***
Её шаги, как и прежде, — бесшумные. Не знаю, парадокс это или нет, но рядом с постелью Китнисс, сгорбившись в три погибели на жёсткой пластиковой табуретке, я сплю намного лучше, чем в отсеке на кровати. Мне стоит только посмотреть на неё — напуганную даже в бессознательном состоянии, но находящуюся рядом, в безопасности — и мысли приобретают упорядоченность. Появляется то самое подкупающее ощущение спокойствия, с которым я так давно распрощался и уже не надеялся встретиться снова. И сон накрывает меня настоятельно, укутывает в плотное одеяло забытия, которому я не могу противиться. Прим ругается — боится, что во сне могу потерять равновесие и упасть, но я знаю, что если покину палату, не смогу успокоиться ни на миг. Ныне моя душа там, где Китнисс. Вне этого места — я мёртв. — Ты мёртв, — холодным шёпотом произносит знакомый голос, когда я медленно распахиваю глаза после короткого сна. Китнисс сидит на корточках в нескольких метрах от меня, но достаточно близко, чтобы подробно разглядеть, чем она и пользуется. Смотрит пристально, не упускает ни одного движения, пока я потягиваю затёкшие ото сна мышцы и подбираю нужные слова. Девушка напряжена каждым мускулом. Я поднимаюсь с табуретки, но от этого движения Китнисс подаётся назад, делая пару аккуратных шагов. Боится, и я не могу её осуждать. — На первых играх тебя жалили осы, меня тоже, поэтому я прекрасно представляю, что с тобой случилось, — начинаю я и ликую, когда в безжизненно серых глазах появляется отдалённо знакомый интерес. — Их яд влияет на мозг, на твоё восприятие окружающего мира. — Тоже опускаюсь на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. — Когда ты оказалась в Капитолии, они заставили тебя сняться в нескольких роликах, которые должны были успокоить дистрикты, но ничего не получилось. И тогда они стали тебя пытать. — На бледном лице отражается тень непреодолимой боли, которую ей довелось испытать. — Они обкололи тебя ядом и внушили то, чего не было, Китнисс. Я здесь, живой. Её взгляд становится стеклянным. Она смотрит на меня несколько десятков секунд, за которые я успеваю полностью осмотреть её: тело исхудало как никогда, волосы настолько скомкались, что некоторые пряди придётся выстричь, кожа потрескалась вокруг губ, жесты стали какими-то ломкими. И она опускает глаза в пол, а когда они снова на меня обращаются, по щекам Китнисс стекают горячие слёзы и рваное дыхание выдаёт накатывающую истерику. — Жив, — на выдохе произносит она и резко бросается ко мне, преодолевая расстояние в секунду, словно ничего и не было. Она цепляется за меня с остервенением, мне почти больно, когда её пальцы хватаются за мои запястья и тянут на себя. Она забирает меня в это мгновение, и я позволяю. Обнимаю её в ответ, когда Китнисс с периодическими завываниями почти душит меня в объятиях, опаляя горячим дыханием шею. Её мир перевернулся только что, мой — стал прежним. — Останься со мной, — хрипло шепчу я, когда её всхлипы затихают, но хватка на моей коже не ослабляется. Китнисс отстраняется — у неё глаза красные — и долго смотрит на меня таким взглядом, который я совсем не могу понять: то ли это жалость, то ли замешательство. Она приоткрывает рот, и тонкая огрубевшая кожа на губах натягивается. — Всегда, — на выдохе произносит девушка, прежде чем снова припасть к моей груди.***
В классе шумно и слегка душно, потому что вентиляция нуждается в починке, но сейчас ресурсы брошены на более важные задачи. Получается, что война душит детей, и никто палец о палец не ударит, чтобы этого избежать. Чтобы ясные озорные глаза продолжали гореть, а не грустно тлели в духоте поземных казематов. Говорят, гомон и настоящая жизнь в местной школе начались только с появлением в ней детишек из Двенадцатого — местных ребят совсем мало из-за прошедшей эпидемии оспы, да и те смирные и тихие. Солдатская дисциплина, прививаемая с пелёнок, делает своё дело, поэтому эти дети недоуменно смотрят на ребят, которые чертят мелом на полу классики, громко играют в ладушки и умудряются находить закутки для пряток даже в стерильных коридорах Тринадцатого. — Чш-чш, — пытаюсь утихомирить школьников, прижимая указательный палец к губам, сложившимся в улыбку. — Давайте дослушаем Пози, а потом сразу приступим к рисованию! Девочка, которая стоит перед доской в выгоревше-чёрной юбочке, наверное, самая младшая в классе. Её темечко еле-еле достаёт мне до поясницы, от этого она кажется до невозможности хрупкой и ранимой. Тёмно-каштановые волосы убраны назад и перевязаны каким-то отрывком серой ткани, из которой делают комбинезоны для взрослых в Тринадцатом, оливковая кожа за последние месяцы стала ещё светлее, но в ней затрепеталась жизнь, в отличие от той, что была раньше. Серые прозорливые глаза так сильно напоминают до боли знакомый взгляд — младшая сестра Гейла нетерпеливо мнёт край юбки и откашливается. — Я хотела предложить тему рисунка на сегодня, — несмело начинает девочка, переводя слегка виноватый взгляд на меня, — если мистер Мелларк не против. Остальные дети называют меня «Пит», а она, несмотря на мои слова, всё равно говорит официально. — Конечно, мисс Хоторн, — вторю я, проводя рукой перед собой в жесте полного доверия. — Приближается День семьи, который мы все так любили праздновать дома, — произносит Пози, встречая волну одобрения среди детишек Двенадцатого. — Я не знаю, будем ли мы его справлять в этому году, но думаю, что один урок можно ему уделить и нарисовать свою семью. — Она улыбается лучезарно. — Всех вместе. В этом классе собрались младшие ребята, которые выбрались из бомбёжки Двенадцатого на руках родителей, так что их семьи остались в полном составе. Ребята постарше уже могли бежать от опасности сами, поэтому у них на такое предложение реакция могла бы быть неоднозначной — многие потеряли родителей и родственников. Да и у меня сердце болезненно сжимается, когда Пози поднимает просящий взгляд в мою сторону, всем своим видом выдавая необходимость поддержки, одобрения. — Если никто не против, то давайте приступим, — киваю я, и класс мгновенно наполняется рабочим гомоном, в котором ребята делятся друг с другом карандашами, меняются листами бумаги, смеются. Я прошу Пози помочь одноклассникам из Тринадцатого разобраться с традициями праздника, и девочка радостно убегает, почти бесшумно ступая по напольному покрытию — походка старшего брата. На столе напротив меня лежит стопка белых листов. Рука дрожит, когда я достаю простой карандаш из нагрудного кармана и заношу его над бумагой, прикладывая все силы, чтобы первая линия получилась плавной, не угловатой. Мысли сразу же сгущаются до состояния липкой, тяжёлой массы, а затем медленно расплываются. Одновременно с каждым моим штрихом на листе. — Привет, Китнисс, — прорезает слух детский голос спустя некоторое время, и я рефлекторно резко киваю подбородком вниз перед тем, как снова очутиться в классе. Ребята усердно работают над рисунками, весело подбадривая друг друга, кто-то уже закончил и помогает одноклассникам или моет за собой стаканчики для акварели. В классе всё ещё душно и шумно, но от этого чувствуешь себя живым. — Всем привет, — достаточно тихо произносит Эвердин, опасливо заглядывая в аудиторию, и выжидающе наблюдает за детьми прежде, чем сделать неуверенный шаг внутрь. Ребята рады её видеть, даже не зная, что перенесла девушка в плену, потому что президент после завершения операции ограничилась лишь заявлением о успехе проделанной вылазки. Люди, которым судьба Китнисс была правда не безразлична, могли справиться о ней у меня, Прим или миссис Эвердин. И могу честно признаться, что мне было невероятно приятно рассказывать Делли о том, как быстро Китнисс идёт на поправку: все раны давно затянулись, она узнаёт людей вокруг, ест много и сама. Но во взгляде всё ещё плещется холод и недоверие, стоит подловить её в момент, когда она не собрана. — Китнисс, — мягко зову её я, и девушка быстро подходит к преподавательскому месту, словно желая спрятаться, ища подмоги. — Что случилось? Она надкусывает обветренную губу, сжимает пальцы в кулаки, потому что в последнее время всё никак не может согреться, и растерянно моргает. — Ничего, всё хорошо, — слишком быстро отвечает она, кутаясь в свою шерстяную кофту. — Это… — произносит, переводя взгляд на мой рисунок, — миссис Меларк? Наконец и я обретаю фокус в пространстве, опуская глаза вниз, где из-под грифеля карандаша выходит знакомый профиль, обрамлённый редкими тёмными прядями. С бумаги на меня смотрит мать в таком виде, каком я её и помню: строгая, упрямая, умная. И словно живая — настолько правдоподобный портрет. Ещё чуть-чуть и линия губ изогнётся в привычной сардонической усмешке, в уголках глаз соберётся паутина морщин, кончик носа поднимется вверх. — Да, — на выдохе отвечаю я, и торопливо откладываю портрет в сторону, потому что боюсь, что воспоминания захлестнут с головой, потопив в горьком отчаянии. — Прости меня, — над самым моим ухом произносит Китнисс и тут же ретируется к стене, в свою зону комфорта. Обхватывает плечи ладонями — боится. — За что? — нахмурившись спрашиваю я, зная, что нас никто не слушает — настолько ребята вокруг увлечены процессом. — За твою семью. — Она избегает взгляда, с нажимом ощупывает свои костяшки. — Я виновата в их смерти и не понимаю, почему ты меня не винишь. — Ты бы хотела быть виновной? — без обиняков произношу я, вставая рядом с ней в полный рост, от чего ей становится ещё проще прятать взгляд. И тогда я чувствую, насколько плотно в ней укоренились эти травмы. Как ей тяжело признавать свои эмоции, потому что уже нет уверенности, что эти эмоции — твои. В её голове рылись, переписывали мысли, навязывали своё, и теперь Китнисс не знает, какие из этих мыслей действительно принадлежат ей. Есть только всепоглощающая вина, потому что при любом сценарии за её действиями шла катастрофа, которую предотвратить было нельзя и с последствиями которой нужно бороться уже сейчас. — Китнисс, я виноват не меньше твоего, — это самая простая правда, к которой я пришёл за последние месяцы. — Но помни, что планолёт с бомбами оправлялся не нами, не мы желали смерти близким, мы не плохие люди. Она наконец-то поднимает ко мне свои серые глаза, из которых катятся горячие прозрачные слёзы, огибающие крыло носа, и протяжно выдыхает, потому что именно эти слова ей нужны были как воздух. Эвердин точно знала, к кому за ними обратиться. Она опускает руки вниз, и я всего на мгновение улавливаю лёгкое движение в мою сторону. Этого достаточно, чтобы толкнуться вперёд и крепко обхватить её плечи в жесте защиты, желая передать всё моё тепло только ей — последнему родному человеку. Моё плечо мокнет от слёз, когда она укладывает на него голову, и в нос ударяет отдалённо знакомый запах её волос. Губы легко касаются её виска. — Пит, а у вас с Китнисс тоже семья? — вдруг спрашивает Пози, задумчиво рассматривая свой рисунок и переводя взгляд на нас. Эвердин утирает слёзы рукавом кофты, сглатывает вязкую слюну во рту и приподнимает вверх уголки губ, доброжелательно смотря на девочку. — Узнаешь, когда я закончу свой рисунок, — отвечаю я, но в голове всё равно делю пометку: она впервые назвала меня по имени.***
— Ты не понимаешь! В висках стучит кровь, зубы сжаты до скрежета, желваки ходят по скулам, каждый мускул в напряжении, а в лёгких — словно пелена плотного газа, потому что каждое слово отдаётся скрежетом по глотке. В голове и пустота, и слишком много мыслей, потому что я их чувствую, а проконтролировать или сдержать не могу. — Это я во всём виноват! — мои слова выстреливают в Делли с каждым разом больнее. — Если бы ещё тогда, год назад я просто умер, не дал Китнисс спасти меня, ничего этого не было бы! Делли кусает нижнюю губу и перебирает в пальцах край шёлкового платка, который у неё был ещё с детства. Сейчас он больше похож на оборванный грязный кусок ткани, чем на элегантный аксессуар, но она всё равно с ним не расстаётся. Когда-то давно его ей купил дедушка и подарил на один из первых дней рождений, потом она пришла в школу заплаканная, потому что родители не разрешили носить предмет роскоши к другим детям. Делли искренне хотела поделиться своей радостью с друзьями. — Пит, ты не мог знать, что всё получится именно так, — спокойно отвечает Картрайт, хотя я слышу в её голосе нервозность. Она хочет помочь, но правда не знает, как именно. — Нет, мог, — истерически произношу я, впуская дрожащие пальцы в отросшие волосы. — Всё моя вина, и никто, никто не может меня понять! — Это правда, — кивает своим мыслям Делли, а уже потом внимательно смотрит на меня, переставая мучать руками платок. — Ни я, ни кто либо ещё не может тебя понять. Только человек, который пережил то же самое… Одно только упоминание о ней заставляет всё моё естество сжаться до размера горошины, но на деле я только яростно зажмуриваю глаза, прижимаю руки к груди и снова давлю лишние мысли в голове. Те мысли, которые раз за разом доводят меня до апатии, которую врачи старательно лечат странными таблетками, после которых в голове вообще пустота и только невесомый зефирный туман, который не выражает ничего. — Никто не может понять, — тихо произношу я, глядя осоловелыми глазами на старый платок Делли, и медленно опускаюсь на койку, прижимаясь головой к твёрдой подушке. Перед отключкой я думаю о том, что Прим научилась подходить и вводить снотворное ещё тише, чем раньше.