Атараксия

      Я крепко держу её ладонь под столом, запоздало понимая, что ещё чуть-чуть и межфаланговые суставы затрещат. Под подушечками пальцев её нежная светлая кожа, и меня пьянит ощущение того, что она позволяет мне себя касаться, словно она, Китнисс, — высшая цель существования. Но так и есть. Ведь пока держу её руку, не могу думать ни о чём, не могу слышать голоса вокруг, не могу спокойно дышать, потому что ком в горле стоит, когда чувствую, как она крепче вцепляется в мои пальцы.       Во мне её спасение и искупление.       В ней весь смысл.       — Когда явится Хеймитч? — нетерпеливо проговаривает Койн, стуча ногтями по столу.       Китнисс стыдливо опускает взгляд вниз, потому что утром видела, как старший доктор отчитывал мать за неблагоразумное распоряжение запасами медблока. Значит сейчас ментор через усилие продирает глаза, борется с раскалывающейся головой, но ничем не может залить боль, от чего страдает ещё больше, перекатывая в пальцах нож, который у него так и не смогли изъять местные стражи порядка.       — Хеймитча не будет, — наконец произносит Эвердин и свободно кладёт руку на стол, словно совсем и не волнуется, но другой — только сильнее сжимает мою ладонь.       Президент хмурится, перестаёт стучать по столу, как будто претерпевает мучительный мыслительный процесс, и наконец чуть приподнимает уголки губ в вежливой улыбке.       — Отлично, тогда начнём без него, — произносит она, оглядываясь через плечо на Плутарха, которой напряжённо кивает ей в ответ и переводит взгляд на Китнисс. Я улавливаю в его глазах что-то знакомое, но не до конца мне понятное. Именно такой у него был взгляд, когда во дворце президента Сноу перед Бойней показывал ей свои часы. То ли это ирония, то ли подавленное сожаление. — В связи с тем, что самочувствие мисс Эвердин с каждым днём становится всё лучше, я приняла решение, отправить Сойку-пересмешницу на штурм Капитолия.       Койн останавливает мысль на этой фразе и не спешит продолжить, потому что внимательно следит за выражением лица девушки, которая перестаёт дышать, когда смысл прозвучавших слов доходит до неё. А потом эти кошачьи глаза приклеиваются ко мне, отмечая, как я сжимаю челюсти почти до хруста и поджимаю губы, ещё раз прокручивая сказанное в голове.       Резкий вдох Китнисс возвращает меня обратно в помещение, потому что мысленно я успеваю убраться отсюда на многие мили, туда, где ей наконец ничего не угрожает, опасности нет, я могу любить её без оглядки. Теперь в комнате становится чертовски холодно, потому что доверчивая ладонь исчезает из моих пальцев и быстро кутается в кофту, пытаясь скрыть дрожь. Она не хочет признаваться окружающим и себе, что пламя революции в ней давно потухло, зажигать нечего, разве что маленький тлеющий уголёк, заключающий в себе всю её энергию.       Но она хранит его не для этого.       И я наконец позволяю себе быть законченным эгоистом, потому что хочу забрать то, что полагается, заслуженное и бесконечно любимое, и знаю, что она мне это отдаст, даже не задумываясь ни на секунду. Протянет подрагивающей рукой, будет ждать одобрения, чтобы, почувствовав его, обрести уверенность, позволить себе улыбаться, быть стойкой.       — Она должна будет повести повстанцев на штурм, поднимать боевой дух, посещать раненых, — продолжает Койн, и я до последнего не уверен шутит ли она, потому что Китнисс сама ещё лежит в госпитале, со дня на день ожидая заветной выписки. Я всё ещё провожу ночи в её медблоке, куда Прим любезно приволокла повидавшее виды кресло, которое служит мне постелью. Врачи перестали делать замечания по поводу моего долгого присутствия у постели своей пациентки, потому что с каждым приёмом моего психолога, он отмечает улучшения. Я сплю спокойным беспробудным сном, зная, что её светлое лицо будет первым, что увижу при пробуждении. — Конечно, я допускаю, что возможно участие Сойки в боевых действиях, но нарочно она в них не окажется.       — Нет, — так легко срывается с моих губ прежде, чем я успеваю обдумать эту мысль. И даже в момент, когда произошёл синтез всей информации в голове, я сжимаю кулаки до побеления костяшек и знаю, что пойду до конца. — Китнисс, никуда не поедет. Она останется в безопасности в Тринадцатом.       Женщина напротив приподнимает уголки губ, пристально смотря мне в глаза, словно играет в гляделки. Она спокойна — её в этом уличают размеренное дыхание, плавные жесты, лицо без единой морщинки. Почти безэмоциональное. Только мёртвая пустота на дне угольно-чёрных зрачков и удовлетворение, потому что все ниточки завязаны ею с филигранной правильностью — осталось только потянуть за верную.       — Мистер Мелларк, штурм будет самой сложной операцией за всё восстание, поэтому ему нужен идейный вдохновитель — знакомое всем лицо, — произносит президент ровным голосом. Готов поспорить, нынешняя ситуация доставляет ей удовольствие.       Она уже знает, что я хочу предпринять. Думаю, каждый в помещении уже ждёт от меня этой реакции, кроме девушки, которая до сих пор плохо понимает происходящее. Я оборачиваюсь к Китнисс и застаю в знакомых глазах плохо скрываемую панику, которая мешается со страхом в серебристых радужках. Да, её выпишут из больницы, но демоны ещё годами будут преследовать, доводя до панических приступов, которые перекрывают доступ кислороду, душат, лишают воли и мыслей.       — Я возглавлю штурм, — произношу, глядя в глаза-щёлочки Койн, которая с усилием подавляет в себе улыбку.       В помещении виснет знакомое: «Я доброволец».

***

      Теперь в отсеке тихо и пусто. Делли наконец-то видит, что я спокоен и стабилен, поэтому улыбается перед тем, как утром уходит на работу в школу, оставляя меня одного, и знает, что всё будет хорошо. Я чувствую, что вышел из-под опеки строгого родителя, когда откидываюсь на застеленную постель и убираю руки под голову. Мысли роятся, всего много, но нет времени обдумать, осознать, на что подписался так легко и безрассудно, что даже не страшно. Есть только ощущение правильности и долгожданного успокоения души за неё, потому что Китнисс будет в безопасности до самого конца войны, а потом уже будет проще.       — Парень, ты понимаешь, на что идёшь? — недовольно бурчит Хеймитч, ворочая в руке тот самый нож.       Он сидит на единственном в помещении стуле, локтем упирается на стол, подпирает костяшками левой руки висок и делает что угодно, лишь бы не возвращаться в мир, где ему приходится перебарывать своё существо, которое раз за разом тянется зелёному змию, но теперь — безрезультатно. За несколько месяцев он постарел на года, что видно по каждому новому седому волосу, морщинке в уголках глаз, посеревшему цвету лица.       — Койн безразлична Китнисс, она уже не представляет угрозы для неё, — произносит ментор, прощупывая подушечками большого и указательного пальцев лезвие. — Теперь ты стал сильнее, твой авторитет повысился, ты стал опасен.       Я слышу, как ток течёт по проводам и в тусклой лампочке под потолком, которая погружает комнату в полумрак. Воздух пахнет свежим бельём.       — Она манипулирует мной через Китнисс, — поддерживаю рассуждение, хотя знаю, что всё равно не поменяю решение. — Но почему не прикажет мне напрямую?       Эбернети усмехается.       — Она не хочет подписывать смертный приговор лицу восстания, — говорит Хеймитч, наконец убирая нож куда-то в карманы своего комбинезона.       — Будет гораздо проще, если я сам захочу пойти на верную смерть.       И нет никакого страха, забирающегося в глотку и царапающего острыми когтями слизистую, выпуская горячую кровь. Есть только пустота и покой, ведь теперь Китнисс точно в безопасности, она наконец отошла от дел и почти не причастна к этой опасной войне. Когда всё кончится, она вернётся домой, продолжит охотиться, займётся восстановлением дистрикта. И если за это надо умереть, то ладно, хорошо, без проблем. Моя жизнь не стоит так дорого, чтобы покрыть ею эту цену, поэтому предложение чертовски выгодное. Надо соглашаться, иначе могут разобрать и оставить тебя ни с чем. Я не хочу упускать шанс.       — Береги её, пожалуйста, — произношу я, переводя взгляд на ментора, и тогда понимаю, что он мрачнеет не из-за зависимости.       Его последние трибуты, самые дорогие люди, которые остались в жизни, снова на Играх, и в этот раз придётся попрощаться с одним из нас. И он знает, что второй ещё долго не сможет простить его за то, что он это допустил. Добровольно отправил мальчишку умирать, даже не позволив одуматься, потому что тут идёт речь о выборе: либо Китнисс, либо я. Только выбор этот — не его.       В помещении раздаётся несмелый стук, и я оборачиваюсь к двери. Китнисс аккуратно смотрит внутрь, боясь потревожить постояльцев, и одними губами просит разрешения войти. Я улыбаюсь и киваю, совсем забывая, что секунды назад прощался с жизнью на глазах ментора. Одного только её присутствия хватает для того, чтобы забыть о всех тяготах мира и почувствовать радость.       — Я буду, обещаю, — произносит Хеймитч, когда я уже забываю о его присутствии, встаёт со стула и кивает Китнисс перед тем, как уйти, потому что девушка до сих пор не позволяет никому касаться себя, кроме меня и Прим.       Он уходит, и в помещении повисает вязкая тишина, в которой всё ещё можно разобрать шум электричества и отдаляющиеся шаги за дверью. Теперь Китнисс не в больничной сорочке, а таком же сером комбинезоне, как у всех, только поверх она продолжает носить вязаную кофту, потому что слабоосвещённые коридоры для неё ледяные, в столовой она чувствует холодный ветер. Ей уже хватает сил и концентрации, чтобы заплетать волосы, поэтому сегодня я вижу знакомую косу, от чего в груди разливается живительное тепло — хоть что-то остаётся как прежде.       Её взгляд я не узнаю: есть в нём что-то плохо различаемое, мне непонятное. То ли это подавляемая злость, то ли горькая жалость.       — Ты не должен был, — только и говорит она, вставая напротив меня, и вздёргивает подбородок, пытаясь придать себе уверенный вид. — Это не должен был быть твой выбор, слышишь?       — Но я его сделал, — отвечаю я и возвращаю себе вертикальное положение на кровати, чтобы смотреть ей в глаза. — И, если бы мне дали право сделать его ещё раз, то не колебался бы. — Она слегка тушуется, хлопая длинными ресницами, и отворачивает голову в сторону. — Китнисс, у меня ничего не осталось, кроме тебя. Я не могу просто так тебя потерять.       Знаю, что она испытывает то же дежавю, что и я — наш разговор несколько месяцев назад вечером второго дня Квартальной бойни. Тогда она смотрела на меня иначе, потому что я помню тот огонёк несогласия, который мне было необходимо потушить и позволить ей выжить. Теперь я сардонически усмехаюсь, когда понимаю, что у меня получилось исполнить задуманное, ведь девушка напротив мнётся, хочет выразить протест, сделать по-своему, но только сжимает кулаки, потому что противопоставить нечего.       — Вернись ко мне, — только и шепчет она, наконец сдаваясь, принимая правила навязанной нам обоим игры, расслабляет ладони и чувствует бессилие.       Теперь я наконец понимаю её эмоции, которых так много, что справиться она не может. Это и искреннее желание помочь, потому что другое чувство — вина — забирается подкорку и назойливо шепчет, что надо было сделать иначе, но уже поздно. Здесь же и сожаление об упущенном, потому что она могла бы выстроить эту игру на своих условиях, но потерялась в казематах Тренировочного центра, где оставила волю и искру.       Она стоит в самом углу комнаты и думает о своём — я почти вижу, как крутятся шестерёнки в этой прекрасной голове. Подхожу к ней тихо, несмотря на тяжёлую походку и протез, кладу руку на плечо, вынуждая Китнисс поднять глаза ко мне. Огромный чёрный зрачок поглотил почти всю серую радужку.       — Я буду с тобой, — произношу, оттягивая пальцами одну из тёмных прядей.       «Всегда» остаётся неозвученным и ощущается в воздухе между нами. Первая и единственная слезинка скатывается по её щеке, достигая уголка губ, когда она тянется ко мне, обхватив влажными ладонями мои плечи. В голове звенящий шум, потому что Китнисс целует нежно, заботливо и так искренне, что кружится голова. Несмотря на стерильность коридоров Тринадцатого, от неё всё ещё пахнет лесом, когда она позволяет моим пальцам запутаться в мягких локонах, опуститься на талию и притянуть ближе, потому что сил нет жить ещё хоть секунду без ощущения её близости. Китнисс робко очерчивает подушечкой большого пальца мою скулу, указательный — касается мочки уха, средний и безымянный — задевают несколькодневную щетину на шее, и клянусь — в этот момент я перестаю существовать, потому что она притирается только ближе, ища заботы и успокоения.       Которые я хочу ей дать.       Поэтому легко подхватить её бёдра кажется правильным и уместным в тот момент, когда девушка позволяет себе сдавленный стон, потому что я прикусываю кончик её горячего языка. Она подчиняется мне беспрекословно — знает, что ни за что не сделаю ей больно, поэтому Китнисс лишь шумно выдыхает, стоит мне оторваться от неё, чтобы поймать губами ту самую слезинку. Чувствую соль и отчаяние, но сознание шепчет, что она страдает из-за меня. Я — источник её переживаний и эмоций, подобных цунами, которое разом наплывает и бесконечно топит, не оставляя шанса на спасение. Я, Пит Мелларк, провожу ладонями по талии Китнисс, вдавливаю подушечки пальцев в ткань её комбинезона, чтобы точно понять, что это не один из тех порочных снов, о которых было так тяжело рассказывать на сеансах психотерапии.       Но всё говорит о том, что плывущие серые глаза передо мной — настоящие, когда она оттягивает волосы на моём загривке и я не могу сдержать рык. Она всё сделает, чтобы нечеловеческая пытка отсутствием моих губ на её прекратилась. Я ведусь на это, потому что она едва не скулит, прижатая моим телом к стене, и пытается добраться до чего угодно, что позволит снова чувствовать меня ближе. Китнисс обхватывает мою шею кольцом рук и притирается щекой к щеке, умоляя продолжить, поэтому я протяжно выдыхаю перед тем, как собираю последнюю волю в кулак и аккуратно переношу её на свою кровать. Она откидывается на подушки и заворожёно смотрит за тем, как я расстёгиваю пуговицы на комбинезоне резкими, нервными движениями. Руки трясутся от нетерпения.       Китнисс первая тянется вперёд, пальцами проводя ровные полосы по моему животу, от чего я чувствую, как внутренности сжимаются, а потом и вовсе пропадают, оставляя только пустоту и тепло. Пустоту, которую необходимо заполнить чем-то. И я провожу пальцем по её щеке, когда опрокидываю девушку на спину, нависая сверху, выцеловывая каждый сантиметр открытой кожи, находя родинки, о которых раньше не знал. Она дышит часто и поверхностно, когда слышит звук первой расстёгнутой пуговицы, сопровождающийся причмокивающим звуком поцелуя на этом месте. Китнисс вздрагивает, когда я слишком быстро дёргаю ткань и следующие две пуговицы отлетают на пол.       До меня поздно доходит, что она всё ещё мёрзнет. Поэтому я спешу прижаться своей горячей кожей к её, чтобы отдать всё, что у меня есть, лишь бы девушка была в порядке, счастлива там, где я могу её защитить. Она улыбается, потому что я тихо выругиваюсь, когда она случайно задевает мой пах, от чего по телу проходится заряд электричества. С виска стекает капля пота, и я отстраняюсь. У Китнисс непослушные пряди разметались по подушке, коса растрёпана, на щеках лёгкий румянец, сбитое дыхание, покрасневшая кожа шеи и груди, твёрдые от холода соски. Я закусываю губу, потому что включается мышление художника и запоминается каждая деталь визуально — необходимо, чтобы потом воспроизвести на полотне. Но реальность такова, что этот сюжет я хочу сохранить в памяти и не делиться ни с кем. Эта Китнисс должна остаться моей, потому что только мне она могла доверить себя: целовать её губы и кожу, трогать волосы, нетерпеливо рвать одежду, пристально вглядываться в каждую родинку.       Китнисс ищет во мне заботу и успокоение, которые я не могу ей дать.       Осознание этой горькой истины проходится леденящими мурашками по голой спине — я ёжусь, дёргаю плечами, прикрываю веки. Через пару дней Койн отправит меня на гибель, и это будет последнее, что я смогу сделать для благополучия Китнисс, поэтому то, что я хочу сделать сейчас, только усугубляет. Она никогда не простит себе, если перестанет оплакивать того, кто всё отдал ради неё, поэтому лучше не давать лишних поводов для скорби. Это нечестно.       Я признаю свою слабость, потому что прежде, чем отстраниться, закрыться в личном аду, позволяю себе снова взглянуть в серебристые глаза и запечатлеть на её губах короткий чувственный поцелуй.       — Китнисс, — подаю я голос и удивляюсь, насколько хриплым он стал, — ты очень сильная, сильнее всех, кого я знаю. — Стоит нечеловеческих усилий отвести от неё взгляд. — Ты сможешь перенести все трудности, которые выпадут на твою долю, и получить свой покой. Ты правда его заслужила.       Чувствую спиной, как она хмурится, поджимает припухшие губы и кутается в кофту. Китнисс боится признавать то, что очевидно всем, кто осведомлён о совещании с Койн, но подсознательно девушка всё понимает. От того не легче.       — Я приму свой покой только с тобой, — произносит она, и я не верю в эти слова. Их говорит не та Китнисс Эвердин, которая сражалась за жизнь любой ценой. Их проговаривает та, которая сидит на моей кровати и неверяще водит кончиками пальцев по губам, щекам, шее, чувствуя каждый поцелуй, как заново. — Вернись ко мне, — снова те же слова, что и минутами ранее, из-за чего я грустно усмехаюсь.       Китнисс беспомощна в этой войне, но остаётся в безопасности. Я беспомощен в этой войне, но бросаюсь на передовую, лишь бы знать, что существует призрачная надежда увидеть то, что так кропотливо запоминало сознание тогда, когда она была полностью открыта передо мной.