За край

Так плохо, но так хорошо.

      Стеклянный взгляд карих глаз пробегается по тусклым кирпичным стенам, значительно отличающимся от тех, которые Глеб видел при входе в прокуренный бар. Время, на недостаток которого всегда жалуется Викторов, останавливается каждый раз при входе в уже такое знакомое заведение — все проблемы остаются за его пределами, а разум перебивает сладостная эйфория, полученная от принятия полюбившихся Глебом запрещённых веществ.       Многоголосый гул развязных и по большей части мужских криков, громкая музыка и заразительный девичий смех сливаются в одно яркое пятно, пульсацией отдающее в висках парня, и ему приходится запустить дрожащие худые пальцы в кудрявые волосы в попытке остановить поток оглушающих звуков.       Татуированный бармен улыбается Глебу, наливая в бокал дорогой — или нет, но какая разница? — виски. Тепло с ярким ощущением горечи наполняет Викторова изнутри. Именно здесь и сейчас, накуренный и пьяный настолько, что не понимает, где находится и кто его окружает, Глеб напрочь забывает обо всём, что тревожит. Обо всём, из-за чего он так грязно пал на дно, став тем, кого сам когда-то ненавидел.       Он не верит, что сможет выбраться из этого дерьма, потому что не получалось и раньше. Не верит, что всё будет хорошо, потому как в прошлые разы, когда появлялась хотя бы призрачная надежда на спасение, всё начиналось заново. Опять по новой — бесконечный цикл.       Одна рука ежедневно тянется к новому телефону, купленному на вырученные с концертов деньги, чтобы открыть диалог с поставщиком и заказать очередную дозу убивающего белого порошка, а другая заставляет остановиться, разбить дорогой гаджет о стену и, наконец, подняться с колен.       — Запиши, — трясущимся голосом говорит Глеб сам себе, набирая короткое сообщение с адресом и временем. — Стирай, — тут же хрипло перебивает он сам себя и нажимает на маленькую стрелку в правом углу экрана.       И он вновь проигрывает в споре с самим собой. Вновь набирает в контактах выученный наизусть номер и спешно возвращает только-только стёртый текст, отправляя его и получая незамедлительный ответ.       Так и оказывается Глеб каждый раз в шумном, сером баре, пропитанном запахом алкоголя. И сейчас, будучи под действием галлюциногенов и выпивая рюмку за рюмкой, он видит перед собой её образ. Викторов не знает, действительно ли она стоит перед ним, или же это просто видения, вызванные приёмом мефедрона, но в одном он уверен наверняка: она прекрасна, и оспаривать это нельзя.       — Маленькая… — шепчет Глеб — он никогда не называет её по имени, тем самым вызывая обиду и забавно поджатые губы — и расслабленно всматривается в печальные глаза напротив.       Ни синяки под этими самыми глазами, которые в перерывах между очередными кошмарами, заставляющими проснуться в холодном поту, снятся Глебу, ни откровенно усталый вид, сопровождающийся к тому же потрескавшимися до крови губами, не способны сделать её хуже. Разве могут такие мелочи повлиять на любовь и заставить усомниться в ней?       Она сглатывает так нервно и громко, что, кажется, перебивает этим какофонию голосов на заднем плане. Невесомо касается колена Глеба, так и не говоря ничего больше, а тоскливые глаза по неведомой для Викторова причине наполняются слезами.       Мужская рука легко скользит вверх, оказываясь на гладкой девичьей щеке, и, когда первая капля неконтролируемо стекает, намочив большой палец Глеба, парень напрочь отказывается отпускать её лицо из своих ладоней.       — Что с тобой, маленькая? — взволнованно спрашивает он и с замиранием сердца ждёт ответ; ладони продолжают крепко удерживать родное личико, чуть поглаживая синяки под глазами большими пальцами. Нет сомнений: он любит в ней всё.       — У меня есть имя, Глеб, — наконец, подаёт она голос, давая понять, что происходящее — реальность, а не очередные галлюцинации.       Маленькая опускает тяжёлые веки, позволяя слезам теперь свободно скатываться по её лицу и оставлять влажные дорожки на пальцах Глеба, так мягко гладящих бледную кожу. Викторов не успокаивает её, чем вызывает негодование, а, напротив, развязно улыбается и целует в лоб нежно-нежно, передавая те остатки частичек тепла и любви, что ещё искрятся где-то в глубине его души.       — Ты опять принимал? — спрашивает она, поджимая губы в безуспешной попытке остановить поток, кажется, бесконечных слёз.       Теперь уже бессмысленно Глебу надеяться, что маленькая не заметила расширенные зрачки в его глазах, смотрящих словно в никуда, и что в очередной раз упустила его определённо отличающееся от обычного поведение. В груди что-то болезненно сжимается, а тревога тошнотой подступает к горлу — кажется, эйфория от мефедрона мгновенно улетучивается от одного осознания ситуации. Маленькая никогда не плачет и не имеет ничего против увлечения Глеба наркотиками, так что произошло сейчас?       Лёгкий кивок в сторону массивной двери, указывающей на выход — и вот пара уже стоит на мрачной и холодной серой улице, боясь нарушить зависшую в воздухе тишину; лишь приглушённые басы, доносящиеся из только что покинутого бара, напоминают о том, почему они здесь. Тусклый девичий взгляд устремлён в потрескавшийся от времени асфальт, а глаза Глеба смотрят куда-то вдаль дорожки из фонарных столбов, пока фильтр только закуренной сигареты, удобно расположившийся меж пальцев, медленно тлеет, развеивая вокруг себя едкий дым.       Сигарета сгорает почти что дотла и незамедлительно оказывается выброшенной в мусорный бак, стоящий рядом. Глеб несколько сконфуженно складывает руки в карманы любимых синих джинс и слабо разминает шею круговыми движениями.       — Принимал, — честно признаётся он, нарушая этим воцарившуюся тишину, и ловит на себе её взгляд, полный разочарования и такой боли, что хочется перенять всё на себя, но ощущение такое, что хуже быть просто не может. — Прости меня, — совершенно искренне просит Викторов, чуть опуская веки с подрагивающими ресницами.       Маленькая молчит, и молчание это невыносимо. Невыносимо настолько, что даже у мимо проходящих волосы встают дыбом, но сейчас, впервые за долгое время, она думает только о себе, так что не имеет значения, что ощущают другие.       — Мне так хочется со всей силы тебя поцеловать, — Глеб вздыхает и вынимает руки из карманов, приближаясь к ней ещё ближе, ощущая её боль теперь словно бы физически, однако он понятия не имеет, чем это обусловлено.       Викторов сокращает мизерное расстояние между ними, накрывая пересохшие губы горячим поцелуем, и, быть может, он даже готов расплакаться от такой желанной близости со своей женщиной.       Их отношения сравнимы с американскими горками, на которых никогда невозможно угадать, что будет дальше. Может, завтра они будут нежно целовать друг друга и клясться в любви так искренне, что даже возникнет ощущение: вот она — настоящая любовь, а, может, будут так сильно и громко, до срыва голоса, кричать друг другу невозвратные слова о ненависти, что никто и никогда не поймёт, как эти люди вообще могли начать отношения.       Поцелуй заканчивается так же внезапно, как и начался — маленькая нехотя отстраняется, обозначая границы своими ладонями на вздымающейся от волнения груди Глеба. Негодование застывает на его лице так, если бы время вовсе остановилось, но обратно он не лезет — границы есть границы, осталось только узнать причину.       Между ними словно возникает невидимая стена, запрещающая теперь приближаться хоть немного, и, если раньше в таких случаях Глеб хотя бы понимал, в чём дело, то сейчас он абсолютно не имеет представления. Маленькая продолжает отрешённо смотреть в карие глаза напротив, когда в голове струится поток бесконечных мыслей, и, признаться, ни одна из них не доставляет удовольствие.       — Я сделал что-то не так? — слишком осознанный для человека, находящегося под действием наркотиков, взволнованно спрашивает Глеб и робко, неуверенно пытается коснуться чужой руки своей. — Только скажи — я всё исправлю.       Она отрицательно качает головой из стороны в сторону и отводит взгляд, всматриваясь в тёмную даль, где не видно никого и ничего. Смотреть в болезненные глаза Глеба невозможно; это чувство сравнимо с тем, если бы человеку сказали собственноручно убить любимого.       — Я люблю тебя, маленькая, — шепчет он тихо-тихо, вложив в эти слова всё то оставшееся в нём тепло, чтобы было слышно только ей.       Вновь молчание. Кажется, будто Глеб ведёт монолог, а стоящий перед ним человек — лишь призрак, совсем не умеющий говорить. Он не знает, как выбить из неё хоть слово, хоть какой-то звук, и уже совершенно не уверен, взаимны ли его чувства.       Осознавать, что что-то не так, но не понимать, что именно — невыносимо, и Глеб прекрасно знает это, стоя здесь и сейчас. Надежда достучаться до её сердца и услышать хоть что-то, произнесённое таким родным и спокойным голосом, почти что пропадает, когда она всё же находит в себе силы заговорить.       И в этот момент Глеб понимает: «хуже быть, оказывается, может».       — Давай расстанемся, — на одном выдохе проговаривает маленькая, единственной фразой разрушив целиком два мира, так долго собиравших друг друга по кусочкам.       Глеб отпускает её руки и вмиг прозревает; земля неконтролируемо уходит из-под ног, а тёмные глаза, в которых до этого отражался лишь тусклый свет полной луны, начинают поблескивать. И без того израненное сердце разбивается на хрупкие осколки, а в груди возникает чувство неминуемой пустоты, словно лишили чего-то кого-то очень важного.       Викторов продолжает непонимающе смотреть на маленькую и, кажется, только сейчас замечает в глазах её совершенно незнакомый взгляд. Он пытается открыть рот, сказать хоть что-то, но не получается ровным счётом ничего.       Внутренний мир Глеба рушится здесь и сейчас, ведь единственная надежда на счастливое будущее собирается просто отказаться от него и уйти из его жизни так, словно ничего не было.       Глеб сжимает кулаки и челюсти — нельзя проявлять слабость сейчас, нельзя дать горьким слезам от больной потери выйти наружу — и пытается взять себя в руки, но попытка оказывается безуспешной.       — Быть вместе нам небезопасно, — нарушает она очередную тишину, начиная объяснять, но надо ли это? — Мы медленно-медленно гаснем и стали теми, кого ненавидим. Твоя зависимость, Глеб… Я устала, — честно признаётся маленькая, и из глаз вновь начинают течь слёзы, но в этот раз он не пытается их остановить, взволнованный лишь тем, что прямо сейчас потеряет смысл своей жизни. — Устала видеть не тебя, а обдолбанного наркомана, который даже не понимает, что делает. Я пыталась помочь тебе с этим, — рыдания накрывают её с новой силой, заставляя теперь перейти на крик. — Правда пыталась, но ты ничего не видел. Единственное, что тебя интересует — где найти дозу.       Глеб вновь не отвечает ничего — он понимает, что маленькая полностью права. Понимает, что сам во всём виноват, и только он ответственен за то, что потерял всё.       — Я тебя люблю, но не так, как вчера, — последние слова наносят последний, самый тяжёлый удар, заставляя Глеба всего сжаться от невероятной боли, смешавшейся с ощущением полного одиночества.       Маленькая не ждёт, пока он ответит, потому что знает: видеть его слёзы куда страшнее, чем даже плакать самой. Знает, что, если задержится тут ещё на минуту, он бросится в ноги и начнёт молить о прощении, так что, собрав всю себя по маленьким-маленьким частицам, она в последний раз смотрит в мёртвые глаза Глеба, не сказав больше ни слова, и, повторив самой себе, что всем так будет лучше, разворачивается на носках и уходит так быстро, как только это возможно.       И вот Глеб остаётся один на один в танце со своей зависимостью и пылающими внутри чувствами, которые теперь некуда девать. Он знает, что должен смириться и пытаться идти дальше, но как это сделать, если и до этого он стоял на месте?       У Глеба отныне есть два пути: продолжить падать на дно, хоть и кажется, что предел давно достигнут, или пытаться работать над собой, чтобы побороть убивающую зависимость и доказать маленькой свою любовь в надежде всё вернуть. Он не знает, что выберет, и что будет делать, но в одном уверен на все сто: больнее, чем сейчас, никогда не будет.