***
Жизнь продолжалась, невзирая ни на что, в этом и крылась ее неповторимая, никем не разгаданная сила. И она продолжилась для «Плутония», который утром задышал сам после отключения аппарата жизнеобеспечения. Однако говорить о выздоровлении было рано: ему предстояли длительная реабилитация и более десятка операций разного характера, от остеосинтеза до снятия швов. Следующий этап — учиться всему заново: ходить, делать рутинные вещи, внятно говорить, да и в целом находиться в социуме. Но несмотря на трудности, это чудесное, поистине невероятное событие ознаменовало новый этап хирургии и медицины как таковой. В газетах о нем, правда, не писали, поскольку они не успели запатентовать модуль и рисковали попасть под раздачу в случае огласки, но Захаров все равно ходил до невозможности гордый собой за очередную спасенную жизнь. Тем более, что эта жизнь, казалось, была ему особенно дорога. Повреждения мозга и внедрение импланта не прошли для Сергея бесследно — ему наглухо отшибло память о ближайших годах десяти. Поэтому когда он открыл глаза, увешанный датчиками и утыканный внутривенными катетерами, совсем один, в незнакомой палате и неспособный толком пошевелиться, то в первые минуты впал в истерику и стал рваться с кровати прочь, сдирая подключенное оборудование. Реаниматоры сумели его успокоить, вколов соответствующий препарат, а спустя минут двадцать прибежали Захаров в Сеченовым. Харитон не стал скрывать своих заслуг, представился оперирующим хирургом, но потом прибавил, что далее они с Дмитрием Сергеевичем будут вести его вдвоем. Нечаев их не вспомнил. Чего там, он с трудом воскресил в памяти собственное имя и с чего-то решил, что попал в военный госпиталь после крушения вертолета. Спросил про то, какой на дворе год, и про коричневую чуму, а когда ему убедительно наврали о произошедшем, то расплакался. Он заливался горькими слезами и только и делал, что благодарил их за спасенную жизнь. Сеченов, объятый иллюзорно отеческими чувствами, мгновенно бросился его обнимать, аккуратно дотрагиваясь до израненной спины, шептал ему ласковые обещания, что все будет хорошо, в то время как Захаров остался стоять поодаль и настойчиво просил их обоих успокоиться, иначе у пациента разойдутся швы.*
Зинаида покинула штат сотрудников Предприятия после печально известного инцидента — не сумела оправиться от потери; Лариса взяла больничный, чтобы сходить на похороны и прийти в себя. Захаров ее не дергал, ведь толку от несобранного сотрудника нет, но едва ли не чокнулся один в отделении. Филатова стала для него правой рукой, и делать абсолютно все дела самому оказалось невыносимо. Еще и осень наступила, пора меланхолии и уныния. Верить в это или нет — дело каждого, однако сырость, серость и проливные дожди вытягивали последние соки. Листва опадала с деревьев, опускаясь на землю золотым ковром и обнажая голые, худые и скрюченные кроны. Но что бы ни происходило вокруг, двум светлейшим умам Предприятия скорбеть было некогда. Люди нуждались в их помощи, равно как и наука требовала к себе безустанного внимания. В кабинете Сеченова тоже произошли изменения. Заместо живой охраны откуда ни возьмись возникли две железные балерины, каждая более двух метров высотой. Академик взял их из театра, где они выполняли недвусмысленную роль: вертелись на панели в VIP-зонах перед глазами состоятельных клиентов, пока те доставляли себе удовольствие. — Дим, я даже не знаю, что сказать, — произнес Захаров, когда эти дылды преградили ему путь и встали на пуанты. — Если тебе некуда деть свои руки, то лучше отрежь их. Сеченов всегда засматривался на высоких и стройных девчонок, хотя сам был роста, прямо скажем, невысокого. Но они все ему отказывали, игнорируя его старания, а если и перепадало что-нибудь по праздникам, то только разок. Однако причина крылась отнюдь не в росте, а в характере, чего Дима в корне не понимал. — Опять ты со своей пошлостью, Харитон, — сказал он и недовольно повел головой. Пришлось выйти из-за стола, чтобы выказать другу уважение. — Они здесь не для этого. В них заложены уникальные боевые навыки, чрезвычайно мощные виды вооружения на автономном питании, а еще я внедрил туда… Захаров слушал его, а сам переводил глаза то на одну, то на другую. Они казались ему странными — совсем не такими, как обычные роботы этой модели. Двигались по-другому, более плавно и естественно, и пялились сквозь свои зеркальные щиты прямо на него. — В общем, загляденье, — подытожил Сеченов, подойдя к близняшкам и приобняв за талию. Его локти находились как раз на этом уровне. — Исключительно ради мер предосторожности. — Ну-ну, тебе виднее, — ответил Харитон, задумавшись о том, что ему чего-то недоговаривают. Но весомых аргументов в пользу данной теории он не имел, а потому пришлось смолчать.*
Нечаев не отделался одним имплантом. Результаты КТ, МРТ и рентгена указали на невозможность заживления некоторых костей и тканей организма — пришлось буквально собирать его по кусочкам из запчастей. Колено заменили титановым, вставили выбитые зубы, в подкожную клетчатку накачали полимера, чтобы косметически восстановить правильную анатомическую форму той или иной части тела. — Бедный мальчик, — обронил Сеченов, наблюдая за ним через стекло из коридора. — Не представляю, как он все это выносит. «Плутония» посадили на опиоиды, однако из-за побочных эффектов со стороны сердечной функции дозировки пришлось убавить, сделав акцент на НПВС. Ему было неимоверно больно, настолько, что как-то раз он не выдержал и попросил не выводить его из наркоза. Его никто не послушал, естественно, но даже самое безучастное сердце сжималось при виде его страданий. Его множественные раны болели, он не мог самостоятельно встать из-за того, что весь был увешан дренажами. Сережа плохо ел — кусок в горло не лез, а взгляд его стал подавленным и лишенным всяческого огня. Сеченов сидел около Нечаева часами, когда позволяло время. Держал за руку, рассказывал всякую ерунду и повторял, что все наладится, а Захаров наоборот, заглядывал только по значимым поводам и особо не задерживался. Он старался не останавливать на нем взгляд, вечно утыкаясь глазами в листы с врачебными назначениями, чтобы не выдать ненароком лишних эмоций. Принимая в расчет психологическое состояние Нечаева, было принято коллективное решение не говорить ему всей правды о его прошлом отныне и впредь. Соответствующий документ был разослан всем сотрудникам и подписан ими в установленном порядке. Зинаида — и та согласилась поддержать легенду ради его блага.***
Среди всеобъемлющих перемен кое-что оставалось постоянным, а именно поведение Захарова и его ко всему отношение. Он не перестал эксплуатировать себя в качестве лабораторной крысы, сколько бы его ни отчитывали за безрассудство, поэтому стал постоянно носить одежду с длинными рукавами или просто не снимал халат, чтобы люди не увидели его синих вен. Это уже переросло из дурной привычки в опасную болезнь, и все понимали ее истоки. Харитону было проще класть голову на отсечение и гробить тело, которым он не дорожил, чем делать над собой усилие, перешагивать раздутое эго и достигать успеха иными путями. Видимо, ему больше импонировало валяться в полубреду и цеплять Сеченова, обвиняя в том, что тому успех достается исключительно за красивые глаза. Академик, в свою очередь, старался на него не обижаться, но получалось не всегда.*
По широкому и длинному тоннельному коридору раздавались шаги. Одни из них были чаще и звучали более четко ввиду невысокого каблука ботинок с зауженными носами. Ходьба разбавлялась оживленной мужской речью, и бумаги то и дело шуршали в руках. — В общем и целом неплохо, Михаэль, — хмыкнул Дмитрий Сергеевич, возвращая своему подчиненному таблицы с расчетами и выводами. — Чуть поработать с источниками, и подавай документы на докторскую степень. Они приближались к одному из цехов, где на протяжение восьми месяцев велась разработка полимерного бульона — особой жидкой питательной среды, газовый состав которой позволил бы млекопитающим усваивать кислород напрямую, как это делают рыбы. Впоследствии бульон собирались использовать для разведения и выращивания генетически чистых животных, структурные белки которых идеально подходили в качестве основы нейрополимерной субстанции промышленного объема. Но пока что промышленным объемом и не пахло, поскольку не получалось создать оптимальную кислотность среды. Захарова с ними не было: он обещался прийти пораньше и наладить оборудование перед запуском работы, поэтому, вероятней всего, ожидал их на месте. Высокие металлические двери открылись, и взору ученых предстала огромная бойлерная с прозрачными высоченными котлами, наполненными экспериментальной субстанцией. Они гудели, бурлили, пенились в зависимости от температуры и содержимого. — Харитон! — громко обратился Сеченов в гулкую пустоту, но ему не ответили. — Профессор Захаров! — подхватил Михаэль. Говорил он намного лучше, но картавость как таковая никуда не делась. — Может, не пришел? — Вряд ли, — ответил Сеченов, шныряя между резервуаров. Неприятное чувство поселилось в животе, замораживая внутренности и завязывая узлом кишки. Глаза нервически изучали пространство, пока не увидели страшное: — Он только и делал вчера, что говорил об этом… Господи боже… Он впервые воззвал к всевышнему настолько чувственно и дрожащим голосом, едва удерживаясь на трясущихся ногах, а Михаэль выронил из рук все бумаги, чтобы закрыть себе рот, и постарался не грохнуться навзничь в обморок. Захаров находился там, в одном из чанов, и совершенно не двигался. Ногами он касался дна, в то время как расслабленное утопленное тело с безвольно раскинутыми руками колыхалось в пучине киселеобразной массы желтоватого цвета. Глаза были закрыты, очки свалились и давно покоились в самом низу, лицо разгладилось и выражало забвенную безмятежность. Он захлебнулся. Сеченов подлетел к бойлеру и ударил кулаком по толстой стеклянной стенке, затем шлепнул по ней разжатой ладонью и прислонился лбом, смотря на то, от чего волосы вставали дыбом. Он позвал его еще раз в тщетной надежде, что тот откликнется, и вновь постучал по резервуару, однако ничего не случилось. В свете пристрастий Захарова он не раз представлял, как потеряет его при тех или иных обстоятельствах, но сейчас ему казалось, что он был совсем к этому не готов. Произошел ли несчастный случай или Харитон влез туда сам, намереваясь снова что-то кому-то доказать — отныне не имело никакого значения. Все оборвалось внутри, выдернулось с кровью и упало вниз, оставляя заместо себя ледяную пустоту. А потом стало больно: сперва в животе, потом заломило грудь, а следом острый ком встал поперек горла, не позволяя издать ни звука. — Надо спустить жидкость, — осмелился открыть рот Михаэль, когда шок немного отступил. — Да… — выдавил из себя Сеченов, поворачиваясь к нему в оцепенении. Штокхаузен впервые увидел, что у него глаза были на мокром месте, и от этого зрелища он растерялся вконец, не представляя, куда себя деть и за что хвататься, как вдруг что-то позади привлекло его внимание. Он дернулся, вздохнул, затем издал какой-то неопознанный гортанный звук, и его ноги подкосились. Сознание он не потерял, но на задницу шлепнулся, и сразу начал в страхе отползать, произнося неясные человеческому уху звуки. Тогда Сеченов обернулся через плечо и едва ли сам не растянулся рядышком: Харитон, живой и здоровый, болтал ногами, удерживая тело в вертикальном положении, и ржал как конь, глядя на них. Его хохота не было слышно, поскольку плотный бульон поглощал любые звуки, но хватало его веселого лица, чтобы взбеситься: — Сука, — процедил Сеченов, не размыкая зубов, и ранее влажные глаза налились кровью. — Смешно тебе? Смешно тебе, я спрашиваю?! Он взлетел на ноги и остановился в миллиметрах от стекла, выпуская пар через раздутые ноздри и оставляя на прозрачной стенке отпечатки горячего воздуха. Захаров показал на свои уши, после чего сложил руки крестом, говоря тем самым, что ни черта не слышит. — Не слышишь? Тогда читай. по. губам, — выговорил Сеченов членораздельно, широко раскрывая рот. — Т ы. Л ы с ы й. О ч к а с т ы й. С т а р ы й. У Б Л Ю Д О К! Понял меня?! Он уже кричал, заплевывая стекло, а Михаэль не торопился подниматься на ноги, чтобы потом снова не упасть. Просто валялся с отвисшей челюстью и молча наблюдал за происходящим. — Старый? — повторил за ним Харитон, тыкая себя пальцем в грудь, и вытаращился возмущенными глазами. — А ты тогда кто?! — Я тебе сейчас покажу. А ну вылезай! Академик закатал рукава рубашки и принялся оббегать резервуар с полимерным бульоном, попутно махая руками и призывая Захарова взбираться по лестнице с внутренней стороны. Тот послушался и погреб в нужную сторону, чтобы взяться за перекладины и поползти наверх, пока Сеченов проделывал то же самое снаружи. Он протянул ему руку без каких-либо сомнений, однако никак не ожидал, что эта рука вцепится в него и потянет за собой в пучину. Сеченов заорал во все горло так, как никогда прежде не надрывался, запаниковал до смерти, пытаясь высвободиться и удержаться, но участь его была предрешена: Захаров уперся в лестницу ногами и дернул на себя со всей силы, вынуждая друга нырнуть в вязкую жидкость комнатной температуры. Штокхаузен вскочил и, разразившись бесполезными воплями: «Дмитхрий Сергеевич, я сейчас!», понесся со всех ног к панели управления бойлерной, что располагалась в самом конце необъятного помещения и на специальной платформе, на которую еще стоило подняться. Оказавшись с головой в полимерном бульоне, Сеченов попытался сбросить с себя Харитона, который умышленно его топил, но из-за высокой плотности среды всплыть было невозможно. Мозг отказывался принимать ситуацию в чистом виде, органический страх сковывал конечности и ускорял ритм сердца, отчаянно трепетавшего в груди. — Чщ, давай, Дима, не будь ссыкуном, — маниакально приговаривал Захаров. Он навалился ему на плечи со спины, взял за лицо и надавил на раздутые щеки, выпуская из них пузыри. Рефлекс сделал свое дело, и Сеченов вдохнул вопреки разумному смыслу, будучи уверенным, что это последние секунды его жизни. Дыхательные пути наполнились полимером и потяжелели, распираемые им изнутри до боли, и когда ни капли воздуха не осталось в легких, академик устремил взор наверх, на высокий светлый потолок, проглядывающий сквозь толщу полимера. Подумал о том, чего достиг, а чего нет, и мысленно со всеми простился. — Ну как тебе? — ехидно послышалось над ухом. — Весело, скажи? Лишь тогда Сеченов дошел умом, что не умер и может заново вдохнуть, насытив кровь кислородом. Он вздрогнул от того, как хорошо в полимерной смеси было слышно звуки, доносящиеся изнутри, да и глаза совсем не жгло, в отличие от воды. — Весело, говоришь? — с трудом произнес он, оглядывая свои руки и тело. Адреналину, выброшенному в русло в огромном количестве, срочно нужен был выход, и оголенный страх обратился в бешенство, направленное на одного конкретного человека. Сеченов сжал кулаки. Михаэль все же взобрался на платформу и нажал на кнопку, которая привела в действие механизм постепенной откачки бульона. Превозмогая оторопь, он оглянулся и к собственному изумлению увидел, как двое людей, напоминавших издалека тараканов в банке, сцепились меж собой и крутились кубарем по всему резервуару. Посмеялись со всей ситуации Захаров с Сеченовым уже после, когда сидели в медчасти и прикладывали лед к местам, пострадавшим от дружеских кулаков. У первого отек нос, у второго — треснула губа. Но никто не держал зла: они впервые за десятилетия по-нормальному выпустили весь накопившийся пыл, как мужики, и на душе сразу стало легко и спокойно, будто они вообще никогда не ссорились. Правда, без последствий не обошлось и они неделю посидели на жестких антибиотиках во избежание аспирационной пневмонии, но это все мелочи по сравнению с тем, что могло бы с ними произойти.***
Попасть на стол к двум величайшим хирургам мог далеко не каждый. К ним на операции выстраивались очереди, люди со всевозможными болячками готовы были отдать немалые деньги за гарантии качественного лечения. Однако сегодня под их рукой лежал особенный пациент — Сережа, которому предстояло перенести последнюю трудную операцию перед выпиской в стационар для восстановления. — Сестра, зажим, — скомандовал Сеченов, прекрасно зная, что они с Захаровым в операционной одни. Он впервые пошутил с тех пор, как миссия в Болгарии обернулась катастрофой, и это было хорошим знаком. — Смотри не уписайся со смеху, — Харитон цокнул языком и закатил глаза, однако сделал это без злобы. — Это правда, что Лариса с Петровым в итоге сошлись? Слухи ходили давно, но информация поступала противоречивая. Одни утверждали, что все у них серьезно, другие — что они каждую неделю расходятся и вообще никаких перспектив в их отношениях не предвидится. — К сожалению, да, — хмыкнул он, однако быстро привел себя в порядок и вернул лицу равнодушный вид. — Не то чтобы меня это волновало, но сам факт. Не лучшая кандидатура, как по мне. — Мда… А я все же надеялся, что она ответит Михаэлю взаимностью и его титанические труды не пройдут напрасно, — Сеченов тягостно вздохнул, передвигая ранорасширитель. — Мне кажется, он такой, что все на свете готов ей простить. Даже если она в него гранату швырнет. Мониторы ритмично пищали, измеряя различные показатели пациента. Зажимы клацали в руках врачей, гремели скальпели и прочие инструменты, когда их сбрасывали в лоток для стерилизации. — У Штокхаузена полно своих заморочек, но он хотя бы взрослый и производит впечатление серьезного мужчины, а этому бы в театр, — помолчал немного и добавил: — В погорелый. — Думаешь, она с ним намучается? — Насчет этого не знаю, но в какую-нибудь неприятность он ее точно втянет рано или поздно. И она будет сама виновата, — поместив на дно раны дренаж, Захаров расправил спину и сообщил: — Я закончил. Накладывай швы.***
— Ты рад? — поинтересовался Сеченов, когда они проводили следующий вечер вдвоем у Харитона в квартире. Он долго не решался поднять тему и до последнего колебался, стоит ли вообще это делать: обстоятельства не позволяли. Однако Захаров всегда выступал за прямоту в любом ее проявлении, а значит, должен был отнестись к разговору трезво. — Естественно. Это были операции невероятной сложности, которые увенчались успехом. Харитон валялся на кровати, где провел практически весь день ввиду дурного самочувствия: из-за постоянных экспериментов его иммунитет смотал удочки и теперь регулярно выдавал аллергическую реакцию в виде крапивницы, так что приходилось использовать тяжелые антигистаминные препараты по типу димедрола. Но он по-прежнему пребывал немного не в себе, собирая побочки, так что Сеченов вызвался за ним присмотреть. — Я не об этом, — сказал академик и сощурился. Он сидел на кресле в углу, время от времени потирая колени. — Ты ведь рад, что он выжил. — Все верно, и я уже объяснил тебе, почему… — Захаров осекся, когда смысл сказанного стал ему понятен. — Ах вот оно что. — Что? — Ревнуешь меня к своему мальчишке? — приподнялся на одном локте, чтобы выглядеть солидней, и его интонация стала какой-то жалостливой. — Дима, да как же тебя угораздило… — Хочешь сказать, ты на него не засматриваешься? — Я перед тобой оправдываться должен? — едкая усмешка впивалась в кожу осколками битого стекла. — Или мне нельзя? Я ведь просто смотрю. — Но не настолько же. Это, в конце концов, заметно, — упрекнул Сеченов, не зная, что еще предъявить в качестве адекватного аргумента. — Заметно? Тебе ли об этом рассуждать. — В каком смысле? — Ни в каком. Просто я смотрел на тебя точно так же уйму лет назад, а ты совершенно не обращал на это внимание. Сеченова будто мешком по голове огрели. Меньше всего на свете он рассчитывал на подобный ответ, а теперь, получив его, не представлял, как с этим теперь примириться. Столько лет прошло — он и не вспомнит, когда, кто и как на него пялился. Но ежели все было действительно так, то сколько же всего в жизни это могло изменить. — Смотрел и думал о том, чтобы… Да о чем я только ни думал, если честно, — продолжил Захаров, игнорируя его смятение. — Помнишь, ты постоянно звал меня в библиотеку учить анатомию? — Помню, — кивнул Сеченов и нервически провел рукой по голове, приглаживая волосы. — Вместе лучше запоминалось. Когда вслух проговариваешь. — Так и есть. Только вот я туда не из-за анатомии ходил, — он рассказывал абсолютно спокойно, непринужденно, легко, словно бы они беседовали о погоде за окном. Лежал, подпирая щеку кулаком, и взирал на Сеченова как обычно. — А потом… Знаешь, эмоции утихли, поменялись приоритеты, пришло понимание того, что это лучше вообще никак не выставлять напоказ. Опасно, как минимум. А сейчас давно не те времена. В этом была своя логика, и обижаться не имело смысла. Да и хорошо это, наверное, с другой стороны: они пронесли на плечах безвозмездную дружбу, не отягощая ее ничем лишним, прошли вместе взлеты и падения, чтобы прийти по итогу в ту точку, в которой сейчас находились. — Времена, может, и не те, — поспешил возразить он, сам не понимая до конца, к чему клонит, — но мы-то… — А что мы? Что мы, Дима? Стали теми, кто есть. Постарели. Я вон, волосы растерял, а у тебя уже корни седые. — Люди стареют, это неизбежно. Он не усидел в кресле и переместился к нему на кровать, ненавязчиво улегшись на нее с ногами. — Вот именно. Поэтому я не вижу в человеческом бытие ничего прекрасного. Ты рождаешься не по своей воле, живешь жизнь, не понимая ее глобального смысла, а потом умираешь. И все, конец истории. А все амбиции, влечения, симпатии — так, разовые акции в сравнении с вечным. — А разве ты что-то в силах с этим сделать? Захаров давно изъявил свою позицию и с тех пор неотступно ее придерживался. Никто не знал доподлинно, как формировалось его мышление, но он словно не находил себя в этом мире, хотя многим могло показаться обратное. У него была работа, которой он отдавал всего себя, кошка, близкий друг и неплохой круг общения. Но Сеченов твердо знал, что счастье для него — тоже своего рода «разовая акция». Харитон сам ему об этом рассказывал, причем без лишних эмоций, голосом, привыкшим ко всему и принявшим извечное одиночество. — Ничего. Наука пока что не способна дать мне другую жизнь. — Другую? — переспросил Сеченов. — А какой тебе хочется? — Не знаю, — мечтательно уставился в потолок. — Что-нибудь вне человеческого тела, чтобы мне не пришлось смотреть, как оно постепенно угасает. Посмотри на меня, к примеру. Я вынужден потокать своему телу, понимая, что оно хочет грязных, развратных вещей, которые вдобавок противоречат любым границам морали. Я пробовал воздерживаться, но это паршиво сказывалось на работе, так что пришлось уступить. Однако я чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы не испытывал влечения. Вероятно, в нем говорил комплекс, зарытый глубоко в чертоги гениального разума. Необычные интимные предпочтения оставили свой след во всей этой истории, не исключено также и то, что вещества, которые он вводил себе длительное время, оказали побочное влияние на психику. Резкие смены настроения и проблемы со сном за последние полгода, вопреки прежнему постоянству, подкрепляли уверенность Сеченова в данной теории: Захарова стало мотать из крайности в крайность, чего прежде не случалось, он то срывался на всех подряд, то ложился камнем и часами ни с кем не разговаривал. Мог показаться чересчур вежливым, даже любвеобильным, боже упаси, комплиментами раскидывался направо и налево. Однажды начал смеяться, а потом не мог себя остановить. «Это не шутки, завязывай. Иначе умом тронешься», — сказал ему Сеченов после очередного приступа и покрутил у виска для пущей наглядности, на что услышал безразличное: «Если это уже случилось, Дима, то назад дороги нет, какая разница». Он стал чаще зарекаться о смерти в контексте того, что ее наступление всегда можно ускорить собственноручно, а когда его спрашивали об этом подробнее, выражая волнение за его ментальное здоровье, то он просто отшучивался. Поэтому нынешний проблеск чувственности мог являться ничем иным как просто нежелательным эффектом препаратов, но академик старался об этом не думать. — Возможно, у меня скоро будет, что тебе предложить, — протянул он, скрывая свою заинтересованность. — Но все неточно. — Что? — усмехнулся Захаров скептически, и это играло на руку. — Это пока не готово и вряд ли дойдет до ума в ближайшие месяцы, но… Лучше ты мне покажи. Пожалуйста, — попросил он, не сводя с него полных живого блеска глаз. — Не понимаю. — Покажи мне одну из тех мыслей, о которых ты тогда думал. Всего одну. — Зачем тебе это надо? — Хочу хоть одним глазком увидеть, что потерял. Захаров отрицательно замычал и мотнул головой, подтверждая отказ, после чего закрутился в одеяло и улегся на бок. Однако Сеченов не собирался сдаваться. — Харитон, — позвал он игривым голосом и прильнул к нему, поглаживая плечи. — Не начинай, — отвел глаза, хотя академик и так их не видел. — Харитош. — Не-а. Захаров никогда ничего не говорил просто так. Ему не стоило особых усилий соскочить с неудобных вопросов, отшутиться или наоборот, нахамить, однако он пошел на серьезный шаг, выдав внезапное откровение, причем сделал это с какой-то целью, поэтому в глубине души наверняка был доволен умасливаниями со стороны Сеченова. — Тоша, — протянул академик и опалил ухо своим горячим дыханием, чем вызвал у друга легонький смех. — Ну Тош, ну пожалуйста. Тоша~а. Рука забралась под одеяло, приподняла край свободной рубашки и пролезла под ткань, блуждая по спине и поглаживая бок. Губы коснулись шеи, одаряя ее мелкими звонкими поцелуями. Его старания не прошли даром. Захаров снял очки, убрав их на тумбочку, и все-таки повернулся к нему. И взгляд его был столь же лучезарный, как тот, который запомнился Сеченову, только принадлежал отныне именно ему. В мгновение ока, словно по щелку пальцев в сказке про волшебство, им показалось, что они стали лет на двадцать моложе, когда у Харитона были волосы, а у Димы — проблемная кожа. — Зря, — обронил Захаров, громко сглотнув. — Что зря? — академик почти не слушал его, пытаясь впитать в себя момент и насладиться каждой его гранью, потому что такого могло больше не повториться. — Зря я вколол себе димедрол с утра от аллергии, — пояснил он и придвинулся. — Кажется, в моем случае он склонен вызывать спутанность сознания и эйфорию. Сознание у него, впрочем, было ясное, а вот насчет эйфории можно поспорить. Он поцеловал его первым, нежно проведя руками по лицу, а потом, когда на его поцелуй охотно ответили, перемахнул через академика ногой, усаживаясь сверху прямо на бедра. — Только не мешай, — попросил он, исцеловывая попутно его шею. Сеченов и не собирался. Он готов был сделать все, что тот ему скажет, лишь бы это не прекращалось, лишь бы на него глядели так же пылко и целовали с необузданной страстностью. Но ничего особенного от него не требовалось, просто не умничать, не брать на себя инициативу сверх меры и запоминать каждое острое ощущение. Они не делали ничего такого, чем не занимались раньше — Захаров расстегнул ширинку его штанов, затем стянул свои домашние. После, сплетясь с другом языками, остановил одну руку между их напряженными животами и принялся водить ей от основания до самого верха, резко, свободно, словно бы специально изображал неопытность. Он, равно как и Сеченов, с хирургической точностью чувствовал чужое тело, знал, когда надавить или раздвинуть пальцы, чтобы потом сбавить темп и довести до исступления, но сейчас это было никому не нужно. Академик довольно мычал ему в губы, прикусывая их и притягивая Харитона за шею поближе к себе, лежал и получал удовольствие, как ему было велено. Он закрывал глаза, представляя их совсем молодыми, творящими всякие непотребства где-нибудь на скрипящей кровати общежития, в те беззаботные студенческие годы, когда они не знали бед, ответственности и тяжелой рутины. — Харитон, я… Сеченов хотел сказать, что он на грани и вот-вот закончит, но Захаров зажал ему рот, опасаясь, что тот ляпнет кое-что совсем другое. Такое, о чем он знал, но не хотел услышать ввиду последствий. Харитон касался его затылка и перебирал пальцами взъерошившиеся волосы, а потом, захлебываясь экстазом под размашистые движения руки, потянул на себя, оттягивая ему голову назад. Когда он сделал так снова, академик, словно в отместку, схватил его за шею, но совсем не приложил силы. Захаров еще раз качнул бедрами навстречу и замер, воздух с приятной тяжестью вырвался из его груди, и он расслабился, опустившись другу на плечо. Сеченов наоборот, резко вдохнул в предоргазменном порыве, провел ладонями по разгоряченной коже чужой спины и затаил дыхание, зажмуривая глаза до мелькающих искр. Он мягко положил голову на подушку и лишь тогда освободил легкие с довольным, полным усталости хрипом: — Ну я и дурак. — Не то чтобы дурак, Дима, — ответил Харитон, успокаивая дыхание. — Просто невнимательный. Бывает такое. Больше они не поднимали эту тему, и больше ни разу Захаров не позволял себе таких вольностей. Пофигистично ко всему относился и вел себя порой, как последний говнюк, но Сеченов не имел к нему никаких претензий и ничего не требовал. Прошлого не отыграть назад, как ни крути, и то, что Харитон согласился воспроизвести в постели чувства столетней давности, следовало воспринимать как жест добродетели, а не как должное.***
Впоследствии профили их научной деятельности разошлись, и конфликтов сразу стало меньше. Выяснилось, что разлука шла им на пользу и снимала градус напряжения, делая редкие встречи более желанными. Захаров занимался усовершенствованием нейрополимерных имплантов: «Астра» в голове Сережи сбоила, и ее замена являлась лишь вопросом времени. А Сеченов смотрел порядком шире и работал над сущностью нейрополимера как таковой. Изучал взаимодействие данного вещества с разумом и его способность накапливать опыт и знания того или иного человека. Он разработал прототип устройства «Мысль», чтобы затем подключить каждое из них к единой системе и добиться функционирования «Коллектива 2.0» так, как это задумывалось. Харитон взялся-таки за голову и прекратил вкалывать себе что ни попадя, после того как у него случился тремор на операции. Вот тогда он по-настоящему испугался, поняв, что может обрубить всю карьеру ради одной удачной публикации, и стал в разы щепетильней относиться к своему здоровью. Все выглядело так, словно дела налаживаются. Но затишье всегда знаменует самую страшную бурю. Слова Сеченова о сверхчеловеческой жизни не вылетали у Захарова из памяти и заставляли регулярно приставать к другу с подобными расспросами. Делал он это в исключительно шутливой форме, подходя с фразами из серии: «Ну что, как там твоя супер-жизнь продвигается?». А тот сперва отмахивался, мол, очень смешно, не готово ничего и вообще работы много, но в конечном счете, обретя со временем уверенность в собственных наработках, сам начал заводить подобные темы. Поначалу аккуратно так, витиевато, затем смелее, а по итогу собрался посвятить профессора в грандиозные планы и пригласил в один из цехов, в котором не было ничего, за исключением одной-единственной чугунной ванны. По обе стороны от нее стояли балерины, периодически подергивая головами, и кроваво-красная жижа плескалась внутри.