***
Вилка утопает в желтке яичницы, совершенно не кажущейся ему аппетитной. По Большому залу гуляет ветер, и несмотря на согревающее заклинание, ему неуютно находиться здесь. Хотя бы потому что вместо того, чтобы ковырять ложкой свою овсянку, Барти ковыряется в нём, почти вгрызаясь в глотку своим острым взглядом. — Регулус. Он поднимает голову, но его взгляд сразу же падает на стол Гриффиндора. Сразу же цепляет вечно светящегося Джеймса Поттера, тихого Питера Петтигрю, бесстрастного Сириуса и Римуса… …сидящего к нему спиной. За пределами его комнаты он даже не смотрел на него, — будто притворяясь, что Регулуса не существует вовсе. Даже спустя столько месяцев Блэк не сумел привыкнуть к этому. Его поцелуи ранили. Его прикосновения обжигали. Его слова жалили. Но Регулус уже не мог представить свою жизнь без этой боли. Это походило на зависимость от наркотиков, когда ты осознаёшь, что с каждой принятой дозой ты закапываешь себя ещё глубже, но уже не можешь прекратить начавшуюся бурю. Регулус столько лет мечтал хотя бы раз прикоснуться к нему. Он с гулкой болью в груди следил за стремительно укрепляющимися отношениями Сириуса и Римуса, с каждым годом теряя крупицы мизерной надежды, что, возможно, он всё-таки сможет. Судьбе стало скучно, и она решила свести их в коридоре тёмных подземелий перед рождественскими каникулами. Регулус возвращался с патрулирования, когда внезапно его схватили за запястье и грубо прижали к холодной стене. Стоило звёздам перед глазами померкнуть, Блэк увидел перед собой Римуса Люпина: тяжело дышащего, расстрёпанного, с горящими глазами и, видимо, очень-очень пьяного. Улыбка, расцветшая тогда на его лице, напомнила Регулусу восход солнца — мимолётную дрожь тонких крылышек лимонниц, которых Блэк так сильно любил. Он часто приходил в лес, чтобы отыскать этих бабочек и насладиться прикосновениями их тонких лапок к собственной коже. Они часто опускались на его губы, и Регулус наивно представлял, что вместо солнечных крыльев его губы щекочет невесомый поцелуй Римуса. И в ту ночь Регулус получил от него свой первый — и последний — поцелуй в губы. Он был готов смеяться от счастья, наполнившего его тело в то мгновение, — но потом Регулус уловил запах огневиски и сорвавшееся с губ Римуса имя его брата вместо собственного. И он всё понял. Как и Римус после. «Ты не Сириус», — произнёс он, оторвавшись от его тела. «Я не Сириус», — подтвердил Регулус, и от его сердца что-то отломилось. Лёд сошёл. После той ночи Римус не целовал его в губы. После той ночи Римус стал наведываться к нему всё чаще и чаще. Позже Регулус заметил, что приходит он только после ссор с Сириусом. Сегодня они должны патрулировать вместе. Он не знает, как себя вести: не понял даже спустя столько времени. — Регулус! Он дёргается, когда посуда дребезжит после того, как Барти резко опускает сжатую в кулак руку на стол. Регулус медленно моргает и поднимает на него взгляд. — Что с тобой происходит? Я не знаю. Помоги мне. Мне кажется, я на грани. — Не выспался. Барти скашивает взгляд в сторону гриффиндорского стола. Его взгляд холодеет. — Вы всё ещё… — Да. Римус поворачивает голову в сторону и улыбается краешком губ Джеймсу. Регулус знает, что на его левой щеке проступает прелестная ямочка, когда он так улыбается. Улыбается так, как никогда бы не улыбнулся ему — искренне. Поттер смеётся и треплет Римуса по волосам, приводя их в больший беспорядок, — Люпин на это лишь деловито дуется. Он никогда не позволял Регулусу прикасаться к его волосам. Сириус выходит из-за стола первым. Остальные мародёры, естественно, поднимаются вслед за ним. Регулус цепляется взглядом за удаляющуюся спину Римуса. Наверняка со стороны выглядит жалко, странно, но ему необходимо хотя бы раз установить с ним зрительный контакт. Он даже не оборачивается. Разочарование облепляет его органы подобно липкой нефти. Она попадает по сосудам в кровь — ему уже нечем дышать. Его лёгкие покинули его, окружённые тремя солнцами — тремя предвестниками смерти. Боль давно вовсю переливается через край чаши его терпения. Его покорности. В груди давит-давит-давит. Яичница остаётся нетронутой к его уходу. А Барти всё ещё ковыряется. Только давно не в овсянке. — Это плохая идея, — предупреждает он Регулуса вечером, когда он уже собирается уходить на патрулирование. — Тебе туда нельзя. Слова, за которыми скрывается «Тебе нельзя к нему». Регулус кидает оценивающий взгляд в зеркало и цепляет к губам слабую непринуждённую улыбку. Это оказывается тяжелее, чем он думает. — Доброй ночи, Барти, — прощается он, этими словами разрушая в глазах Крауча все сгнившие надежды на его благоразумие. Натянутые до предела нервы заставляют его думать слишком много. Вокруг его шеи обвивается верёвка, созданная из сотни невысказанных признаний, тысячи молчаливых обещаний. Невыполненных обещаний. Да, он настолько не уважает себя. Да, он настолько жалок. Да, он настолько привязан. К этой фальшивой улыбке перед очередным колючим прикосновением. К этим глазам, смотрящим куда-то в пустоту, в которой явно видят не его лицо — чужое. К режущему лёгкие смеху, когда Регулус спрашивает: «Тебе не понравилось?» Упуская из контекста более глупое: «Я тебе не понравился?» Потому что ответ слишком очевиден. И оттого слишком болезнен. Он ждёт Регулуса прямо у гостиной Слизерина. Оперевшись плечом о холодную каменную стену и скучающе обводя взглядом каждого призрака, пролетавшего мимо. Это… …неожиданно. Он никогда не спускался в подземелья днём, не желая привлекать внимание. Видеть его здесь странно. Почти болезненно. — Начнём отсюда, — Регулус подавляет желание коснуться рвущегося по швам солнечного сплетения и переспросить: «Отсюда? Ты хочешь начать отсюда?» Не впуская в распухший мозг слабое: «Разве ты только начал?» Эта холодная фраза — единственное, что он говорит Регулусу за первые полчаса. Даже не взглянув. Даже не повернувшись, чтобы проверить, идёт ли Блэк за ним. Потому что он знает: Регулус пойдёт за ним даже на гильотину. Ему кажется: он может коснуться этой вязкой, склизкой неловкости, витающей вокруг них подобно стервятнику, учуявшему запах разложившейся плоти. Возможно, Регулус уже умирает? Уже разлагается? Звуки его шагов ощущаются шорохом листвы в безветренную погоду по сравнению с биением обезумевшего сердца, застрявшего меж рёбер. Когда Римус останавливается, оно останавливается в такт ему. Словно до сих пор надеясь, что он обязательно скажет хоть что-нибудь. На последнем этаже, куда ученики не поднимаются даже днём, Римус наконец смотрит на него. Дрожь в груди усиливается, когда он щурит веки и приближается к нему. Чтобы коснуться. Регулус чувствует, как начинает осыпаться крошевом под подушечками горячих пальцев. Его сердце сжимает солнце — обжигающими, острыми лучами, заставляющими вкушать боль, как самое изысканное в мире блюдо. Регулус открывается ещё больше, позволяя огню облизнуть его шею. Наверняка небесное светило, решившее одарить мир своим вниманием ночью, хочет его убить. Остановить раздражающие удары ноющей мышцы о кости. Уничтожить и растоптать его, словно надоедливую сошку, лезущую в глаза и уши. Возможно, это бо́льшая истина, чем та, которую хрипит ему хромающая на две ноги надежда. Регулус закрывает кровоточащие уши ладонями, чтобы показать ей обожённый солнцем язык и засмеяться в лицо настолько громко, насколько это позволяют порванные связки и раздробленная в крошки гортань. В конце концов, он никогда не слушал её. Даже не похоронил, оставив гнить на песчаном берегу ледяного моря. Возможно, причина ожогов заключалась в том, что Регулус был тенью? Безликой, размытой, едва различимой при свете дня — из тех, что пожирает солнце, когда, улыбаясь, вгрызается в глотку ночи. Насколько мир прогнил, если даже тень влюбилась в собственного убийцу? — Красивый… Пламя шёпотом велит ему спрятаться в тени — чтобы он видел чужое лицо ещё-ещё чётче. Конечно, Регулус подчиняется. Лучи — его пальцы — начинают теребить мочку левого уха — словно ища там что-то. Римус рисует на его теле карту, по которой он сможет вернуться к нему — чтобы разбиться снова. Обозначает конец пути тёплым, ласковым поцелуем в уголок губ. Регулус чувствует: скоро пойдёт дождь. Первые капли уже спадают вниз, но не добираются до земли… …обращаясь в острые сосульки пробирающим до костей: — Тебе пошла бы серёжка. Они вонзаются в скулы, словно маленькие кинжалы. Высунь язык и почувствуешь металлический привкус боли. Нежное сжатие подбородка вгоняет острие ещё дальше. Регулус млеет. Пока всё не прекращается. Сменяясь такой привычной резкостью. Что странно, после Регулус шепчет про себя привычное: «Останешься на ночь?» Солнце не скрывается за горизонтом, как это обычно бывает после. Римус больше не говорит с ним, позволяя лишь сделать шаг навстречу через пропасть по шаткому горящему мосту. Регулус заходит в комнату, чувствуя, как ноги болезненно пульсируют от новых ожогов. Удивительно: этой ночью ему снится, как эти ожоги целует ледяная вода, окутывая его непривычным спокойствием. Этой ночью ему снится смеющаяся надежда с перебинтованными ногами. Это ночью Регулусу снится море.***
Сириус обожает бабочек. В детстве они с Регулусом часто нараспашку открывали окна, чтобы хотя бы одна приземлилась в их протянутые руки. Они не ловили их, чтобы случайно не повредить хрупкие, сотканные из звёзд крылышки, — они ждали, пока эти крохотные, посланные небом существа посчитают их достаточно достойными. Сириусу нравятся ромашки — они напоминают ему золотистое солнце, обнимающее за плечи нежным теплом. Сириус любит улыбаться. Сириус любит летать. Сириус любит Римуса. Это осознание — гниющая гематома, которую он получил после особо сильного столкновения сердца о рёбра. Протяни руку и почувствуешь её сквозь тонкую кожу. Ненормально. Неправильно. Неестественно. Так, кажется, шептало затуманенное болью сознание. Так, кажется, кричала исполосованная до кровавых ошмётков душа, — Сириусу любопытно, сколько ещё она продержится. Он заметил это сразу — в тот самый момент, когда Римус спрятался от него за стеной густой тишины. Когда напряжение опухолью уничтожило надежды Сириуса объясниться. — Доброе утро, спящая красавица, — улыбка трещиной рвёт его губы, когда он распахивает шторки чужой кровати. Голос кажется ему слишком резким — словно этими невинными словами он хотел вспороть ему грудную клетку. Возможно, дело в Трансфигурации, на которую они уже опаздывали. Возможно — в связавшем его остекленевшем взгляде и осколках, что нашли цель прямо в солнечном сплетении. Возможно — в слегка потускневших розовато-лиловых следах чужих прикосновений, звёздами разбросанных по бледному небу, подмигивающему ему через приоткрытый участок кожи, не скрытый тканью пижамы. Безмолвие оглушает его. Он хватает за горло хихикающее отчаяние, перекрывая ему доступ к собственным лёгким. — Макгонагалл шкуру с нас сдерёт, если мы опять ворвёмся к ней с опозданием в двадцать минут. Поторапливайся. Сириусу хочется пойти на уроки в галстуке. Это желание вспыхивает внутри него фейерверками — или подорвавшейся бомбой — и он не смеет сопротивляться. Возможно, взрыв убьёт его быстрее самодельной красно-золотой петли. Римус так и остаётся лежать — даже не попытавшись передвинуться хотя бы на жалкий дюйм. Сириус тихо подходит к нему — каждый шаг оставляет за собой липкие следы кровоточащих стоп. Он не замечает, как пол под ногами обращается в чёрный песок. Свербящее под кожей желание протянуть руку, чтобы убедиться, дышит ли неподвижное тело под ним, ослепляет его. Пощёчиной врезавшее: — Останься со мной. …обездвиживает его. Сириус чувствует, как пески утягивают его в свои сухие, мертвенно холодные объятия. Он барахтается, пытаясь схватиться за лучи умирающего на глазах солнца, но оно осыпается песчинками и попадает в глаза, погружая его в бесконечную тьму. Улыбка Римуса — мягкая, такая красивая — останавливает кровотечение. Пальцы Римуса, под которыми ластилось это самое солнце, дарят ему глоток прохладного кислорода. — Только не говори мне, что ты вправду хочешь провести два часа за прослушиванием лекции о том, как превратить крысу в люстру. Меж ободранными до свисающей влажной кожи пальцами безжалостного отчаяния, любящего играюче кусать его до безмолвных криков тёмными ночами, проглядывается вага, при виде которой у Сириуса сводит лицо. От улыбки. От того, что нити до треска натягивают уголки губ вверх. От того, что улыбнуться он мог, только оторвав ноги от земли. Только порвав лицо. «Не подходи», — кричало сознание. Словно предупреждая: ты сломаешься. Ты утонешь. «Ночью море успокоится», — шептали его глаза. — «Оно не заберёт тебя». Конечно, не заберёт. Попросту поглотит, чтобы высосать душу до последней капли. Наблюдая за тем, как стремительно морщится кожа. Как кристальная вода проглатывает бордово-красные сгустки крови. Как на поверхность выплывают облезшие куски его хрупкого сердца. Сириус любит оставлять окна открытыми. Он до сих пор не знает причину: возможно, так ему хотелось получить от солнца его тепло; возможно, он попросту хотел иметь план отступления. На самом деле Сириус считает себя смелым, но он также знает, что бывают случаи, когда бегство — единственный возможный выход. — Не похоже на тебя. — Так ты передумал? Нет. Его радужки затягивают. Они обещали ему, что он не утонет. Забыв предупредить, что море находится прямо в нём — в Римусе. Возможно, умереть от его руки не так уж и страшно? Может, он говорит правду. Нет, — госпожа Одержимость обнажает клыки, впиваясь в шею. Шершавый язык покрывает слюной кровоточащую рану, запрокидывая безвольную голову на усеянное острыми шипами плечо. И Сириус позволяет ей покрыть тело жгучими поцелуями, обнажить все уязвимые участки. Пройтись по ним острыми ногтями, оставляя за собой глубокие царапины. Сириус накрывает выступающие из-за порванной кожи кости. Прикладывает в первую очередь «Я в порядке». Прячет кровоподтёки за «Ничего такого с чем я бы не справился». Обматывает жёстким «Я не нуждаюсь ни в чьей помощи». Кровь продолжает течь. Песок продолжает поглощать его. Лезет в горло, забивает бронхи, раздражает глаза. Он продолжает пробивать путь к свету. Его рука в какое-то мгновение цепляется за что-то твёрдое. Он подтягивает тело вверх… — Да. …чтобы тут же упасть в объятия зовущей его ночи, когда твёрдая опора рушится. Сириусу тепло рядом с Римусом. Это ощущается долгожданным возвращением в дом, которого у него никогда не было до появления трёх солнц в его жизни. Они окружили его и больше никогда не отпускали. Эта своеобразная Солнечная система всегда казалась им нерушимой. Они разговаривают обо всём на свете. Они смеются друг над другом. Они убегают в обветшалый домик спокойствия, прячясь за шторками кровати — окружают себя сладко-горьким иллюзорным счастьем. Не касаются свежих, воспалённых шрамов, чтобы не уничтожить понимание, вспыхнувшее между ними впервые за несколько месяцев. Рано или поздно смеху придётся потонуть в вязи оскалившейся правды. — Сириус… Собственное имя ощущается полоснувшей по спине плетью из драконьей кожи — он знает, каково это, не понаслышке. Его голос меняется: становится ниже, глубже. Когда Сириус смотрит на него, лёгкие обращаются в пепел. Рассыпаются вдоль костей, охватывая повреждённые сосуды. Словно бы обнимая. Словно намереваясь соединить пульсирующие концы друг с другом подобно ребёнку, пытающемуся починить любимую игрушку. Не знающего, что она испорчена навсегда. — Ты боишься умереть? Он замирает. Несмотря на улыбающуюся им за окном весну, его лёгкие обрастают чёрным льдом. Зацветшая ромашками надежда услышать то самое признание вянет. Сириус с особым трепетом дотрагивается до закрывшихся бутонов. Гладит, моля проснуться — засомневавшись, что они ещё живы. Что он ещё держится. — Каждый чего-то боится. — Это не ответ на мой вопрос, — жёстко. До дребезжания осквернённых дёгтем едва двигающихся суставов. Он заставляет его распахнуть глаза, превозмогая жжение от попавшего в зрачки песка. В его глазах — тёмное море, нежно перебирающее волосы с застрявшими между прядями песчинками. Будто успокаивая. — Странно бояться того, что рано или поздно тебя настигнет. Волны окутывают его измождённое тело. Боль, шипя, уползает на дно опустевшего сосуда — его тела — и неизбежно целует морское дно, решившее присвоить её себе. Если Римус был морем — Сириус был готов стать его островом. Потому что так они всегда будут неразлучны. Скользнувшие вдоль линии жизни пальцы притягивают ладонь ближе. Толкнувший его к краю резкий вдох смыкает руки на его запястьях, чтобы потянуть к кричащим от боли звёздам. Сириус не желает покидать его. Сириус не думает об отступлении, когда Римус плавно приподнимается. Когда он, опираясь предплечьем о подушку рядом с головой Блэка, нависает над ним. Когда внезапно вспенившиеся волны топят маленький островок, который обещали оберегать до последнего прилива. — Значит, это тоже тебя не напугает? Солёная вода заполняет его лёгкие вместо кислорода. Уголки надтреснутого рта натягивают нить, когда он слабо улыбается. Сириус видит каждую ранку на его губах. Сириус улавливает блики отразившегося от кристальной воды солнца. Он тянется к нему — так же, как оно к нему. Остаётся лишь пара дюймов до обжигающего столкновения… …прежде чем губы что-то щекочет. Прилипшие друг к другу веки распахиваются. По горлу стекает густое удивление, попадая прямо в горящие лёгкие. Потому что на губах Римуса сидела лимонница. Бабочка, несущая солнце на крыльях. Римус выглядел таким же удивлённым, как он сам. Но он явно не задыхался в это хрупкое мгновение. По крайней мере, не так, как он. Сириус смотрит в открытое окно, где с неба ему улыбались облака. Сириус смотрит на бабочку. Сириус смотрит на штормящее в рези глаз напротив море. Он осмеливается потянуть руку навстречу. Пытаясь быть осторожным, касается тёплой кожи, притягивая его к себе и соприкасаясь с ним лбами. Он ещё не знает, что бабочка умрёт после того, как он осторожно уберёт её с губ Римуса. Что спустя месяцы будет засыпать под тихий голос Римуса, рассказывающего ему о том, как после войны они купят домик, в котором поселят своё счастье, как самое драгоценное в мире сокровище. Что спустя годы колыбельная плещущихся о сырые камни тюрьмы волн будет убаюкивать его в особенно холодные ночи. Сейчас он знает только одно: ещё не всё потеряно. Сириус уверен: он ещё может всплыть. Он сильнее спящей Атлантиды. И что удивительно… Этой ночью Сириусу снится море.