Это были прекрасные времена.
До того, как все покатилось к чертям по наклонной.
До того, как гнев, жадность, похоть и гордыня отравили сердца двух великих людей.
Это были замечательные времена.
Когда все трудились на благо народа.
Когда все улыбались, верили друг другу и смотрели в будущее со светлой надеждой.
Это были чудесные времена.
Пока не начался сущий кошмар.
Пока не разошлись взгляды и жизнь профессора Захарова трагически не оборвалась.
***
Бокал был полон коньяка почти до краев. В нем переливался свет от янтарного заката, опустившегося над городом, который буквально парил над землей. Огромные окна всегда делали кабинет визуально больше и светлее — для этого они и были там установлены, однако Сеченов не видел вокруг себя ничего, кроме спиртного и стеклянной коробочки в виде куба, в которой лежали два заветных кольца — тех самых, которые должны были красоваться на их с Харитоном руках прямо сейчас. Однако что-то пошло не так, совершенно не по плану. «Что ты, говоришь, не работает?» — звенело в ушах, но Сеченов бы многое отдал, лишь бы услышать его голос снова. Крепкая выпивка обожгла горло, резкий коньячный запах ударил в нос, и академик сделал еще один глоток, и еще, без всякого удовольствия, лишь бы только это помогло ему избавиться от шума в голове: «Дима. Дим, выпусти меня, это уже не смешно», — Захаров все еще старался не паниковать, рассчитывая на глупую шутку. Сеченов ведь всегда плохо шутил, чего тут удивляться. Знал ли он тогда, что это конец? И в какой момент стал понимать? «Дима, пусти! — тревога выливалась в виде раздражения и недовольного упрека, пока кулаки глухо ударялись о плотное стекло. — Ты… Куда ты уходишь?! Стой!» Чиркнуло колесико зажигалки, обрывая голос давнего друга и самого близкого человека. Зажегся огонек сигареты практически одновременно с затяжкой, и едкий дым прорезал воздух кабинета. Сеченов устремил размытый взгляд вперед, на дверь, в которую никто не войдет без приглашения. По обе стороны от нее стояли стройные фигуры, отлитые из металла, наполненные изнутри субстанцией из нейрополимера и головного мозга некогда лучшего солдата «Аргентума». Балерины изредка переминались, держа руки за спиной, и машинально дергали головами время от времени, ожидая приказов. «Дима, это диагноз» Может, и диагноз, какая теперь разница? Сеченов уже ни в чем не был уверен. Хотя еще сегодня на рассвете решимость била в нем ключом. Когда все пошло под откос? Возможно, тогда, когда тайное одного стало явным другому. А возможно, такого исхода в принципе не вышло бы избежать, как ни переиначивай историю, но Сеченов стал вспоминать ее с того самого дня.***
В то время дела на Предприятии только начали устаканиваться. Полимер успешно показал себя на многочисленных испытаниях, концепт «Коллектива 1.0» был, наконец, доведен до ума и одобрен на высшем уровне. Науке дали зеленый свет, огромный бюджет выделили на множество проектов, с которыми лишь предстояло разобраться двум светлейшим умам: академику Сеченову и его лучшему другу, профессору Захарову. Работа наваливалась, как снежный ком, бумаги копились в такие горы, что при обвале вполне могли кого-нибудь под собой похоронить, и на фоне всего этого знания требовали практического подтверждения. Товарищам приходилось разрываться между передовой наукой и прикладной медициной, теряя счет дням; иногда они даже поесть не успевали, а сон длиною в четыре часа считался хорошим результатом. Наивно было полагать, что подобный образ жизни пройдет без последствий, и самым главным врагом стала хроническая усталость, которая неминуемо привела к невнимательности и глупым спонтанным решениям.***
— Я притворюсь, что ничего не видел, но ты хоть понимаешь, чем это грозит? — поинтересовался Сеченов, с трудом выдерживая спокойный тон. Опасно было кричать на такие темы. Они оба сидели у Захарова в кабинете, запертом изнутри, и обоим было в нем некомфортно. Хотелось открыть хотя бы окно, впустить свежий воздух, чтобы тот проветрил комнату и их головы, но они не могли: много чего станет слышно, ведь они находились на первом этаже. — Представь себе, понимаю. Я просто не предполагал, что ты станешь рыться в моих личных вещах. — Твои вещи лежат в твоем кабинете, дружище, а у нас существует протокол, согласно которому у лиц с высшим уровнем доступа есть право открыть любую дверь и взять оттуда все, что необходимо в чрезвычайной ситуации. Вчера мне понадобился шовный материал, потому что лаборанты не уследили за закупками. Тебя не оказалось на месте, вот я и посмотрел в ящиках. Но кто ж мог подумать, что там окажется такая необычная фото-литература. А кассеты у тебя случайно не завалялись за компанию? — Может, и завалялись. А высший уровень доступа есть только у тебя и у меня. Это я так, для справки. Шовник хоть нашел? — сухо отозвался Захаров, словно бы они ни о чем таком особенном не говорили. Вечно он прикидывался таким безразличным, холодным, непоколебимым. А Сеченов был, наверное, единственным, кто имел право упрекнуть его в притворстве. — Нашел, спасибо. Теперь мне, кажется, ясно, какие эксперименты вы с Алексеем тогда проводили в личном порядке. — Еще чего припомнишь? Я что, на кого-то в лифте «не так» посмотрел, по твоему мнению? Да ты бы в жизни не догадался, если бы это не нашел, а теперь пытаешься придумать, с кем и когда у меня была интрижка. А она, к слову, была, чтоб ты знал, и весьма основательная. Харитон закипал. Тихо так, ненавязчиво, но градус его недовольства безустанно повышался, вынудив его небрежно сдернуть с себя очки и выйти из-за стола. Подол расстегнутого халата расправился, опустившись до колен, и Захаров немедленно спрятал в карманы руки, но быстро передумал: вынул их, скрестив на груди, и стал наступать, не отводя глаз от Сеченова, который сидел на гостевом диванчике. — И вообще, что мне тебе ответить? Мы уже взрослые, Дима, не стану же я тебе рассказывать байки о том, что ты не так все понял. Все именно так… и это скорее печально. Я больше удивлен, что тебе не противно со мной разговаривать. — Ты мой лучший друг, Харитон, и я всегда буду на твоей стороне. — Неужели? — он не поверил. Совсем. — Ты ведь в курсе, какое нынче отношение к таким, как я, правда? Он стоял и упорно ждал в свой адрес отвращения. Губы сложились в сплошную линию, кадык дрогнул, когда он напряженно сглотнул вставший поперек горла ком. — В курсе, и дальше? У меня не может быть своего мнения? Я, конечно, изрядно удивился, врать не стану, но что поделать, это твоя жизнь, — сказал Сеченов и был с ним абсолютно честен. — Ты только скажи мне вот что. А как же твои сказки о том, что ты никого не любишь и ни к кому не привязываешься? Мизантроп? — Ты путаешь понятия. Пока я жив, у моего организма есть потребности, к сожалению, вот и все. Ни больше, ни меньше. А то, что эти потребности не соответствуют норме, уже мои проблемы. Сеченов промолчал, сделав вид, что поверил ему. На самом деле это скорее Захаров путал понятия. На любые эпизоды искренней заботы у него находились научные аргументы, даже дружбу с Сеченовым он именовал «нормальной социальной связью, необходимой любому индивиду». Доказывать ему что-либо было бесполезно — все давно это поняли, так что просто приняли его таким, какой он есть. — Спасибо, — прибавил Захаров. Он поумерил пыл и сел рядом с ним на диван, ненадолго отведя глаза в сторону, что было не в его стиле, но сейчас он мог себе это позволить. Как же старательно он продолжал заявлять свою позицию во всеуслышание. Так часто, как потребуется, и до тех пор, пока сам в это окончательно не поверит и не перестанет сомневаться. — Пожалуйста. Но ты все-таки убери лишнее из кабинета. Таким вещам лучше храниться дома, согласись.***
С тех пор известие не давало Сеченову покоя, сколько бы он ни пытался отогнать от себя неугодные мысли и сосредоточиться на делах. Он диву давался: как он все прощелкал? Под своим-то носом, за столько лет! Он много чего вспоминал с целью переосмыслить, но чем больше копошился в чертогах разума, тем отчетливей понимал, что ему уже абсолютно все начинало казаться двусмысленным. Все, относящееся к Захарову прямо или косвенно, включая его самого. Да и Харитон, точно назло, начал себя по-другому вести. Не всегда, разумеется, но иногда как пошутит на взрослые темы и как посмотрит на него пристально, вгоняя в краску, будто последнего мальчишку, или протянет заигрывающе: «Дииимаа~»; в иной раз подмигнет или покачает головой без веского повода. Нельзя сказать, чтобы Сеченову это не нравилось — он тоже был не лишен потребностей и, признаться, изголодался хоть по чьему-нибудь вниманию за годы одиночества. А что до морали — как служитель науки он имел свое видение на этот счет. Еще ему стало занятно: Захаров его подкалывал из-за прошлой ситуации или давно хотел такое выкинуть, просто не мог, боясь себя выдать? Но шутки шутками, а в целом он остался таким же уникальным в своем роде человеком. В День рождения Сеченов обнаружил в кабинете, прямо на столе, сюрприз. И если торт с надписью: «45, в штанах ягодка опять» вызвал у него приступ безудержного смеха до болей в животе, то содержимое коробочки повергло в приятное изумление. Он получил дорогой подарок: иглодержатель Матье из высокопрочной коррозийно–устойчивой стали и с облегченными ручками. Оригинальный, импортного производства, но с гравировкой на родном языке: «Лучший хирург современности!*» Увидев над словами звездочку, Сеченов принялся искать продолжение фразы, уже примерно догадываясь, что там увидит. Вторая часть оказалась вырезана мелким шрифтом на внутренней стороне ручки и гласила: «*после Х. Захарова» Академик обожал его за это, равно как и любил его вечно поучительный, взыскательный взгляд, который многие путали с надменностью, но на самом деле он был просто отстраненным. Захаров не столько считал себя выше остальных, сколько вне людей в принципе. И Сеченов даже завидовал ему в этом плане. Тому, что он всегда оставался верен своим убеждениям, какими бы они ни были, и ни о чем, казалось, не переживал. А если и волновался, то никогда этого не показывал, чтобы не выставить слабости на обозрение. Он словно был свободнее их всех вместе взятых, невзирая на инакомыслие, нашел общий язык с тараканами в голове и смог отрастить снаружи кромку изо льда, не загубив в душе того затейника и провокатора. Зато у Сеченова всякая эмоция сполна читалась на лице, хотел он или нет, и находилось много желающих погреть уши о его тирады.***
Тополиный пух летал по улицам и навевал страх на граждан-аллергиков. Июнь подкрался незаметно, однако все ждали лета после проливных весенних дождей и искренне радовались тому, что можно было сменить резиновые сапоги на туфли и ботинки. Сеченов стоял в тени, под козырьком у входа в «Вавилов». Он ждал преданно и терпеливо, ведь оно того стоило: они с Захаровым договорились, не изменяя традиции, пойти во время обеденного перерыва за кофе и пирожками в их любимую издревле забегаловку. Удивительно, на самом деле, как долго они общались. Они пронесли дружбу через годы, разделяли радости студенческих лет, страх и ужас войны; видели жестокость беспощадной эпидемии и вместе дали ей отпор. Но самым важным было плечо, которое они всегда могли друг другу подставить в трудную минуту. Они не боялись, оставшись наедине, дать слабину и показать слезы, когда было невыносимо тяжело. Когда на их глазах умирали дети или смертельно раненые молили о спасении, испуская дух у них на руках. — Фух, извини, еле вырвался, — заявил Харитон, выбегая из дверей. На ходу он поправил очки, провел рукой по голове и одернул темно-серую майку с удлиненными рукавами. Он терпеть не мог носить рубашки, да и брюки нередко променивал на джинсы. А когда ему надо было выглядеть совсем уж официально, то надевал поверх пиджак и был собой доволен. «Что, выговор мне сделаешь? — дерзил он всякий раз, когда Дима цеплялся к его внешнему виду, — Да какая разница вообще, что под халатом?» — Что, Зинаида опять проходу не дает? — Сеченов заговорщицки улыбнулся и легонько двинул друга локтем, перед тем как они пошли в нужную сторону. — Вроде того. Показывала мне снимки с Катиного выпускного. Отпускать дочь во взрослую жизнь… Наверное, это непросто. Она ее с одиннадцати лет одна поднимает. У Зинаиды и Харитона с самого начала выстроились нормальные отношения, которые неминуемо породили слухи о том, что между ними есть что-то посерьезней. Они частенько проводили время вместе, имели похожее чувство юмора, интересы и пару совместных проектов, а большего и не нужно, чтобы народ шептался за спинами. — Да уж… Тяжело родительское бремя, — протянул Сеченов, глядя куда-то себе под ноги. — Ты, к слову, никогда не задумывался о том, что можешь быть ей симпатичен? Зинаиде, я имею в виду. — Задумывался, я ж не дурак и не слепой. Это у тебя есть трудности с намеками, — Захаров ответил без запинки, а потом, не позволив собеседнику сказать, сбавил громкость и промычал, едва шевеля губами: — Но не могу ведь я сказать, что у нее нет шансов как минимум из-за того, что она женщина. Она не поймет. Пусть лучше думает, как и все, что я женат на науке. Он неимоверно ловко переиначивал правила, которые сам себе придумывал по жизни, и выбирал из них исключения. По какому принципу — черт его пойми. Ходячий двойной стандарт, по-другому не скажешь. Для кучи сотрудников он был токсичной язвой и редкостной сволочью, смотрящей на всех свысока, но некоторые знали в нем обыкновенного Харитона Захарова. А Сеченов, помимо прочего, имел исключительное право звать его сокращенно Тошей. — Правда твоя, — академик посмеялся в кулак, и необходимость сменить тему стала очевидной. Он не стал цепляться к словам про намеки, хотя выводы сделал. — Значит, Екатерина школу закончила… Если не ошибаюсь, она планирует поступать на военную кафедру. — Так и есть. — Сколько ей сейчас? — Восемнадцать. Девятнадцать в октябре исполнится. — Очень даже ничего, — прикинул Сеченов, стараясь особо не показывать свою заинтересованность. Агентов с такими задатками днем с огнем не сыщешь. — С двадцати может начать стажировку в одном из отрядов, если к тому времени не сдуется. — Сомневаюсь, она по характеру кремень. Они шагали вдоль сквера и с радостью созерцали плоды своих творений: роботы активно внедрялись в человеческую жизнь и делали ее намного проще. Ребятня кучковалась около железного продавца воздушных шариков, которого все прозвали «Вовчиком», над головами, шумя лопастями, летали лимонадные «Ромашки». — Товарищи ученые, рада вас видеть! — прокричала тучная женщина за прилавком и в синем фартуке. — Вам как обычно? Два русиано с корицей, ватрушку одну с вареньем, одну без, и пирожки с собой. — Все верно, спасибо, Валентина Ивановна. Так о чем ты мне рассказать хотел? — спохватился Сеченов, когда они остановились у ларька. — Ах да. Я себе ученицу взял после долгих споров со здравым смыслом, — хмыкнул Захаров и тягостно вздохнул, прикинувшись мучеником. — Надеюсь, не пожалею. — Да ладно? Не та ли случайно, за которую мы тогда заступались? Академик ушам не поверил, но в глубине души пламенно надеялся, что рано или поздно каменное сердце обязательно дрогнет. Харитон не терпел сподручных, они его вымораживали. Он любил, когда им восхищались и заглядывали ему в рот, однако быстро уставал от идолопоклонства, называл всех бестолковыми спиногрызами и наотрез отказывался брать стажеров под свое крыло. Однако кое-кому удалось завоевать его снисхождение, причем спонтанно и без особых усилий. — Да, она самая. Филатова. Я наблюдал за ней со времени ее учебы и по итогу решил, что из нее может получиться недурной специалист. Под моим руководством, разумеется. — Запала она тебе в душу, гляди, — ковырнул его Сеченов, получив в ответ косой усталый взгляд и аргумент: — Всего лишь наставничество, ничего такого. — Ладно. Ну и как она работает? — Неделю в отделении, «подай-принеси», а потом два дня на капельницах отлеживается. У нее аллергия, — пояснил он, с предвкушением беря в руки стакан горячего напитка. — Пока весь пух не пролетит, так и будет. Но ей в любом случае рано к большему переходить, ей еще опыта набирать и набирать. Им выдали заказ, пожелали хорошего дня, и они не торопясь пошли обратно, болтая обо всякой всячине, смеялись, перемывали кости некоторым личностям, чтобы в конце концов распрощаться у входа в комплекс и погрузиться с головой в работу вплоть до глухого вечера.***
В двери стучался 1950 год. Красивая дата, на которую возлагали большие надежды. Но Сеченову канун зимнего праздника принес вдобавок странное предчувствие: того, что сегодня для него многое изменится. Возможно, что не для него одного. В городе бушевала метель. Дороги замело снегом, бедолаги-дворники не справлялись с яростью непогоды, а роботов как обычно не хватало для того, чтобы привести улицы в обитаемый вид. «Москвич» не завелся, сколько бы академик ни хлопотал над ним, поэтому идти до магазина в пургу Сеченову пришлось пешком, как обычному смертному. А потом, доперев сумки до нужного подъезда, позвонить в домофон и стоять на морозе дальше, как последний дурак. Ему открыли далеко не сразу, хотя визит отнюдь не был для жильца квартиры сюрпризом. — Кто? — раздалось из аппарата, и Сеченов, успевший к тому времени задубеть, не вытерпел: — Хрен в пальто, Харитон, — выпалил он, едва ли не стуча зубами. — Открывай, холод собачий. — Надо же, — сказал тот с порога, оглядев его заснеженную фигуру с головы до ног. — И правда в пальто. С Наступающим. — С Наступающим, — повторил за ним Сеченов, вручая тяжелые пакеты и отряхивая ботинки. Он купил выпивку и десерты, в то время как Харитон взял на себя остальное. В итоге стол ломился от еды, абсолютно вся классика Нового года присутствовала в меню. В квартире Захарова из года в год менялась обстановка. Он то диван передвинет, то комод новый купит, то ковер на помойку выкинет — Харитон не привязывался к интерьеру и с радостью его обновлял, когда ему хотелось, но кое-что оставалось постоянным: безупречный порядок, свойственный его педантичной натуре чистоплюя. А еще там был хвостатый сожитель — белоснежная кошечка, которую профессор забрал к себе полтора года назад совсем котенком. Соседка уговорила. Сеченов с Захаровым праздновали в гостиной, сидя за прямоугольным раздвижным столом; у стены напротив шумел телевизор, транслируя те самые передачи, которые все всегда смотрели в новогоднюю ночь, а в углу, на старой ненужной тумбочке, красовалась невысокая, скромно наряженная живая елка. Захаров мог бы купить большую, до потолка (а потолки у него были высокие), но она бы и дня не простояла из-за Муси. Проверено прошлогодним опытом. — Кто тебе это все понаготовил? Никогда не поверю, что ты, — придрался Сеченов, утаскивая на тарелку кусок холодца. — И не верь. Из моего тут, разве что, нарезки. Это все Лариса, вернее, ее родители. Приехали к ней на все праздники, представляешь? Наготовили, с ее слов, столько, что все Предприятие прокормить можно. А мне грех не воспользоваться положением. — Хорошая она у тебя девчонка. Ты тогда правильно на нее поставил. Захаров сдержал свое слово и сделал из обычной практикантки полноценного врача-ординатора. Филатова умела работать не покладая рук, как того требовала ситуация, выполняла несколько задач одновременно и на совесть, схватывала информацию на лету, а потом могла вовремя приметить ее на практике. Случалось, академик даже «одалживал» ее или вовсе брал у друга «в аренду» на сутки или на двое, чтобы она ходила под его руководством и помогла разгрести накопившиеся дела. — Да, способная, не поспоришь, — заговорил Харитон, прожевав оливье. — И раскрылась за эти два года с лучших сторон. Только вот знаешь, все еще пугливая перед неизбежными ошибками. — Эти страхи всегда самые стойкие, — Сеченов произнес это и вздохнул как будто бы тоскливо, хотя на самом деле ни о чем не тосковал. — Перерастет. — Верно, придется ей порядком очерстветь, но такова цена великого дела, — согласился Захаров и поднял вверх наполненный шампанским бокал. — За преемников! За первым бокалом последовал второй, потом третий. К полуночи ассортимент выпивки пополнился красным вином и коньяком, градус повышался одновременно с уменьшением количества оливье на столе, и к бою курантов оба ученых предпочитали стоять, опираясь на стол руками. Обошлись без подарков — они оба не видели в этом смысла. Достаточно было хорошего вечера в уютной компании, интересных разговоров и душевных передач, а Сеченов вообще мало о чем думал тогда: все таращился на Захарова, как зачарованный, стоило тому отвернуться, а под конец совсем растерял стеснение. Просто смотрел, как он облизывает губы, поднося к ним бокал, как подрумянились от выпивки щеки и кончик носа. Потом у него стал немного заплетаться язык, голос зазвучал еще притягательней, слова тянулись, лаская слух и раздразнивая воображение. — Дима, ты меня слушаешь? — Я… да, прости, алкоголь что-то пригрел, — оправдался он, и ему срочно захотелось ослабить пуговицы на вороте рубашки. — Кажется, пора закругляться. Да, определенно. Пора было одеться, попрощаться и уйти к себе в соседний подъезд, игнорируя рой неприличных мыслей, развратных и назойливых. И вот ведь номер — он совсем не испытывал стыда, вины, сожаления, не видел ничего особенного в том, что залипал на лучшего друга. Это его порядком напрягало, поскольку ранее он не замечал за собой пристрастия к мужчинам. Или дело было не в половой принадлежности вовсе, а в одной конкретной личности, со стороны которой поступали, как ему показалось, знаки внимания? Так или иначе, рассуждать обо всем он будет явно позднее, когда его отпустит. — Может, и пора. Только перестань ты на меня так смотреть, — выдал Захаров, отваливаясь на спинку дивана и закидывая на нее руку. — Как? — опешил Сеченов. Во рту резко пересохло, температура в комнате словно поднялась до сорока градусов. — Искушенно, — он сдвинул на нос очки. — Если что-то хочешь, то скажи в лицо. Ты в курсе, я за прямоту. Ему не ответили, но вид академика говорил сам за себя. В особенности его красное лицо, покрытое испариной. — Язык проглотил? Язык Сеченов не глотал, зато отхлебнул еще немного выпивки, набрался мужества и решил выразить свои мысли на практике: потянулся к нему и прижался к его губам своими, горькими от коньяка, и прикрыл глаза, утопая в омуте желаний. Захаров не отпрянул, даже не дернулся, будто бы загодя обо всем знал, но и взаимностью не ответил. Лишь подождал, пока Сеченов не придет в себя и не разомкнет поцелуй, испытав неловкость вселенского масштаба. — Ты совсем не знаешь, что это такое, — по итогу сказал Харитон, и его взгляд показался каким-то сочувственным. — Разве все настолько сложно, чтобы не понять? — Ты будешь удивлен, — он отодвинулся, но без упрека. Его лицо абсолютно ничего не выражало, словно бы он играл свою лучшую партию в покер. — Поэтому подумай дважды. Сеченов и одного раза не подумал нормально, по правде сказать, но тогда он считал по-другому. Он выразил свое настойчивое согласие, а Харитон на это сложил губы в своей коронной ухмылке. В его исполнении она выражала все, начиная от презрения и заканчивая похвалой, и чтобы разгадать ее точное значение, надо было заглянуть в серые, глубоко посаженные глаза. Сеченов с трудом решился это сделать, а когда осмелел, то понял, что Захаров смотрел на него отныне столь же вожделенно. И он сказал ему первым: — Только давай сразу договоримся, чтобы без привязанностей? Непонятно, зачем он употребил множественное число — из вежливости, наверное, чтобы не переводить на Сеченова все стрелки и разделить ответственность поровну. — И не говори потом, что я тебя соблазнил. — А ты не соблазнял? — удивился академик, и это удивление было искренним. — Ну… — пьяный «ик» прервал ход мыслей, но Харитон договорил, умышленно или нет заваливаясь на него: — Может, совсем чуть-чуть. По итогу уговор был заключен, и они плавно сменили обстановку, переместившись в спальню. Там выставили за дверь кошку, выключили свет и сблизились до упора, поглаживая друг друга по плечам. Потом их руки переместились на одежду, сминая ее, расстегивая пуговицы и цепляясь за ремни. А дальше…*
— Нихуя себе… — обронил академик, заваливаясь обратно в постель. Сейчас он как нельзя лучше понял, о чем говорил Харитон. О том, чем они занимались вплоть до треска кровати, и о самом себе. О том, какие у него аккуратные руки и мягкие губы, как он тяжело дышит, охотно подставляя грудь для ласк и поцелуев, и мелодично постанывает, вплетая пальцы в его волосы. Сеченов полагал, что дело ограничится рукоблудством в пьяном угаре и засосами на местах, которые можно потом скрыть одеждой. Так оно и было поначалу, а потом Захаров лег под него без лишних разговоров, посмотрел другу в глаза, затуманенные страстью и выпивкой, после чего спросил, хочет ли тот зайти дальше. — Это потому что я твою медкнижку видел, — добавил он, чтобы академик не посчитал себя особенным. Сеченову было велено залезть в нижний ящик и вытащить из него флакончик вазелинового масла. Но когда он его открыл, то кроме искомой вещицы увидел еще какие-то штуки, которым он сходу даже не смог найти применение. Он собрался спросить, что это или хотя бы для чего используется, однако сразу же обо всем забыл, стоило Харитону потянуть его обратно на себя, увлекая в долгий поцелуй со словами: «Ну что ты там копаешься?». Пузырек не поддался сходу, пришлось поддевать резиновую заклепку зубами. Руки не дрожали — профессия не позволяла, — но похолодели настолько, что Сеченову показалось, будто он не чувствовал кончиков пальцев. Зато он ливанул на них масло так щедро, что оно стало капать на постель, и получил немедленный втык от Захарова из-за того, что испортил ему простынь. Сеченов готов был купить новые. Две, пять, десять. Сколько угодно простыней, хоть на каждый день, если у него будет возможность провести с ним еще не одну ночь. Он впервые разглядывал его таким, и дело было совсем не в наготе — без одежды они видели друг друга уйму раз при всяких обстоятельствах. Суть была в открытости, в доверии, с которым Захаров позволил собой овладеть, в его терпении и согласии мириться с Диминой нерасторопностью. Сеченов первый раз услышал, чтобы его имя произносили так приятно, сладко и с придыханием, испытал такие яркие ощущения от близости, которых не испытывал прежде никогда. Он будто снова лишился девственности, и вместе с тем его преследовало чувство, словно они с Захаровым делали так всегда. «Дима… хорошо…» — от этого сносило голову, сердце стучало в висках, внизу живота все горело огнем, завязываясь в плотный узел. И когда этот узел порвался, Сеченов прижался к Харитону что было сил, пока в мозгу взрывались фейерверки, и как только собрался отстраниться, его остановили, удержав за плечи: — Постой, — шепнул Захаров и потянул свою руку вниз, между их животами, но Сеченов неожиданно его опередил. — Позволь поухаживать, — заявил он, припадая к его шее, а Харитона не стоило просить дважды, не в этом случае. — Как впечатления? — над ухом раздался довольный глуховатый голос. Захаров вытянулся рядом с ним, как кот, довольный и разомлевший. Он, конечно, немного подыграл ему интонацией, и глаза закатывал сильнее, чем было нужно, чтобы мотивировать друга не останавливаться и стараться активней, а Сеченов не разочаровал. Может, алкоголь сделал свое дело, может, просто годы пошли на пользу, но зря над ним девчонки в университете подтрунивали. — По-моему, я доходчиво выразился, — пыхнул Сеченов, хватая с тумбочки сигареты с зажигалкой. — А твои как? Захаров молча потянулся к нему, вынул из его рта зажженную сигарету и сделал глубокую затяжку. К слову, даже не закашлялся. А его раньше никто не ловил за курением. — Ого… Сколько же в тебе чертей сидит? — академик глаз не мог от него отвести, настолько это было привлекательно и завораживало до жути. Еще немного подождать, и он созреет на второй заход. Прямо как в молодости. — Если они все вылезут, ты с ними не справишься, — ответил Харитон, а Сеченов безоговорочно ему поверил.