким удовлетворением наблюдать, как ее ловушки разворачиваются против нее же. Совершенно не забавно осознавать, что моя смелость, увидев готовность Маркуса защищать меня, теперь рвется перейти границы. Я больше не задаюсь вопросом предаст ли он меня. Это бессмысленная трата энергии в нынешней безвыходной ситуации. Только время покажет насколько мое доверие оправдается. Только вера в то, что я смогу справиться с любыми последствиями, если это произойдет. Возможно, это главный залог счастья? Верить в оказанное доверие, а во внутреннюю силу, что способна вытащить из меня даже нож в спину. — Определимся в моменте тогда. Как сложится, так и сложится, — я киваю Маркусу на его окно, давая понять, что заказ уже вынесли и человек ожидает. Он словно нехотя, через силу, отрывается от меня. Отворачивается, обдавая пустотным холодом на том месте, где была расположена его рука. Я откидываюсь на сиденье и морщу нос, улавливая запах горячих булочек. — Ешь, — мне насильно пихают в руки гамбургер. Спасибо, что хотя бы маленький. — Пока не поешь — никуда не отпущу тебя. Я медленно, растягивая до невозможности процесс, разворачиваю обертку. Пальцами оглаживаю гладкую поверхность булочки карамельного цвета и придирчиво приподнимаю хлеб, разглядывая содержимое, которое мне и так известно. Летом мы с Ас частенько злоупотребляли вредной пищей. — Не строй такую мину, Асия, — вздох Маркуса. — Е-ш-ь. — Ты меня тоже бесишь. — Я рад, что у нас все взаимно. Тошнота отступает, когда я маленькими кусочками пережевываю гамбургер. Прежний вкус не чувствуется, прием пищи превращается в механическую обязанность. Поклевав ради вида напоследок картошку фри, я с упрямством упираюсь в Маркуса, который к еде даже не притронулся. — Я наелась. Он скептически хмыкает, однако убирает остатки и нетронутую еду обратно в пакет. — На десерт, — в его широкой ладони появляется шоколадка. — Сладкое снижает уровень стресса. Ты и это запомнил. — Да. Запомнил. Я отвожу взгляд, внезапно понимая, что в салоне слишком жарко. На волне смущения без возражений забираю шоколадку и впихиваю ее в себя прежде, чем позабытая тяжесть в животе даст о себе знать. — Еще примерно час я тебя покатаю. Пока все не затихнет. Потом скажешь, куда тебя подвезти. — Угу… Достаю сигарету из пачки, поддаваясь привычке всегда курить после приема пищи. От поступающего в организм никотина становится совсем хорошо. На меня вновь нападает сонливость. Не докурив сигарету до фильтра, я выбрасываю ее в окно, в порывы свистящего ветра на набирающей оборот скорости мустанга. — Как ты? — этот вопрос достигает и его уст. — Что чувствуешь? Иногда это был единственный вопрос, который мне хотелось услышать. — Не знаю… Кажется, в последнее время не очень хорошо, — на этот раз обхожу дежурную формулировку «уже лучше», широкая зевая. — Чувствую, будто вот-вот упаду, будто мне плохо. Но в то же время я вынуждена держаться, — сонливость окутывает меня с головой, горячий воздух, что дует из печки и нагретое сиденье, за которое вылетает очередное «спасибо», делают тело ватным, а язык послушным на искренность. — Чувствую пустоту. Даже вырвавшись из клетки, мне приходится скрывать от близких людей часть происходящего. Я чувствую себя очень одинокой. Без зазрения возможного стеснения, на накатывающих волнах усталости, расстегиваю ботфорты на ногах и забираюсь на сиденье с ногами, оставляя влажные носки в обуви. Холодные ступни окутывает тепло от собственного тела и горячей обивки сиденья. — Пустота — это хорошо, — его голос отдаляется, вторит моим мыслям о бесконечном поиске плюсов среди беспросветных минусов. — Она тебе поможет принимать рациональные решения. Сворачиваясь калачиком на боку, лицом к Маркусу, я роняю что-то в духе «согласна с тобой» прежде чем, вопреки слабеньким проявлениям воли, окончательно сорваться в сонное марево.