Валёр

Вечер пробрался в кабинет неожиданно, тревожно и крадучись, словно кто-то разлил тёмную краску. Заработавшийся майор НКВД Литвинский выпрямил спину и повёл плечами, разминая их. Усталый серо-голубой взгляд скользнул по аккуратным папкам и документам, лежащим на столе. Задумчиво пригладив усы, мужчины сморгнул и потёр переносицу. Он ощущал потребность в обычном сне. Солнце маслянисто просачивалось сквозь монументальные ленинградские здания, и лишь его отголоски отблесками скакали по стенам. Литвинский взял подстаканник, поднёс его к губам, и слегка поморщился, поняв, что чая в стакане не осталось. Зато остался чуть горьковатый привкус ломтика лимона, много пролежавшего на дне. Алексей подумал, что надо бы сделать ещё чаю, как в дверь постучали. Майор глянул на настенные часы. Половина девятого. В это позднее время, когда основные служащие уже ушли, принести могло только кого-то незаурядного, или, на худой конец, подчинённого, который завалился с докладом в такое время. «А лучше бы утром… — Проходите, — хрипловато и громко произнёс Литвинский хорошо поставленным голосом. Дверь отворилась, и в кабинет вошёл лейтенант Александров. Отдав честь и выпрямившись по струнке, он отчеканил: — Товарищ майор, разрешите доложить! — Давай, что там у тебя? — Литвинский пристально, исподлобья смотрел на молодого человека. — В ходе оперативной работы был изловлен и задержан хозяин квартиры, в которой останавливался художник Борисов. — Где он сейчас? — В комнате для допросов. — Скоро буду. Жди. — Есть! Когда дверь за лейтенантом закрылась, Литвинский зажёг настольную лампу. Та откинула томный и чуть приглушённый свет на предметы, лежащие на столе. Дело художника Борисова было не самым приоритетным для майора, по большому счёту, оно могло подождать, но раз уж субчика, связанного с возможной антисоветской тварью поймали, то почему бы и нет? Решив, что чай будет позже, Литвинский встал, застегнул китель, глянул на себя в зеркало. Уставший, не совсем молодой человек сорока пяти лет с мутным взглядом и волосами, уложенными по пробору — вот, кто смотрел на него из чуть мутного отражения. Путь до допросной комнаты показался Алексею особенно длинным, возможно, как раз потому что он слишком устал. Но жить с усталостью от службы мужчина давно привык. Коридоры сменяли друг друга, пока не привели майора в подвальные помещения. За одной из дверей, в комнатушке, облитой блёклым светом мерцающей лампочки, сидел человек. Литвинский вошёл в допросную, и замер. Холодный волчий взгляд тут же будто бы схватил присутствующего, пропустив мимо секретаря, который находился за машинкой и был готов к тому, чтобы печатать протокол допроса. Всё ерунда. Весь внутренний холод, которым был пропитан Литвинский, забурлил откуда-то снизу, и стал медленно подниматься вверх, намереваясь заполнить собой буквально всё. Майору даже стало не по себе от силы, которая взяла над ним верх… Почти взяла. — Имя, фамилия, отчество? — отчеканил майор вместо приветствия, подходя к своему стулу, стоящему напротив стула с пойманным человеком. Голубые глаза того, его чёрную макушку, его характерные брови он не забудет никогда… И никогда не забывал! И пусть в солнечном сплетении стало сладко, в душе стало зарождаться ужасное чудовище. И звали его Ненависть. Он прекрасно знал, как зовут этого человека, у которого, если верить Александрову, снимал квартиру Борисов! Это была его первая любовь… Первая и единственная любовь… Холодов Вацлав Даниилович. Он помнил его запах, его смех, и ту полоску после сна, оставшуюся на щеке, когда они оба гостили у Софьи Алексеевны… Прошло уже очень много времени, но майор НКВД Литвинский всё ещё ярко помнил и тот сочный яблочный сентябрь, когда он, будучи розовощёким гимназистом с умными и пронзительными серо-голубыми глазами и непослушной русой чёлкой, впервые увидел Холодова. Увидел, и сразу же влюбился. Это произошло в кабинете музыки. Их педагог Игнат Викторович сообщил, что теперь с ними будет заниматься новенький. И этот новенький был чудо, как хорош: чёрные волосы, блестящие в лучах осеннего солнца, льдистые голубые глаза, чуть вздёрнутый нос, характерный брови, острый подбородок, и очаровательнейшие ямочки на щеках, когда он улыбался. Пропорции, гармония строения лица — фантастика. Литвинский влюбился сразу, горячо и беззаветно. И те сладостные моменты, когда чувство только затеплилось, обещая наслаждение, впоследствии часто грели его. Он вспоминал, как впервые увидел Холодова, как влюбился в него каждой клеточкой, мыслью каждой, и становилось как-то яснее и лучше, словно любить Вацлава было его миссией. Так казалось мужчине и после, когда отгремела революция, и когда он поступил на службу в госбезопасность, в дожди, зной, которого в Петербурге никогда и не бывало, и даже в самые смутные ленинградские вечера. Когда-то наивный гимназист ещё не знал, как сильно обожжётся. Не знал, что спустя несколько месяцев после знакомства будет висеть в петле, и спасёт его только случайно заглянувший сосед. Не знал, что его чистая и настоящая любовь станет никому не нужной, изуродованной, глубоко безответной. И вот теперь этот человек, который когда-то так заставил страдать майора, был перед ним. Литвинский ощущал, как холодеют ладони от понимания, что всё в его власти. Он может сделать с этой мразью всё, что захочет. И теперь уже не ему будут причинять боль, а он. А то, что после того бешеного половодья чувств Алексей больше никогда не любил — так ли уж важно? — Холодов Вацлав Даниилович. Голос, словно перезвон зимних колокольчиков, затронул струны, затронул потаённое. Майора кинуло в жар, на несколько секунд вернув в те далёкие дни, когда он беззаветно и безумно любил голубоглазого брюнета с нахально вздёрнутым носом… «Узнали ли он меня?» — мелькнула в голове полушальная мысль. — Майор Литвинский, — мужчина закинул ногу на ногу, с некоторым наслаждением замечая помятый вид допрашиваемого, его потрёпанный чёрный костюм. Холодные глаза Вацлава вдруг вспыхнули. Конечно же, он узнал Алексея, который когда-то сводил его с ума своей нетерпеливой любовью и удушливой ревностью. Несколько долгих секунд мужчины пристально смотрели друг на друга, затем майор продолжил допрос. — Кем вам приходится художник Георгий Борисов? Вы ведь знакомы? Или нет? Голос звучал холодно, чеканно и дежурно. Вацлав рвано выдохнул и провёл языком по нижней губе прежде, чем начал отвечать. И в эти секунды майор Литвинский подумал, что мужчина мало изменился, оставшись всё таким же непростительно красивым. …Спустя час он нервно курил в своём кабинете, стоя у окна и глядя на то, как темнота уже плотно обосновалась в окнах. Хотелось поскорее оказаться на улице, в прохладе, поближе к Неве, тёмные воды которой всегда восторженно-встревоженные, как и сам город, обветренный и великолепный в своей мрачной и изысканной красоте. Когда-то давно, будучи влюблённым по уши гимназистом, энкавэдэшник Литвинский писал стихи и подкидывал надушенные одеколоном «Поздняя осень» письма в ящик Холодовых. Петербург Алексей любил почти так же сильно, как своё характерное чудо с искристой шаловливой улыбкой и ямочками на щеках. Почти так же, но не так… Сейчас мужчина мог бы вспомнить о своих прежних чувствах с иронией или небольшой ностальгией, но вместо этого в нём буянил пожар, а руки дрожали, когда он тушил сигарету в пепельнице, морщась. Ненависть и отголоски чего-то светлого смешались в сознании. В ходе допроса Холодов сообщил, что сдавал квартиру через третье лицо, и майор, проверив это, имел все основания отпустить Вацлава, но знал, что теперь ни за что так не поступит. Теперь он сможет отыграться за все страдания и унижения. Теперь Холодов в его власти. Губы чекиста дрогнули в улыбке. Город зажигал фонари, и блёклые отблески их попадали на речную воду, от чего создавалась видимость, что кто-то разбросал по ней пригоршню золота. Скрипя сапогами, Литвинский делал широкие шаги, неспешно шагая в сторону Литейного, на котором имел квартиру. И все его мысли, как когда-то давно, были отданы Холодову.