Валёр

Он проснулся. Пахло сыростью и всем тем, чем принято вонять в тюремных камерах. Вацлав понятия не имел, сколько его тут продержат, и ему естественно хотелось внести ясность. Он знать не знает этого Борисова — так, шапочное знакомство. Но природная смекалистость подсказывала мужчине, что на него хотят что-то повесить, и не последнюю роль в этом играет Литвинский. «Кто бы мог подумать, что он станет энкавэдэшником. Даже не верится». Да, Холодов, в те годы, когда они общались, никогда не проявлял себя, как революционер или человек, лояльный к ней. Видимо, годы способны кардинально изменить человека, перекроить его нутро. Хотелось курить. Вацлав устало принял сидячее положение. Откинувшись на холодноватую шершавую стену, посмотрел в небольшое окошко, за решёткой находящееся почти под самым потолком. Полезли совершенно ненужные воспоминания. Так, Холодов вдруг вспомнил, как немного смешной розовощёкий гимназист Алексей Петрович Литвинский однажды притащил яблоки, и угостил ими, красными и душистыми, Вацлава. Так у них и завязался первый разговор. А через несколько дней был сумрачный, какой-то подростковый в своей скорости и нелепости поцелуй, прямо в палисаднике, находящемся за зданием гимназии. Тогда для Холодова это был всего лишь новый опыт. Он и подумать не мог, что Литвинский так крепко влюбится в него. Настолько сильно, что опозорит и себя, и его… Но это будет позже. А сперва между молодыми людьми происходило всё то лёгкое, что свойственно первой влюблённости с её пробами и возвышенностью душевных порывов. Когда у Вацлава умер отец, спустя довольно короткий срок после знакомства с Алексеем, и тот остался один, Алёша крепко и немного неловко обнял парня. Поцеловал в тёмные волосы, шепча: «Я теперь никогда тебя не покину». — Я могу достать для тебя облако, если хочешь, — прозвенел в голове бойкий голос юного и горячего Литвинского. Тогда сидящий на подоконнике пустого класса голубоглазый Вацлав просто рассмеялся. Была душистая осень, в кабинете пахло хлоркой, из окна лился подслеповатый свет. Алёша казался очень даже забавным в своей наивной непосредственности. И тогда ему, Холодову, ещё не было душно и тяжело от готовности Литвинского буквально на всё ради своих чувств.

***

Майор проживал не один. Он занимал половину квартиры, вторая принадлежала немолодой семейной паре, которая побаивалась его. А побаиваться было, чего: мужчина был холоден, выверен, в разговорах даже на казалось бы обычные темы ставил себя жёстко, не шутил и шуток, в общем-то, не понимал. — Добрый день, — крайне вежливо поздоровалась Ольга Леонидовна, торопливо поправляя шляпу у зеркала. Она увидела заходящего в квартиру соседа в отражении. Сразу поняла, по одному лишь суровому взгляду в свою сторону, что Литвинский особенно не в духе. — Добрый, — отчеканил тот, снимая сапоги. Заходя в свою комнату, он снял ремень с кителя, накрутил его на кулак. Было уже почти темно, по стенам бегали взволнованные тени. А чекист подумал, что выпорол бы этим самым ремнём Вацлава. Бил бы он хлёстко и жёстко, попадая куда придётся. Он пока ещё не знал, как именно будет мстить своей первой любви, но был уверен, что план не заставит себя ждать. Бросив ремень на кровать и устало закуривая у письменного стола, мужчина почувствовал усталость. Видимо, нервное потрясение из-за встречи с Вацлавом дало о себе знать. Проклятый черноволосый демон когда-то зачитал его, Алёшину, записку с признаниями в любви, перед компанией ребят. Их весёлые лица и смех всё ещё иногда снятся ему в кошмарах. Ему, взрослому мужику, прошедшему серьёзные дела по государственной безопасности, получившему колоссальную военную подготовку. — Ничего, мразь, дай время. Ты за всё ответишь, — процедил сквозь зубы чекист. Опустившись в кресло, он блаженно вытянул ноги и запрокинул голову, чтобы посмотреть в высокий потолок. Мужчина знал, что Холодов не женат, и дома его никто не ждёт — эти справки его подчинённые уже навели. Возможно, он сможет вывезти его куда-нибудь? Или же повесить на него столько преступлений, что тварь приставят к стенке? Мысли разбегались. «Надо выпить чай, поесть, и поспать. Завтра придут новые идеи», — и снова затянулся, чуть щурясь. В комнате было сказочно тихо, не считая тиканья настенных часов. Вскоре хлопнула входная дверь — чета Ежовых ушла в театр. Они часто ходили в театр, поэтому Алексею не составило труда догадаться. В сознании возникла картинка из полузабытого прошлого: они с тётей Дашей сидят за столом, в свете солнца блестит самовар. — Ты, я вижу, увлёкся, — мягко заметила женщина. Гимназист слегка покраснел, жуя ватрушку. Он не знал, что ответить, и сильно сконфузился. — Не волнуйся, в твоём возрасте любовь — это прекрасное чувство. Только вот Вацлав… — она слегка покачала головой. — Что он? — молодому человеку отчего-то стало больно только лишь от одного услышанного имени. — Он непостоянный, у меня нет к нему доверия. Ощущение, что вот ты ему всю душу открыл, а он — нет. Он позволяет быть тебе рядом, и не более… Тётя Даша была доброй и корректной женщиной, как типичная русская интеллигентка, в прошлом жена учёного, говорила учтиво и негромко. Но как же в те секунды был задет Алексей! Не желая видеть очевидное и мириться с ним, он бросил ватрушку и вылетел из столовой. «Как же ты была права, тётя. Ему я был безразличен. Всегда», — мысленно ухмыльнулся бывалый энкавэдэшник, уже мало похожий на себя прежнего. Зрелый, видавший многое. Встав, он потушил сигарету в пепельнице, зажёг уютный электрический свет, и, медленно расстёгивая китель, направился в сторону кухни. Он вспоминал, как валялся в больнице после неудачного суицида из-за Вацлава, а тот так ни разу его и не навестил. Было обжигающе больно. Тогда. А теперь Литвинский не плачет. Никогда. Он разучился это делать.