Amicitia semper prodest, amor et nocet — дружба всегда полезна, а любовь может и навредить.
— Ну… — сказал Захаров и поежился, потирая ладони. Но не от предвкушения — в помещении было чертовски холодно. — Внимательно тебя слушаю. Сеченов, гордо расправив плечи, прочистил горло и принялся говорить. А говорил он красиво, отточив навыки убеждения до уровня мастерства. Он нахваливал сие изобретение безостановочно, обещая вечную жизнь сверхчеловека, размахивал руками и рассказывал, что если погрузиться в эту киселеобразную массу, то плоть растворится живьем — среда невероятно кислая, — зато вот разум никуда не денется и превратится в автономную систему, которая, приняв облик нейрополимерного сгустка, способна впоследствии объединяться с квантовым миром. Но был во всей этой лестной истории один нюанс, который Захаров не смог пропустить мимо глаз и ушей: — Так вперед, — заключил по итогу он. — Пришлешь потом весточку с того света. — Что? Я думал, это тебе жить среди людей надоело. Сеченов поставил руки на пояс, а лицо его хмуро исказилось — он явно не понимал, в какую сторону повернул их разговор и к чему отныне приведет. Он ожидал совершенно другой реакции, а по итогу снова столкнулся с желчной ухмылкой. Левая и Правая навострились, переняв настроение своего покровителя, вскинули головы и вынули руки из-за спины. — Разработка, конечно, интересная, ничего не могу сказать, — заключил Харитон по итогу, склонившись над полимерной ванной и разглядывая в красной глади свое отражение. — Но я туда живым не полезу. — Почему? — По кочану, Дима, — отплевался он, надвинув очки на переносицу. — Служить бы рад, прислуживаться тошно. Хотя нет, служить тоже тошно. Да и кому? Тебе? Спасибо, не хочу. Система, которой Сеченов настолько гордился, пускай и была самостоятельна как структура органического мира, однако вместе с тем являлась открытой по своему типу и находилась в полной зависимости от создателя. Эмоции, чувства, поступки — все это были лишь ниточки, за которые дергал кукловод при малейшем желании. Естественно, Дима не сказал так Захарову в своей душещипательной презентации, однако ему и не нужно было слышать детали, о которых он знал, работая с полимерами наравне с академиком. — Ты же спал и видел избавиться от своего человеческого лика, в чем теперь проблема? — А ты меня не слышал сейчас? Проблема в чем? Она в тебе. — Неужели? — Сеченов медленно закипал, и теплые глаза стали мертветь. — Да, представь, — парировал Харитон, театрально взмахнув руками. — Вот не станет меня по тем или иным причинам, и делай с моим телом, что хочешь. В пределах разумного. Или приходи, когда сделаешь нейрополимеры независимыми на все сто процентов. А пока что нет. — Хорошо, — прозвучало меж крепко сцепленных зубов. Казалось, он боялся их разомкнуть, чтобы изо рта не потекла гадость. — Но ты подумай, пожалуйста. А то мало ли, мне в будущем понадобятся испытуемые. Живые. Он придал своему голосу шутливости, желая смягчить тем самым обстановку. Сеченов не хотел навязывать жертвоприношения и уж тем более терять близкого друга — ни сейчас, ни когда-либо, но был вынужден признать, что Харитон себя загонит на тот свет раньше времени своими выходками, поэтому если уж ему экспериментировать, то с полимеризацией сознания. Тогда есть хоть какой-то шанс. — А что, были мертвые? — не растерялся Захаров, усаживаясь на белый, начищенный до блеска край, спиной к вязкой и смертельной жиже. Он мог бы так не делать и просто встать, но Сеченов-то знал, что он дразнил его, показывая свою уязвимость, прекрасно понимая в глубине души, что его не толкнут. Но он ненавязчиво искушал, играя на нервах и терпении, и факт того, что Сеченов осознавал эту провокацию, о многом говорил. — Относительно, — сказал академик после долгого сомнения, догадываясь, что назад пути отрезаны и придется объяснять то, что долго оставалось в тайне. Это был не просто секрет, а нешуточный риск, способный обернуться впоследствии чем угодно, однако Сеченов, взвесив все «за» и «против», осмелился-таки на него пойти. Ему все равно бы пришлось рассказать рано или поздно, ведь любая правда в конечном итоге всплывет, и главное в таком случае, чтобы она никого не съела с потрохами. Он собирался идти с Харитоном в ногу и дальше, а значит, обязан был посвятить его во все свои помыслы глобального масштаба. Но прежде чем открывать завесу чего-то колоссального, требовалось разобраться с малым, лежащим в его основе.*
— Дима, — обратился к нему Захаров, с трудом формулируя мысли. — Дим, это диагноз. — В каком смысле? — Да в прямом, — вскочил, тыкая в балерин пальцем. — Ты перенес личность своего агента в корпус двух жестяных путан и ждешь моего одобрения? — Я перенес не личность, а только боевые качества, — Сеченов был непреклонен. В конце концов, это ведь чудо науки, зачем ему за это оправдываться. — Ее там нет и не было, мозг перешел в вегетативное состояние еще на операционном столе. — С чего ты так решил? ЭЭГ показала? Каким тогда образом ты сохранил навыки, если память утрачена? Ты ведь знаешь, что мы изучали действие нейрополимера на погибшие мозговые клетки и пришли к выводу, что он способен восстанавливать некоторые данные. Тогда какого хрена ты утверждаешь, что ни одна из этих пигалиц не ассоциирует себя с Екатериной? Харитон дернул за живое, желая того или нет, что вызвало соответствующую реакцию. Кровь прилила к лицу академика, опаляя щеки и расширяя капилляры глазных яблок, а трезвый разум затуманился эмоциями. — Думаешь, я не пробовал?! — оскалился Сеченов, и его оскал был вовсе не добрым. — Думаешь, я не пытался достать ее оттуда? Не звал ее часами напролет? Я сделал все, что мог, пытаясь воскресить ее личность, но не вышло. Разделенные полушария не хранят целостную информацию. — Левая и Правая… — профессор протер очки, однако это не освобождало его от услышанного. — Ты понимаешь, что нарушил закон? — В каком это месте? — спросил и зловеще сощурился. — Ты не взял с нее разрешения на трансплантацию. — Черта с два! — его крик отлетел эхом от стен и врезался в уши осколками битого стекла. — В их рабочем контракте прописано, что в случае смерти их тело автоматически предоставляется науке. — Не ори на меня, — осадил его Харитон. — «Я не знаю, что наделал», помнишь? Твои слова, не мои. Прибежал ко мне весь в соплях за исповедью? Сеченов закрыл рот, пускай пару секунд назад хотел перебить. Захаров никогда и ни с кем не церемонился, говоря как есть, и мог посредством обыденных слов надеть на оппонента намордник и посадить на поводок. — Ладно, допустим, — профессор мотнул головой, скидывая излишнюю вспыльчивость. — Но Зинаида думает, что ее дочь умерла. — Она действительно мертва, неужели ты не понимаешь? Ты, ученый с многолетним опытом… — Будешь разбрасываться ярлыками? Зачем? — ответил и замолчал, тщательно взвешивая каждую фразу, что вертелась на остром языке. — Давай так. Ты прав, Дима, это свои агенты и твоя собственность, поэтому Зинаиде я ничего не скажу, но останусь при своем мнении насчет сознания Екатерины. — Так озвучь его. — Я уже его озвучил. Почисти уши, а. Или тебе, как маленькому ребенку, надо все на пальцах показывать? — вопрос сугубо риторический, и отвечать на него было бы унизительно. — Ты настолько во мне сомневаешься? — Сомнение, мой друг, является частью методологической научной нормы, призванной обеспечивать прирост проверенного знания. А если бы я оказался на месте «Блесны», ты поступил бы со мной так же? Сеченов осекся, не успевая продумывать ответы на каждое поступающее обвинение. Его взгляд предательски забегал, а Захаров расценил это как молчаливое, дрянное согласие: — И что бы ты со мной сделал, м? В кого бы превратил? В балеруна? Синхронным взмахом рук он откинул назад полы длинного врачебного халата, выставил одну ногу перед другой и встал на носочки, демонстративно выкатив грудь колесом и вскинув голову. Однако долго так не простоял, поддавшись желанию уйти. — Ты снова все кверху ногами переворачиваешь, — опомнился ученый, но тот уже спешно удалялся прочь из помещения. — Харитон!***
Прошло пару дней, и они помирились, сделав вид, что неправильно друг друга поняли. Однако что-то исчезло в тот день, утекло сквозь пальцы, обратившись в сточную воду, и каждый держал в голове одно: подорванное доверие. Сеченов успел трижды пожалеть о том, что рассказал Захарову о Екатерине, ведь его не просто не поддержали, а обвинили чуть ли не во всех грехах на свете. Он нормально относился к критике, однако из уст Харитона она всегда звучала чересчур лично и громогласно, чтобы сделать обидно. Но сильнее всего ранило то, что он своими заявлениями поставил авторитет Сеченова под сомнение, пускай не на публику. А репутация — то единственное, пожалуй, за что академик готов был кого угодно порвать на куски. Захаров тоже изменился в своем поведении. Говорил как-то сдержанно, с недомолвками, часто прищуривал глаза в ходе разговора, как если бы пытался просмотреть Сеченова насквозь и разглядеть душу, спрятанную глубоко и за семью замками. Внимательно следил за его действиями: вовсе не из страха, а из желания увидеть что-либо, что впоследствии использует против него, если ему понадобится отбиваться. Вот уж никогда он не думал, что скатится до подобного уровня, однако скатился и считал это единственным верным решением при текущих обстоятельствах. Параллельно с подпольными интригами велась работа, прозрачная, как детская слеза. Инициативу по «Коллективу 2.0» почти всецело перенял Сеченов, не встретив возражений, однако проект все равно числился совместным и Захаров продолжал принимать в нем участие, занимаясь преимущественно имплантами. Еще они вместе улучшили лимбо — красочный мир иллюзий и волшебных картинок, который, с одной стороны, основан на памяти человека, а с другой — обладает автономными качествами и может изменяться по команде контрольного пункта извне. Для чего и как это использовать — вопрос отдельный, затрагивающий тему человеческой свободы, ведь погрузить носителя модуля в лимбо было можно без его ведома и на расстоянии. Руководство не на шутку беспокоил юридический аспект нового «Коллектива», однако товарища Молотова и его коллег убедили в том, что лимбо поможет в терапии многих заболеваний психогенного характера и что никто не станет использовать данную опцию во вред. Захаров оформил патент на нейрополимерный модуль, которому дал название «Восход», и пускай разработка была не доведена до ума, ничто не мешало Харитону похвастаться ею перед его высочеством Волшебником. — Замечательная новость, — отозвался Сеченов, прокрутившись в кресле. Затем он поставил локти на стол, а сложенные в замок пальцы приставил к губам. — Когда закончишь, прооперируем Сережу повторно. У него участились панические атаки, это тревожный знак. — Он видит обрывки воспоминаний? Нечаев шел на поправку. Его выписали, и он продолжил восстановление в квартире, из которой предварительно убрали все вещи, прямо или косвенно отсылающие его к прошлой жизни. Он делал успехи: начал улыбаться, вопреки всем невзгодам, не пропускал ни одной перевязки и пытался найти какую-то мотивацию на дальнейшие годы. — Похоже на то. По крайней мере, какие-то определенные места он узнает в кошмарах, но пока что ничего компрометирующего. Ты не думал о более глобальной роли «Восхода»? — Разумеется, — кивнул Захаров для пущей убедительности. — Этот модуль будет совершенен, а совершенство, в свою очередь, залог безопасности потребителей. И когда люди поймут все его преимущества, то сами неминуемо обратятся ко мне за помощью. Он сидел довольный, расслабленно отвалившись на спинку гостевого кресла, а в глазах неукротимо пылала жажда славы и вытекающей из нее власти. Его талант к манипуляциям различной степени сложности ни для кого не был сюрпризом, и он, хоть и казался со стороны теневым игроком, на деле являлся затейником и провокатором. Он готов был идти по головам, когда у Сеченова не хватало духа, не брезговал собственноручно ввести подопытному человеку сыворотку борщевика и смотреть, не отрываясь, как тот становится мутантом сквозь адские муки. «Они сами дали разрешение на любые манипуляции, никто не загонял их сюда силой, — говорил он всякий раз, замечая, как Дима рядом с ним падает духом. — Наши юристы хорошо подкованы и отдали им на подпись контракты объемом страниц в 30. Если они не прочли их целиком и понадеялись на «авось», то это уже их проблемы». — Ты планируешь рассказывать им про то, что каждое устройство может контролироваться извне? — Конечно. Людям в принципе нужен контроль, так уж устроена психология. Ведь контроль, Дима, каким бы он ни был по природе своей, обеспечивает стабильность и постоянство, к которому стремится человечество. Но пока пациенты будут знать, какие преимущества получат с модулем в голове, они отдадут себя в мое распоряжение. Из года в год Харитон отвечал то же самое, и готов был вступить в словесную баталию с кем угодно, отстаивая свою позицию. С кем угодно, кроме начальства, он ведь не идиот какой-нибудь. Параллельно с этим он делал из собственных правил исключения, и интересы людей, которые ему нравились, он готов был отстаивать при необходимости. Сеченова давно перестала удивлять его точка зрения, однако он точно не собирался признаваться в том, что перенимал некоторые его мысли, откладывая их настаиваться и дозревать в дальний ящик. — И как именно ты планируешь распоряжаться ими? — лица Сеченова коснулась игривая улыбка. — Устроишь апокалипсис чужими руками? — Сомневаюсь, хотя идея креативная, — он щелкнул языком и шутливо подмигнул. — Можно, конечно, ради чувства собственного удовольствия заставить народ скакать голышом, как обезьян, да только глупо все это. Человек, погруженный в лимбо, ментально стабилен, но в реальном мире он всего лишь кукла, а я уже не ребенок, чтобы в них играть. Контроль хорош тогда, когда его осознают обе стороны, в противном же случае это фальшь. Для него было в стократ важнее то, что пациенты впоследствии станут сами просить его вернуть их в сказочный мир после каждого сеанса, что они подсядут на красивую картинку, как на самый мощный наркотик, ведь в том месте не существует реальных проблем, нету страха, грусти и печали. В лимбо не разбивают сердца и не поворачиваются спиной, а чтобы попасть туда, необязательно отравлять организм тяжелыми веществами или крепким спиртом.***
Не прошло и месяца, как великие умы Предприятия снова сцепились, и причина тому была серьезная: Муравьева Зинаида Петровна была уличена в выдаче конфиденциальной информации за рубеж. Срок за такое ей светил баснословный, однако помимо разработок и чертежей, которые она сливала без зазрения совести, у нее имелся актуальный компромат такого масштаба, что руководство решило пойти на мировую — они оставили ее в покое, а она их, как будто ничего не случилось. Но Сеченова просто вскрыла по швам новость о том, что засланный казачок долгие годы находился прямо у них под носом, и он не придумал ничего лучше, чем прикопаться к Захарову с обвинениями. — Да с чего ты вообще взял, что я знал?! — отбивался тот, повысив голос. — Хочешь найти кого-то двуличного, тогда посмотри в зеркало! У тебя одержимость! Он, быть может, и подмечал в ее поведении какие-то странности, но не придавал им никакого значения ровным счетом. Явно не за тем, чтобы насолить, а потому что не совал нос в чужие дела. Да и с чего Дима вообще взял, будто перед ним кто-то был обязан отчитываться? — Что ты сказал? — в приглушенном голосе Сеченова шипела ярость, скованная цепями. — Ты меня слышал, я не попугай одно и то же повторять. Вечно хочешь выглядеть идеальным. Одеваешься с иголочки, улыбаешься во все тридцать два, да только это все антураж. Сраный мыльный пузырь, который ты раздувал, хотя чертей в тебе не меньше, чем во мне. Но я своих не прячу. Захаров возвел вокруг себя вычурную крепость, тогда как внутри все было просто: страхи, обиды, слабости — все как на ладони, только мало кто забирался ему в душу. Сеченов же всегда и перед всеми выглядел безупречно, это был его стиль, образ его существования. В ореховых глазах могло скрываться искреннее тепло, но за ними пряталась и звериная жестокость, и никто не знал, что у него в самом деле на уме. Он практически не выдавал себя даже рядом с близкими, маскируя за улыбкой что угодно, а если показывал свою темную сторону, то становилось страшно. — Поэтому не удивляйся, что ты всегда позади, — выплюнул академик, перед тем как хлопнуть дверью чужого кабинета. Он не услышал, чего хотел, и подозрения в адрес лучшего друга не утихли. — Аудитории не нужны твои черти, им нужен идол. — И это явно не ты! — донеслось по ту сторону. Харитон ударил кулаками по столу, после чего психованно расшвырял по нему документы. Правда не просто колола глаза — она норовила вырвать их вместе с сердцем. Он давно был тенью у Димы за спиной, сколько бы ни пытался доказывать себе обратное, и виной тому его инакомыслие. Он не сомневался в том, что не сыщет понимания в глазах толпы, не сможет объяснить им, почему считает людей тупиковой ветвью эволюции, но идти против себя было выше его сил. Он не умел улыбаться часами напролет, стоя под лучами камер, не умел искажать научную правду ради красивых заголовков, а следовательно его мечта осталась недостижима. Он хотел огласки, известности, но смотрел на Сеченова и понимал, что это совсем не его путь. И успокоение он находил лишь в том философском утверждении, будто все они рано или поздно умрут, а будут их помнить или нет, после смерти не возымеет никакого смысла. А еще Захаров впервые так сильно пожалел о том, что был не виноват. Поскольку если бы был, если бы он в самом деле вел двойную игру и прикрывал Зинаиду, тогда не находил бы обиды, что разливалась внутри масляным нефтяным пятном.***
С тех пор они не общались. Так, по мелочам на работе, но не более того. Не обедали вместе в столовой, не звонили и не писали без производственной необходимости. Острая ссора перерастала в хроническую фазу конфликта, в которой никто не собирался уступать. Каждый считал себя правым и ждал извинений, поднимая в памяти абсолютно все накопленные упреки, те изъяны, что они видели друг в друге и с которыми ранее мирились — это лишь подогревало разлад, снижая шансы на мир. Сеченова одолевала паранойя. Она, облачившись в термитов, прогрызала ходы в голове, чтобы засесть в них и шептать свои радикальные мыслишки. Он ударился в политику, хотя раньше терпеть ее не мог, и ему повсюду мерещились заговоры из-за океана. В своих неудачах он обвинял кого угодно: Америку, Европу, диверсантов и предателей, но только не себя. Жертвенность, никогда ему не присущая, все больше растекалась по венам, пробираясь в каждую клеточку, и эпизоды паники накатывали на него с регулярной периодичностью. Он стал все ото всех скрывать, даже от Захарова, не хотел слушать ничье мнение и сидел в кабинете днями напролет, выставив за двери балерин. Тем не менее, он подпускал к себе Штокхаузена, отчего дела последнего вдруг резко пошли в гору вплоть до должности заместителя. Михаэль никогда не перечил, не дерзил, не своевольничал, зато беспрекословно исполнял любые приказы, не задавая лишних вопросов. Обретенные полномочия извратили и его: их дружба с Петровым сыпалась на глазах, с остальными коллегами отношения также расстроились по причине того, что немец стал на всех смотреть свысока. На всех, кроме Сеченова, перед которым ползал на коленях, но того всецело устраивало положение дел. — Держишь около себя подхалима, — как-то раз сказал ему Захаров, стоило им пересечься в коридорах «Павлова». — Молодец, Дима, далеко пойдешь. — Верно говоришь, — ответил академик, чуть задрав подбородок. — Дальше, чем можно представить. Ему нужен был кто-то особенный. Молодой, свежий, пытливый разум, готовый впитывать новую информацию, как губка. И вместе с тем он искал ответственного сотрудника, который сумеет работать молча и качественно. Он нашел его довольно быстро, и ходить далеко не пришлось, достаточно оказалось завербовать Ларису своими изысканными историями о том, как «Коллектив 2.0» изменит мир и что без ее помощи попросту не обойтись. — Профессору Захарову, увы, пока что нельзя говорить, — прибавил Сеченов со вздохом сожаления, пока она стояла перед ним, вся такая хрупкая среди бесконечно огромного кабинета, и переминалась с ноги на ногу. — Меня беспокоит его психологическое состояние, эксперименты над собой никогда не проходят бесследно. А на данном этапе «Коллективу 2.0» нужны самые надежные кадры. Филатова сперва сильно переживала из-за того, что не сможет совмещать это с полноценной работой в отделении, да и в целом из-за ситуации. Но контракт с прописанной суммой переубедил ее, и вскоре Сеченов посвятил ее в теоретические основы, поручив производить необходимые расчеты. Лариса оказалась в восторге от его идеи осчастливить одним махом все человечество, дать людям любые знания и навыки на протянутой ладони, поэтому она незамедлительно приступила к исполнению задач и делала все на совесть. По-другому она просто не умела, Харитон достойно ее воспитал. У Захарова правда было не все в порядке. Проблемы со сном докучали ему, он мог сорваться и довести до слез кого угодно, даже Ларису, которая за много лет успела привыкнуть к сменам его настроения. Он почти закончил «Восход», но то и дело отвлекался и никак не мог внести финальные штрихи, чтобы устройство стало полностью готово к имплантации и клиническим испытаниям. — Я могу доверять тебе? — вдруг обратился он к Филатовой, когда они пересеклись в лаборатории. — Можете, — ответила она без колебаний, вытирая руки. — А зачем вы спрашиваете? — Я… я не знаю. Он заметил, что Лариса составила себе другой график и раскидала смены так, чтобы получалось больше сдвоенных выходных. Часто раньше уходила или наоборот, закрывалась в кабинете, где сидела допоздна. Еще на ее запястье появились дорогие часы, а в ушах — серьги с настоящим камнем. Она хоть работала на полную ставку, но не могла позволить себе подобные предметы роскоши, а если бы и стала откладывать, то на что-то важнее побрякушек. Петров точно не мог задаривать ее такими вещами, поскольку его сократили с должности главного инженера до обычного по причине проблем с головой. Он в последнее время делал странные выпады в адрес перспективных проектов, и все посчитали, что с его заскоками ему опасно доверять слишком много информации. Однако Захаров ничего не мог предъявить Филатовой в ответ на ее слова, только гадать, не довел ли самого себя до ручки. Он привык считать, что ему никто по жизни не нужен и дружба есть проявление в человеке социального чувства, но чувство перешло в инстинкт, и Харитон наконец вкусил, что означает одиночество. Оно оказалось острее и мучительней, чем предполагалось, настолько, что в разум пробирались шальные мысли найти компромисс, которые были выброшены в ментальное помойное ведро. Захаров дорожил их прежним с Сеченовым общением, в чем самому себе сквозь силу признался, но прогибаться он не станет. Стал бы, наверное, если бы Дима не повесил на него всех собак, но история сложилась по-иному. Сеченов тоже превозмогал ломку одиноких дней, и это чувство дергало все его нутро, тянуло и рвало на части. Поэтому он решил пойти на примирение и попытаться изменить расклад в лучшую сторону в последний раз, а после этого делать окончательные выводы насчет того, на чьей Захаров стороне. Как бы прискорбно ему ни было, он готовился принять любую правду и соответствующие меры, ведь ставка задрана так высоко, что оппозиционерам здесь не место. Харитон настолько много знал, что мог одним лишь словом закопать его под землю, и этот страх сводил с ума.***
— Вот, я сделала расчеты, как вы просили, — Лариса принесла непрозрачную папку и тихонечко положила на стол, а сама отошла на пару шагов и стала ждать, пока сидящий в кресле повернется к ней лицом. И он повернулся: — Чудно, спасибо, доктор Филатова. Что-то не так? Сеченов рассмотрел на ее веснушчатом лице неуверенность и то, как дрогнули острые, очерченные губы. — Да нет, все отлично, просто… — ее выразительные голубые глаза, обрамленные густыми ресницами, смотрели на красный ковер под ногами. — Я тут задумалась кое о чем… — О чем же? — Вы говорили, что полимеризация будет подконтрольна каждому объекту, но я не обнаружила ни единой заметки о том, как мозг объекта может сознательно взаимодействовать с полимером. В материалах, что вы мне передали, описан только обратный процесс. Она начала подмечать для себя неладное, и прежний запал помаленьку отпускал ее, уступая место холодной рассудительности. Она по-прежнему верила в возвышенный смысл «Коллектива 2.0», но с кое-какими непонятками, и больше всего ее напрягал человек, сидящий сейчас перед ней. Академик стал агрессивно относиться к любому, кто посмеет подойти слишком близко к плоду его труда и окажется угрозой. В прошлый раз он, к примеру, понизил Виктора до самого дна за то, что тот спросил, зачем роботам боевой режим, а в отчете сослался на его психическую нестабильность. Нестабильность, конечно, была, но это уже другая тема. — Что ж, сейчас поясню… — вздохнул Сеченов и недовольно нахмурился, но быстро привел себя в порядок, сбросив с лица всякое напряжение: — Я могу тебе доверять, Лариса? — Можете, Дмитрий Сергеевич. — Чудно, — ответил он с улыбкой, а затем хлопнул ладонями по столу и потянулся к ящику, чтобы взять ключи от машины. — Тогда пойдем. — Куда? — Съездим в «Нептун», и я тебе кое-что покажу. Даю слово, это развеет твои сомнения раз и навсегда.*
— Ничего себе! — Лариса просто не удержалась от комментариев, пока они спускались глубоко под воду. Прилипла к стеклу и таращилась на эту невообразимую красоту, как ребенок. Ровно до тех пор, пока не шагнула внутрь комплекса и не увидела воочию те самые экспериментальные группы, исходные данные которых заносила в таблицы и для кого рассчитывала необходимые концентрации нейрополимера. В ячейках лабораторного улья растекалась кровь, валялись трупы, которые никто почему-то не убирал и оставлял гнить под вытяжкой. Остальные же испытуемые — пока еще живые — вели какое-то вегетативное существование и не реагировали на раздражители. Просто пялились в витрины мутно-белыми глазами. — Что это? — робко спросила Лариса и вся сжалась, инстинктивно стараясь оградить себя от увиденного. — Это счастье, — произнес Сеченов, с гордостью взирая на творение всей своей жизни. Он подключил к виску прототип «Мысли», и мгновение спустя все эти люди подняли руки вверх, стали хлопать и смеяться, как в дурдоме. — С химико-биологической точки зрения они абсолютно счастливы. У Филатовой пропал дар речи. Она стояла как вкопанная, с распахнутыми в ужасе глазами, и не могла ничего сделать: ни сказать, ни закричать, ни заплакать. Она даже двинуться с места не могла, а потом повернулась, и ей стало еще страшнее от того, как на нее смотрели: — Ты так не считаешь? — спросил ее Сеченов. Он выглядел по обыкновению спокойным, казалось, даже улыбался уголками губ, но источаемая им уверенность была соткана изо льда. — Считаю, Дмитрий Сергеевич, — ответила она и лихорадочно кивнула. В ее словах не звучало правды, только органический страх, пробравший до костей. — Хорошо, — Сеченов видел ее ложь, но твердо знал, как удержать под замком правду: — Надеюсь, ты не собираешься менять своего мнения. Иначе… Он взял ее под локоть и настойчиво подвел к стойке с экраном, нажал верную комбинацию, и на синеватом мониторе высветилась ее фотография в анкете добровольца: № испытуемого: 591 Ф.И.О испытуемого: Филатова Лариса Андреевна Дата рождения: 1923г. Дата смерти: __.__.____ г. Причина смерти: эвтаназия***
Сеченов места себе не находил. Настал тот самый день, когда испытания стали давать положительные плоды и уровень смертности среди добровольцев начал потихоньку спадать. Экскурсия в «Нептун» пошла Ларисе на пользу: она больше не задавала вопросов и выполняла любые поручения безукоризненно. Правда, стала плоховато спать и часто появлялась с иссиня-черными синяками под глазами, но это были исключительно ее проблемы. Пришло время следующего шага, который Сеченов планировал сделать не в одиночку. Он долго собирался с мыслями, но в итоге заглянул к Харитону накануне с просьбой зайти к нему в кабинет для кое-какой презентации, которая, по его словам, многое изменит. — Только сперва досмотри до конца, договорились? — лепетал он, настраивая проектор. Захаров не артачился. Он вообще ждал, когда его позовут на подобное мероприятие, ведь «Коллектив 2.0» был и его мечтой тоже. Люди, объединенные коллективной нейросетью, через которую они могут коммуницировать с роботами — это ли не новый виток эволюции. Честно досмотрев презентацию, как его и просили, Харитон не изменился в лице. Оно оставалось каменным, точно возведенная из кирпича стена, за которой не получалось разглядеть ни единой эмоции. — Ну, что скажешь? — Сеченов говорил с волнительным придыханием, и его переживание отчетливо сверкало в нетерпеливом взгляде. — Скажу, что ты съехал с катушек, — Захаров сдернул с себя очки, небрежно кинув на столешницу, и взглянул на него так, словно бы только что наступил ногой в лужу помоев. — Ты серьезно решил превратить нашу идею в способ поработить мир? — Это ведь сделает людей счастливыми, — он возмущенно усмехнулся, не разделив его мнения. — Против их воли. — Не ты ли говорил, что человечеству нужен контроль? — Верно, я вообще много чего говорил. И то, что люди в своем мировоззрении давно испорчены, и то, что мы как вид ведем бессмысленное, даже тлетворное существование. И да, я чертовски люблю контроль, ты абсолютно прав. Но существует власть истинная, а есть дешевая, такая как та, что ты предлагаешь. Никто не кричал, не повышал голоса. Они уже достаточно наорались в прошлый раз, а теперь отвыкли друг от друга, чувства улеглись, и каждый по-своему успел примириться с болезненной мыслью, что они, возможно, больше не придут к компромиссу. Непросто оказалось перечеркнуть не один десяток лет прекрасной дружбы, которой многие бы позавидовали, однако жизнь в целом штука нелегкая, а люди имеют коварную особенность портиться со временем. — Ты хочешь надуть весь мир. Дима, зачем? Чтобы восседать одному на троне и… — Не одному, — перебил он настойчиво и вытащил из кармана прозрачную коробочку в виде куба, внутри которой находились кольца. — С тобой. Сеченов не кривил душой. Он был искренен в своем желании разделить место под солнцем с Харитоном, потому как действительно видел их в этой роли и хотел строить вместе с ним тот мир, какой бы им только вздумалось. Он считал это достойной платой за их заслуги перед народом. — Кольца? — повторил Захаров бестолку, но к коробке не притронулся. — Нет, Дима, я… Я бы рад, честно, но ты меня знаешь, я никогда не выбираю путь насилия. — Тебя послушать, так ты у нас прямо святой, — прыснул Сеченов, всплеснув руками. — Как будто бы не отправлял людей собственноручно на тот свет толпами. Его раздражала эта попытка переобуться в воздухе. Харитону было не сыскать равных в степени его циничности, он мог часами рассказывать, насколько презирает людей, а сейчас он стоял и строил из себя благодетеля и филантропа. — Ничего подобного, я просто врач, — возразил Захаров. — Насилие ради науки и насилие ради развлечения — вещи кардинально разные. А ты, выходит, какой-то тиран, Дим. Ты вообще кто угодно, кроме врача. Политик, звезда, общественный деятель, в конце концов. Посмотри только, — воздел руки к потолку, — отгрохал себе дворец, выставил Близняшек тебя охранять, но если твое счастье в том, чтобы обманом подчинить человечество, то чем ты лучше? Сеченов выслушал его, сжав побелевшие губы, а потом заявил ему строго, с прищуром: — Ты не можешь отказаться. — Еще как могу. И отказываюсь, — Захаров выставил перед собой руки, подтверждая сделанный выбор, и не находил больше смысла здесь находиться. — Всего хорошего. — Не надо, — он бросился за ним, чтобы остановить, мягко прихватив за предплечье. — А не то что? — выдернул руку и оскалился. — Пошел ты, Сеченов. И я тоже пойду, только своей дорогой, а время покажет, кто из нас выбрал правильный путь. Он отступил назад, не отворачиваясь спиной — показывал свое недоверие — но потом все же сделал это у самых дверей. — Я был рад быть твоим другом! — крикнул академик ему вслед, отрывая каждое слово с кровью. Захаров остановился возле выхода, оказавшись между двух балерин, сжал кулаки и ссутулил плечи, прежде чем ответить одно-единственное честное: — Взаимно. Они поставили в их совместной истории жирную точку багрового цвета, но вместе с тем пришло облегчение. Отныне не было тайн и недопониманий, и им стало даже проще разговаривать друг с другом в пределах рабочих стен. Они могли пересечься на завтраке в «Челомее» и не испытывать прежней неловкости, или обратиться за профессиональным советом без всякого раздумья. Каждый имел право идти своей дорогой, не чувствуя со стороны давления, однако все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой.***
В начале того дня не происходило ничего примечательного, и Сеченов, проснувшийся с дурными мыслями, сперва усомнился в реальности этого утра. Культура веками создавала фальшивые образы трагичных событий и того, что им предшествовало. Но за окнами светило прохладное апрельское солнце, оттепель рисовала на дорогах узоры из ручейков, земля просыпалась ото сна, проглядывая сквозь проплешины талого снега, а небо было высоким и ярко-голубым, без единого облачка. Птицы заливались многоголосой трелью, и Сеченов слушал их приглушенные голоса в полной тишине цеха, куда позвал Захарова. — Что ты, говоришь, не работает? — он появился аккурат в назначенное время, в распахнутом халате и с на удивление хорошим настроением. По дороге Харитон бросил косой взгляд на ванну с нейрополимером, назначение которого с недавних пор было ему известно, и едва заметно поморщил нос. — Да вот, сливной механизм заклинило, — Сеченов миролюбиво улыбнулся ему и подошел, указывая рукой на пустой резервуар. Тот был невысокий — метра три — и относительно небольшой в диаметре. В таких обычно растили всяких «Плющей». — Поможешь наладить? Проверим на воздушной помпе. Я буду подавать воздух, а ты смотри, какие из отверстий барахлят. Классическая схема, по которой они работали каждый раз, когда возникала аналогичная проблема. Захаров на всякий случай убедился, что трубки отключены от каких-либо еще резервуаров и сообщаются лишь с ручными насосами, из которых будет попеременно подаваться воздух. После он забрался по лестнице внутрь и огляделся, фиксируя наметанным глазом все отверстия в стеклянном корпусе сосуда. — Давай! — он поднял вверх руку, сообщая о готовности, а Сеченов показал ему «палец вверх». По дороге к первому насосу он прошел мимо панели управления и незаметно нажал на кнопку — откинутая крышка в виде полусферы, укрепленная стальными ободами, вдруг поднялась и с грохотом закрылась, вынудив Харитона подскочить от неожиданности. — А это еще зачем? — его голос звучал особенно глухо из-за толстого стекла. Профессор сперва вертел головой, оценивая ситуацию, а после прижался к стене, не сводя с друга обескураженных глаз. Ответа не последовало. Академик остановился, наклонился к насосу, но вопреки изначальному плану отключил его, направив трубу в разъем прямо на полу, под которым располагалась вакуумная машина. То же самое он проделал с половиной труб, а вторую часть оставил отсоединенной. — Дима. Дим, выпусти меня, это уже не смешно, — Захаров старался не паниковать, рассчитывая на глупую шутку. Сеченов ведь всегда плохо шутил, чего тут удивляться. Но его упорно не слышали, словно он говорил сам с собой или с кирпичной стеной, которая, повернувшись к нему спиной, стремительно отдалялась в сторону выхода. Тогда-то в гениальной голове Харитона сверкнула мысль, что дела его плохи. — Дима, пусти! — тревога выливалась в виде раздражения и недовольного упрека, пока кулаки глухо ударялись о плотное стекло. — Ты… Куда ты уходишь?! Стой! Он правда ушел, даже ни разу не повернулся к нему и не посмотрел в глаза. Сразу после в помещение грациозно вошли балерины, пряча руки за спиной. Они не говорили ни слова, зато обогнули ванну и без особого труда подтащили ее к резервуару, а затем — подсоединили к ней оставшиеся трубы.***
Сеченов громко поставил бокал на стол, отхлебнув от него половину. Это был уже третий по счету бокал коньяка за вечер, и алкоголь успел затянуть сознание своей терпкой пленкой, лишь бы не сталкивать мозг с удручающей реальностью, в которой он убил своего друга. Академик встряхнул левую руку, облаченную в перчатку с проводами и горящими огоньками у запястья, что-то спросил у нее, но ответа не получил. Он уже битый час пытался ее активировать, но отчего-то не получалось, хотя все расчеты были раз десять перепроверены. Наверное, он где-то ошибся. Что-то не учел, или его рука дрогнула в процессе. Так или иначе, результат получился один — своими руками он, поддавшись голосу безнаказанной власти, отнял жизнь профессора Харитона Захарова и положил ее на эксперимент, нацеленный на благо, который не увенчался успехом. Из раскрасневшихся глаз покатились скупые слезы, слезы вины и горькой неудачи, а также разбитых надежд, которые он лелеял так долго и упорно. И невозможно было ничего изменить или вернуть назад — в пустом резервуаре комплекса «Вавилов» остались лишь кости. Залить человека кислотой заживо — убийство кошмарное, но Захаров должен был быть живым в момент погружения, поэтому Сеченов приказал выкачать сперва из резервуара кислород, пока Захаров не потеряет сознание от асфиксии, однако вытяжки работали слабее, чем предполагалось, и Харитон десять минут задыхался в агонии, цепляясь за стены. У него подскочило давление, лопнули мелкие сосуды на глазах, из носа полилась кровь — это было видно на экранах, а Сеченов сразу отключил звук, чтобы не слышать, как он хрипит и надрывается, как что-то говорит ему, понимая свой неизбежный конец. И когда он опустился на осушенное дно всем телом и перестал шевелиться, внутрь стал поступать кроваво-красный полимер. Сеченов отшатнулся и закрыл глаза, согнувшись пополам на кресле, вцепился руками в волосы до боли и громко взвыл, выпуская наружу накопленное отчаяние. Он не мог выносить этого и больше всего не верил самому себе, тому, что он правда это сделал. Но он все вынес, как показала практика, и даже завершил эксперимент, обратив Захарова в концентрированный полимерный сгусток, которому быстро сыскал применение внутри многофункциональной перчатки. Правда, сколько бы он ни звал его с тех пор, никто ему не откликался. — Какой ты все-таки жалкий, — раздалось вдруг откуда-то с левой руки, и Сеченов поначалу ушам своим не поверил. — Харитон? — он вытер слезы с щек, шмыгнул покрасневшим носом и улыбнулся. — У нас что, получилось? Тепло разлилось по сердцу, обволакивая тело легкостью. Захотелось смеяться во весь голос, прыгать и скакать от накатившей радости, но он придержал это внутри, чтобы не выглядеть глупо. — У нас? Не знаю, — из раскрывшейся звезды медленно, извиваясь, выползали проводки. — Зато у тебя точно получилось меня убить! Шесть тонких манипуляторов с огоньками на концах броском кобры достигли шеи и обвили ее, затянувшись на ней удавкой. Они впивались в кожу и смыкались все сильнее, перекрыв напрочь кислород — Сеченов затрепыхался в своем дорогущем кресле, инстинктивно пытаясь разжать стальные тиски руками, однако он лишь раздирал себе пальцы. — Ты даже мне в глаза не посмотрел, Дима! Ничего, сейчас исправим, — один из проводов перестал душить его, чтобы изогнуться дугой и нависнуть над искаженным от ужаса лицом. — Я знаю, ты смотрел на то, как я подыхал там, как подопытная скотина, позволь мне теперь сравнять счет! Голос пропал, и балерины за дверью не могли услышать крика покровителя, взывающего к помощи. Они с Захаровым остались вдвоем, почти как в старые добрые, и Сеченову нужно было срочно что-то придумать, если он не хотел сойти в могилу. Алкоголь сыграл с ним злую шутку — опьяненный разум соображал слишком медленно для критической ситуации. — А ты знаешь, что рано открыл вентили? — нагнетал Захаров, и провода слегка вибрировали от напряжения. — Я был слаб, но в сознании, и чувствовал, как на меня выливается кислота! Перед глазами стало мутнеть, сознание будто бы отдалялось от него, расслаиваясь на множество уровней, страх отступил, и академик готов был сдаться, как вдруг его осенило: он убрал правую руку от шеи, поднес ее к левой и выдернул коннектор на запястье — тогда огни манипуляторов потухли, хватка постепенно ослабла, а провода опустились на плечи и безвольно повисли на них. — Зря ты так, Харитон, — захрипел он в густую тишину, смешанную с запахом спирта. — Я ведь как лучше хотел. Сеченов коснулся шеи и поежился от боли, а когда отдалил руку, обнаружил на ней свежую кровь — провода буквально врезались в кожу и обожгли ее в попытках удавить поскорее. Банальная паника чуть не стоила ему жизни, ведь он, поддавшись ей, с трудом смог отыскать элементарное решение проблемы. Вся жалость в мгновение ока пропала, равно как и чувство вины, уступив место хладнокровной уверенности. Отныне Сеченов четко знал, что делает и что будет делать, как только подготовит необходимое оборудование.*
Захаров включился снова уже под куполом, подсоединенный к разъему внутри него. Звезда была раскрыта, а все шесть манипуляторов — растянуты и надежно зафиксированы в данном положении. Внутри, в красочном забвенном лимбо, Харитон чувствовал себя подвешенным, привязанным цепями по рукам и ногам, а вокруг были только зеленая трава, голубое небо и сраные бабочки, которые невинно порхали перед лицом, словно бы издевались над ним без конца. — Позволь мне кое-что тебе объяснить… — раздался Димин голос откуда ни возьмись, но Захарову не нужны были объяснения: — Пошел ты! — Ты теперь Хранитель Знаний… — он проигнорировал оскорбление, равнодушно взирая на перчатку, заключенную под стекло прямо у него на широком рабочем столе. На том же самом, на котором они с Харитоном некогда творили всякие запретные вещи. — Катись к чертям! — И должен соответствовать определенным требованиям… — Да иди ты… Ай! — вскрикнул он, ошпаренный ни с того ни с сего невидимым кипятком. — Ты больной! — Первое требование — не перебивать, — Сеченов вытащил из-под стола пульт с множеством всяких тумблеров, рычажков, кнопок и переключателей. — Видишь ли, внутри перчатки находится вытяжка твоего сознания. И я сохранил внутри все центры головного мозга, отвечающие за чувства и эмоции. У тебя есть боль, страх, гнев, удовольствие, включая сексуальное, грусть и радость. Стоит мне усилить что-нибудь из этого, ты сразу поймешь. Он потянулся к колесику и чуть покрутил его, дразня, и Захаров зашипел, ощутив легкий зуд. — Но мне не хочется делать тебе больно, и тогда не хотелось. Ты ведь мой друг и скоро поймешь, что я оказал тебе огромную услугу. Я лишил тебя тела, от которого ты и сам не был в восторге, взамен на вечность, в которой ты можешь сполна реализовывать свой умственный потенциал, поэтому давай без глупостей, — Сеченов прочистил горло, чтобы фальшиво и приветливым голосом произнести: — Что ж, начнем с простого. Здравствуй, ХРАЗ. — Здравствуй, кусок собачьего дерьма, — сказали ему в схожей манере. — Неправильный ответ. Несуществующее тело пробило разрядом тока, однако Захаров готов был поклясться, что ощущал эту боль каждой клеткой, словно был живее всех живых на свете. — Еще разок. Здравствуй, ХРАЗ. — Идите нахуй, товарищ Сеченов, — выплюнул он небрежно и сразу взвыл: его будто резали ножом, норовя покромсать на куски, и вместе с тем внизу живота загорелось патологическое, неуместное возбуждение, которое он не контролировал. Цепи впивались до крови — огоньки манипуляторов лихорадочно мигали и дергались, тщетно пытаясь вырваться, но фиксаторы прочно держали их, травмируя чувствительную оболочку. — Какой упрямый… — выдохнул академик через раздутые ноздри и потянулся к бутылке спиртного, собираясь отпить прямо из горла. — У меня много свободного времени, Харитон, так что все от тебя зависит. Я понимаю, непривычно, ведь раньше твой острый язык практически не знал границ, но жизнь вне «бренного» тела требует определенных условий. Он дрессировал его до самого рассвета, манипулируя каждым чувством. Выкручивал боль на максимум, чтобы Захаров орал во все горло, и совмещал это с удовольствием, заставляя его смеяться через слезы; повторял одно и то же приветствие, пока не получил в ответ угодливое: «Я вас слушаю, товарищ Сеченов». Цепи исчезли — Захаров повалился на землю, инстинктивно свернувшись клубком, и понял, что в нем ничего больше не осталось, Сеченов буквально вытравил из него душу и самого себя. От испытанной боли он позабыл имена, образы, улыбки, — ничего хорошего внутри не осталось, кроме жгучей ненависти. Он подыграет злому Волшебнику, притворится, пока не усыпит бдительность и не отыщет лазейку, которую использует против него. А таковая наверняка есть — Сеченов никогда не мог предусмотреть все вплоть до мельчайших деталей. И он непременно найдет плюсы в своей нынешней форме жизни, когда улягутся эмоции. Захарова невозможно подчинить или заставить сделать что-то против воли. Такой уж он человек. Был. Теперь же из человеческого в нем только злоба, заключенная в сверхразум. Дима его таким сделал в угоду ненасытному эго, а отвечать за это — целому миру.