Я смотрю прямо в её глаза. Они настолько близко, что мне почти удаётся почувствовать её дыхание на своих губах. Сосуды на белке слегка полопались, что придаёт взгляду уставший вид. Радужка, как прежде, почти монохромная — светло-серая, цвета благородной седины, до которой редко кто доживал в Двенадцатом. Её выдают зрачки — предательски маленькие точки, в которых отражается страх загнанного зверя, настолько несвойственный Китнисс, что на секунду я даже сомневаюсь, правда ли это она.
Мои сухие губы изгибаются в удивлённом овале, и голос на выдохе воспроизводит
её имя. И все звуки в помещении сливаются в один, а затем и совсем исчезают. Я не слышу ни нервных перешёптываний Койн и Плутарха, ни хруста межфаланговых суставов Гейла, которые он сгибает до побеления костяшек, ни судорожных клацаний Бити по клавиатуре. Есть только
она и её преувеличенно спокойный голос, который в конце каждой фразы всё-таки срывается.
Когда камеру переводят на Цезаря, я всё равно чувствую её присутствие в диалоге. Она молчит дольше обычного, отвечает односложно, каждое её слово строго выверенное, поэтому — как я позже отмечаю про себя — текст ей никто не подсказывает. Впервые за очень долгое время Китнисс выглядит беспомощно, и внутри меня замки рушатся, потому что в этот раз я не могу бросить ей подгоревшую буханку. Если бы мог — костьми бы лёг на неё, прикрыл ото всех, только перестать бы видеть её мутный взгляд с поволокой отчаяния.
— Китнисс, уверен, что меня и большую часть нашей аудитории мучает один вопрос, — наконец различаю слова Цезаря, которые добираются до меня словно через многокилометровый слой воды. — Зачем в ту ночь на арене ты взорвала купол?
Она сразу же опускает глаза в пол, а когда поднимает, я понимаю — Китнисс порядочно понабралась у меня актёрского мастерства. Теперь в её глазах призрачная уверенность. Она торгуется с самой собой: понимает, что её попытки потакать Сноу ни к чему существенному не приведут, но всё равно пытается сгладить углы.
— Я хотела обезопасить Пита, — тихо начинает Китнисс, и я почти вжимаюсь в экран, боясь упустить хоть слово. — По непонятным мне причинам другие трибуты тоже хотели этого, поэтому мне казалось, что на этот раз я снова смогу спасти его. — Она поджимает губы, как раньше никогда не делала. Боится сболтнуть лишнего. — И когда я пришла к Дереву молний после того, как на меня напала Джоана, я подумала, что Бити хочет разрушить купол, чтобы сбежать. То есть я могла спасти Пита прямо там… и нашего ребёнка тоже. — Снова поджатые губы.
— Ты ничего не знала о планах мятежников? — участливо интересуется Фликерман, нагнувшись к девушке.
— Как и Пит, — тут же реагирует Китнисс, впервые с начала программы встречаясь с ведущим взглядом. Цезарь смотрит заинтересованно, но это не больше чем игра. — Я думаю… он до сих пор ничего не понимает.
— Но, Китнисс, у нас есть достоверная информация, что он поддерживает восстание.
На экране за спиной Фликермана появляется нарезка из недавно вышедшего пропо, в котором я снимался. Как назло в этом кадре камера снимает Китнисс со спины, поэтому я не могу увидеть её глаза, но чувствую, как их выражение меняется. Когда в кадре появляется её крупный план, моё сердце ухает вниз — глаза Китнисс снова испуганные.
— Он делает это, потому что пытается защитить меня. Наверняка мятежники предложили ему помощь в моём вызволении, а потребовали… это. — Она снова касается взглядом моих изображений, уводя глаза из камеры. — Это то, что мы обычно делаем — защищаем друг друга.
— Может быть ты хочешь сказать ему пару слов? — со слащавой вежливостью интересуется Цезарь, и в этот момент я понимаю, что затихли даже президент и распорядитель.
— Да, — хрипло отвечает Китнисс и переводит взгляд в другую камеру. Картинка меняется. Кадр настолько близкий, что я вижу капельку пота, что стекает по её лбу от линии роста волос. — Пит, если ты сейчас же прекратишь то, что делаешь, они тебя не тронут. Ни тебя, ни твою, ни мою семью. Всё будет хорошо. Мы с тобой будем вместе, как всегда и хотели. Я выйду за тебя, заведём детей и будем счастливы. Только остановись и помоги понять другим, что война — это путь насилия. Насилия, которое того не стоит.
Камера отплывает назад, и последняя её фраза тонет в гимне Панема. Привычная заставка, сопровождающая каждую капитолийскую передачу, посередине разрывается словами «Война — это путь насилия», и экран гаснет. Я тяжело дышу, уткнувшись лбом в тёмную стеклянную поверхность.
— Это измена, — звучит безапелляционный голос Койн, разрезающий тишину, как удар хлыстом, и неожиданно даже для самого себя я начинаю смеяться. Громко и со слезами, собирающимися в уголках глаз. Спиной чувствую, как десяток пар глаз упёрлись мне в спину.
— Она врёт, — так легко произношу я слова, которые значат лишь одно — она снова не смогла убедить президента Сноу.
Встаю на ноги ровно, наконец отрываясь от экрана, хотя в голове до сих пор звенит её голос, и оборачиваюсь лицом к присутствующим. Койн, уперев руки в бока, ждёт от меня пояснения, строго наблюдая из-под длинных ресниц.
— Отнюдь, — влезает Плутарх. — Китнисс не сильна во лжи, а теперь сидит ровно, голос почти не дрожит, смотрит в камеру. Она верит в то, что говорит, а значит убедит часть граждан сдаться.
— Но она врёт, — не отступаю я, когда обращаю взгляд на Гейла, задумчиво уставившегося в стену позади меня. — Объяснишь остальным? — спрашиваю скорее для галочки, потому что понимаю, что эти слова почти что в радость ему.
— Китнисс никогда не хотела выходить замуж за Пита, — медленно проговаривает Хоторн, смотря мне в глаза. — И уж тем более не хотела детей.
Койн тихо фыркает, глядя куда-то в сторону, а затем опускает руки на стол.
— Это ничего не меняет, — холодно отчеканивает она. — Китнисс действует в интересах Капитолия. Она важное лицо в этой революции, а значит, сумеет повлиять на дистрикты, где восстание ещё не набрало силу. Первый всего пару дней назад выдворил миротворцев со своей территории. Сейчас они могут прислушаться к ней и вернуться к прошлому курсу. — Женщина переводит взгляд на меня. — Мы должны сделать публичное заявление о предательстве Китнисс Эвердин.
Гейл уставился неотрывным взглядом в пол и автоматично кивает головой, подперев подбородок рукой. Вот так поступает твой друг, Китнисс! Когда тебя обвиняют во всех грехах мира, он задумчиво сидит на жёстком стуле в своём пресловутом отглаженном мундире и молчит. Я сжимаю руки в кулаки до напряжения, передающегося к самым плечам.
— Они её пытают, — чётко, по словам произношу я, смотря президенту прямо в глаза.
— Она выглядит более чем отлично, — коротко парирует Койн, а мои руки судорожно дёргаются в сторону её шеи.
В нос единомоментно ударяет едва различимый запах медицинского спирта, и мои ладони опускаются вниз под грузом тяжёлых — Хеймитча. Миссис Эвердин делает всё возможное, чтобы у ментора не началась ломка, но рано или поздно её начальство всё-таки догадается, куда в таких количествах пропадает спирт. И тогда они оба понесут тяжкое наказание.
— Мы не в самом выгодном положении, госпожа президент, — в своей привычной плутовской манере начинает Эбернети, обогнув меня слева, и присаживается на ближайший стул, закидывает ноги на стол. — Мы все знаем, что лица этой революции — Китнисс и Пит. И сейчас вы рискуете потерять оба. — Он усмехается. — Задумайтесь, за кем пойдут люди. Джоана слишком своенравна, Энорабия сбежала, едва оказалась в этих казематах, Бити — не в обиду будет сказано — не мастер пламенных речей. Что до меня, так я напьюсь при первой же возможности, будьте уверены. Или вы думаете, что народ пойдёт за Вами?..
— Довольно, — резко обрывает его Койн, и я впервые улавливаю в её голосе нотки эмоций. — Я поняла, о чём вы. Когда мы достаточно укрепимся в позициях, я направлю спасательный отряд в Капитолий. Скажем, что пленных жестоко пытали и шантажировали.
— Вы упускаете один момент, — наконец подаёт голос Гейл, поднимаясь со стула. — Их и правда пытают. — Бросает в мою сторону короткий взгляд, в котором читается сочувствие. — Их пытают: Китнисс ни за что не убеждала прекратить революцию против людей, которые убивали десятки детей ежегодно. Вы правы, — обращается к заметно притихшему Плутарху, — она плохо врёт, но сейчас она просто искажает правду.
Мои слова сразу же теряют силу, когда я понимаю, что имеет ввиду охотник. Смотрю на него — он сдался.
***
Просыпаться от тяжёлого сна сложнее, чем от беспокойного. Потому что надо научить лёгкие заново дышать, тело — двигаться, веки — открываться. Воздух заходит в нос медленно, царапает сухую слизистую, скрежещет по задней стенке глотки. Когда он наполняет лёгкие, я замираю, потому что знаю — сейчас он захочет выйти назад и снова пустится в этот мучительный путь.
В голове — пустота. Абсолютное ничего. Забвение. Поэтому так странно и непривычно слышать чей-то знакомый голос совсем рядом. Он мягкий и добрый, рядом с ним хочется держаться, казаться сильным, поэтому я выныриваю из-под толщи солёной воды, что забивает ноздри, уши, разъедает глаза.
— Пит, — звучит детский голосок почти у самого уха, но чем более явно я чувствую своё сознание, тем дальше от меня этот нежный звук. — Пит, очнись.
Свет бьёт прямо в глаза, поэтому я сразу зажмуриваюсь, недовольно ловя воздух носом. Где-то рядом шуршит ткань, звучат тихие шаги и щёлкает выключатель. Яркие пятна перед глазами значительно темнеют, поэтому я поднимаю ресницы. Свет приглушён, и неизвестная мне аппаратура отбрасывает причудливые тени на стены. Я растерянно осматриваюсь, когда натыкаюсь на маленькую девочку перед собой. Светлые косы убраны под белую шапочку, тщедушное тельце кажется в белом халате ещё меньше.
— Прим, — едва слышно хриплю я.
Она деловито поднимается с кушетки, на которой я лежу, наливает стакан воды и аккуратно подносит к моим губам, ждёт, пока напьюсь.
— Что случилось? — тут же спрашиваю я, потому что голос заметно крепчает.
— Тяжёлая форма ушиба головного мозга, — легко отвечает девочка, поднимая с близстоящей тумбочки планшет. — Тебя тошнит?
— Нет, — озадаченно отвечаю я.
Она щёлкает ручкой и что-то отмечает на листе бумаги.
— Может беспокоит шум в ушах, потливость?
— Что с Китнисс? — сразу обрываю Прим, потому что в затылке начинает раздаваться тянущая боль. — Она пошла с Джоаной, а потом выстрелила пушка. Что было дальше, Прим?
Она поджимает губы, поправляет прядку волос и боится заглянуть мне в глаза. Я перехватываю маленькую детскую ручку, хоть это и стоит почти всех сил, что были накоплены, и настойчиво смотрю ей в глаза.
— Китнисс разрушила арену, — тихо начинает девочка, всё ещё глядя перед собой. — И телевизоры выключились. Мы поняли, что происходит что-то плохое, когда уехали миротворцы. Гейл побежал собирать людей в Шлак, а мы с мамой поспешили в город. Я первая забежала в пекарню. — Её голос дрожит. — Мистер Мелларк выслушал меня внимательно, но покачал головой. Он сказал, что жена не пойдёт в лес, а бросить её он не может. — В уголках глаз, обрамлённых светлыми ресницами, собираются слёзы. — Мне нужно было настоять, накричать на них, бить ногами об пол, увести их, но я просто вышла из пекарни и пошла к мяснику.
Девочка всё-таки срывается на горячие слёзы, дышит часто и не может вымолвить и слова. Тогда я наконец понимаю, и у самого глаза становятся на мокром месте. Мне больно. Словно кто-то схватил сердце в груди и настойчиво тянет наружу, но до конца вытянуть не может. Незаживающая рана.
— Что с Китнисс? — снова хриплым голосом спрашиваю я.
Прим зажмуривает глаза, и слёзы только пуще начинают течь на её щёчки.
— Они её забрали в Капитолий и, Бог знает, что с ней сейчас делают.
Я надрывно стону. Тянущая боль где-то сзади перерастает во всепоглощающую. Она накрывает, и я не в силах сопротивляться. Руки дрожат с высокой амплитудой. Сжимаю зубы до боли в висках. Одним днём я потерял всё, и словно души тоже не стало. Лишь оболочка. Жалкая и отчаянная.
***
— Почему тебя берут в Капитолий, а меня — нет?! — более истерично и громко, чем планировал, произношу я, останавливаясь в дверях раздевалки.
В помещении достаточно темно, но мне удаётся заметить проблеск пронзительно серых глаз, которые тут же скрываются из вида. Гейл стоит спиной, что покрыта множеством плохо заживших шрамов с того самого дня, когда наша жизнь в Двенадцатом навсегда изменилась, и неспеша надевает футболку, растягивая уставшие мышцы. Когда он оборачивается, то я замечаю, насколько он устал — под глазами засели синяки, волосы потускнели, губы искусаны. Но глаза всё равно горят так же, как и раньше. Как и всегда. Он живёт своей идеей, и пока она существует, Гейл Хоторн будет здравствовать.
— Ты нестабилен после Бойни, — коротко отвечает он и тянется зашнуровать ботинки.
— Да чёрта с два, — подтверждая его слова, выпаливаю я, но тут же понимаю ошибку и замолкаю. Гейл громко выдыхает. — Я должен быть там, помочь. У меня, кроме неё, никого нет.
Парень сжимает челюсти, и я вижу, как напрягаются его мышцы, перекатывающиеся от скул к вискам. Он устало опускает голову, облокачивает локти на колени и смотрит куда-то в пол. Каждый позвонок можно посчитать на его спине. Я молчу и стою в проходе, боясь оторвать от него взгляд, потому что могу упустить что-то важное.
— Когда вы с Игр вернулись, я думал, что это всё пройдёт и она всё равно придёт ко мне, — тихо начинает Гейл, всё ещё опираясь лбом на сложенные руки. — Так и было. Но потом объявили о Бойне, и она сразу к тебе бросилась. Не стала обещать мне, что вернётся, а просто решила спасти тебя, чего бы это ни стоило. — Хоторн медленно поднимает взгляд ко мне. Я стою и уверенно смотрю на него. — Я, дурак, думал, что она выберет меня, а оказалось, у неё не было выбора.
Парень поднимается с лавки, стоящей посреди раздевалки, захлопывает свой шкафчик с формой для тренировок и хочет выйти из помещения, но я упорно преграждаю путь. Гейл выше меня на голову, зато я сильнее даже после сотрясения и, если правильно распределю силу, могу победить его в драке.
— Мне нужно спасти её, — чётко проговариваю я, поднимая подбородок вверх, чтобы смотреть оппоненту в глаза.
— Я поговорю с руководством, — отвечает Гейл, потирая переносицу. — После того, что ты наговорил, Койн будет даже рада подвергнуть тебя опасности.
Я киваю ему и чувствую, как тяжёлый непосильный груз на моих плечах становится чуть легче. Легче ровно настолько, чтобы пропустить охотника в коридор, а когда он уже сворачивает в другое помещение, обернуться и искренне произнести:
— Спасибо.
Хоторн останавливается на месте, словно призрака перед собой увидел.
— Койн хочет, чтобы Китнисс погибла во время спасательной эвакуации, — тихо, но вкрадчиво проговаривает Гейл, и я ловлю каждое слово. — Тогда ты не остановишься ни перед чем, пока не уничтожишь Капитолий. Но если погибните вы вдвоём, восстанию уже не нужен будет голос — оно станет кричать и без вас.
— Я сделаю всё, чтобы она выжила, — честно отвечаю я, не имея и сил представить, как Китнисс умирает по воле властной женщины с холодными стальными глазами.
— Знаю, — сразу отвечает Гейл. — Поэтому я добьюсь тебе разрешения лететь со всеми.
Он скрывается в смежном коридоре быстро — до меня даже долетают лёгкие волны запаха его пота после тренировки. И в этот момент я чувствую, что пустота внутри, сжиравшая меня долгие недели, становится наполненной чем-то. Немного, но она отступает, когда я думаю о том, что совсем скоро смогу дотронуться до её мягкой смуглой кожи и блестящих волос. Внутри разливается плохо знакомое тепло, которое было там всякий раз, когда моих губ касались губы Китнисс или когда я ловил на себе её заинтересованный взгляд. В ней — моя единственная надежда на спасение, потому что — как бы она ни старалась — я всё-таки умер тогда на арене.
