***
Дети, самостоятельно познавая мир через призму своих собственных ощущений, ко всему приходят постепенно. В месяцев 6 ребенок начинает дергать свои уши, потому что они вызывают у него недоумение – не видел же до этого никогда такого. Что это так странно торчит? И, пожалуй, это ещё полбеды. Художественные способности проявляются так же неожиданно, и их выражение происходит весьма экстраординарным образом: размазывание пальцами каши по столику со съемным подносом, попытки дать жизнь линиям, начерченным все теми же пальцами, но только уже варением по несчастным обоям – ну, и чем черт не шутит в конце концов – найти какой то огрызок газеты и безжалостно красить его маминой ярко-красной помадой. Детское воображение пугает своей безграничной фантазией, поэтому самые настоящие гении – это дети. Но если ваше чадо начинает из этой каши лепить воздушные замки вместо того, чтобы есть – поздравляю! У вас комбо. Ожидайте первого в вашем родовом древе скульптора. Только прячьте подальше горшки с цветами. Земля в них всегда вызывает больший интерес. Всему должно быть своё время – по такому принципу маленький Олежа обратил внимание на лист бумаги и баночки гуаши только в три года. Но не из чистого любопытства, а по суровой необходимости. Вот она, одна из коварных ловушек детства, - не обязательно что-то понимать, чтобы это чувствовать. И когда разум обретает способность осознавать происходящее, рана в сердце уже слишком глубока. А Саша помнит всё слишком хорошо. Этот момент выжжен обезображенным пятном на подкорке его сознания и переодически напоминает о себе в виде обострения восприятия. Он прячет это болезненное воспоминание в самую глубь шкафа, чтобы если и нашлась необходимость его открыть - не было видно этих ужасных мутных глаз. Подпирает дверцу спинкой стула, обматывает цепями и заколачивает досками. Тщетно. Это эпизод стал самым острым камнем в почках, кровавой мозолью, застрял в зубах, жвачкой прилип к волосам. Отзывался першением в горле, язвой в желудке и эпидемией в сердце. Вот он - четырнадцатилетний мальчишка, который со всех ног бежит домой, мигом позабыв о футбольном мяче. Ему глубоко плевать, что острые ветки крыжовника, которые он так яростно расталкивает - разодрали ему руки по самые локти. Его не волнует, что пот струится вместе с кровью по лицу и заливает глаза. Перед взором, воспаленным из-за воображения, длинной вереницей поплыли сотни самых разных картин: то что он видел, то что он знал, и даже то, что давно забыл всё смешалось в единое непонятные, лишенные смысла узор. От этого сумасшедшего движения Саша чуть ли не спотыкается на пороге, зацепившись ногой за кавер. А у того ещё и край был отвёрнут, и теперь во всём своём великолепие ехидно насмехался над ним шерстяной треугольный язык. Возле противоположной стены валялась швабра - ага, мыли пол. Но совершенно не имело значение, что в прихожей осталась грязная цепочка следов, и что Саша бежал по лестнице на 2 этаж прямо в обуви. Ему было всё равно, если потом он получит нагоняй. Самые бешеные секунды в его жизни, в которых уместившееся расстояние до родительской спальни ещё никогда не казалось таким далеким. А он мчался так, словно от этого зависела вся сохранность солнечной системы. Пусть, может, и не космической, но дуги с подвешенными игрушками в виде планет над кроваткой брата – так точно. И пусть хоть весь род человеческий смеется, но для Саши важны игрушки Олега так же, как если те важны для самого Олега. Первое, что сразу же бросилось в глаза – кровать. Но не различные её аксессуары или укачивающий механизмом, а пятно. Небольшой мокрой след на цветастой наволочке. Так же внимание привлекала стена, испачканная в чём-то чёрном. – Что… – Обескураженный данным зрелищем Саша не мог больше вымолвить ни слова. Он не слышал плач Олега и не видел их мать, которая так бережно баюкала младшего в попытке успокоить, а на него самого смотрела, словно он ходячий человеческий труп, самолично открутивший крышку гроба прямо на её глазах. Подросток остервенело крутанулся вокруг своей оси и опустился на корточки, цепляя пальцами лист бумаги. Развернув его к себе лицевой стороной, он вперился в него оцепенелым взглядом, а рвущийся наружу вскрик так и застрял где то в горле. Вместо него вырвалось невнятное бульканье. Саша не мог дать хоть толику вразумительного объяснения тому, что он сейчас видел. Да даже загнать под определенные рамки или не получалось. Ну, только если отодвинуть рисунок от лица и повнимательнее к нему присмотреться, а затем ответить психологу, что из этой кляксы, как тебе кажется, ты видишь. Но каляки Олежи не имели отношение к каким то физическим формам и свойствам: лист был исполосован, изведён агрессивными мазками гуаши. Местами эты были резкие и грубые мазки черного, где-то болезненно-фиолетовый – каким обычно отливает синяк, – где-то красным, а кое-где и синим. Какое-то нечто заставило малыша визуализировать томление и смятение души. Как птица вела борьбу в бесполезной попытке удержаться на лету, пока беспощадная стрела продолжала насквозь пронзать её крыло, а затем всё равно бесповоротно пикировала вниз с удушающей скоростью, так же и душа маленького билась в ураганом порыве о стены его хрупкого тельца, пока он грубыми и хаотичными мазками пытался выплеснуть всю эту боль. Возможно, он даже не осознавал, что делал, но это придало ему какое-то облегчение. Месиво перед глазами действительно выглядело больно. Сашу изнутри терзало ноющее чувство, а сердце своими ударами должно было оставить синяки на его рёбрах, и, если он сейчас хоть что-то не предпримет, оно точно переломит их к чертям. Он жмурится, не обращая внимание на тупой зуд царапин, и не давая себе больше времени, если вдруг захочет передумать – на коленях подползает к кроватке брата. Щель, в которую он заглянул, встретила его своей беспросветной тьмой. Она как будто распахивала свои смертельные объятия, чтобы схватить его не за ногу, а сразу вцепиться когтями в голову. Саша чувствовал негативные импульсы – они болезненной пульсацией отзывались в висках и напоминали противное сверло. Первые секунды он не видел ничего и не понимал, а поняв, ощутил тяжелые удары пульса аж в горле; взор его застлала пелена. Он прикрыл глаза, но в голове продолжали извергаться вулканы и взрываться падающие метеориты. Когда эти катаклизмы утихли и его внутренний мир обратился в голую и молчаливую пустыню, он открыл глаза и резко вскочил на ноги. Нихрена себе патронус. Саша вдруг резко ощутил, что материя этой сущности как будто бы теперь была спрятана и в нём самом. Словно посмотрев ей в глаза, он был беспощадно связан с ней невидимыми нитями. Словно эта чужая энергия искрилась в его собственной и стала частью этой безнадежной круговерти – Сейчас же возьми Олега и уведи его отсюда, – Испуг и непонимание отразившиеся в глазах матери, заставил его нетерпеливо вскрикнуть: – Оно может ему сильно навредить. Я должен прогнать его. Ну же! – Старший Шепс схватил с пола рисунок и на глазах пораженных родных разорвал его в клочья. Олег закричал. – Саша… – Мам, я справлюсь. Быстрее, прошу, – Слова сорвались в тихой и отчаянной мольбе. Подросток был уже просто не в состоянии повышать голос. Горло саднило ужасно. По ощущение в нём скребли не кошки, а тигры. Он был на грани. Ритуал прошел благополучно, однако теперь, спускаясь на первый этаж, Саша придерживался руками за перила и стены. Бывшее румяное лицо ни шло ни в какое сравнение с тем прозрачно-бледным, которое увидели его близкие. Кисти рук мелко дрожали, а от невероятного напряжения даже капилляры в глазу полопались, из-за чего половина склеры окрасилась в красный. Старший Шепс рухнул на стул так резко и тяжело, будто кто-то перерубил нити сухожилий. Он даже чуть было не промазал мимо, и сейчас опасно балансировал на самом краю, тяжело дыша. – ‘Аша - ‘Аша! – тонкое и нежное Олеговое «Саша», от которого всегда так щемит в сердце – хватило, чтобы он немного вздрогнул в легком отрезвляющем порыве. С его братом всё хорошо. Старший наблюдает из-под полуопущенных ресниц, как малыш подбегает к нему, забавно топая ножками. Олег вцепился маленькими ручонками за правую штанину, умудрился вскарабкаться по ней, потому что у Саши не было сил и пальцем пошевелить. Казалось, маленький готов был метаться, снести каждый предмет в этом доме, опрокинуть все вазы, но вместо этого он неуклюже плюхнулся на Сашины колени. – ‘Аша! – Олежа прижался к родной груди, тихо хныча. И Саша позволил ему это, собрав все последние силы, обвивая колыбелью из своих рук. Олег дрожал и плакал. Конечно, он понимал, что произошло что-то плохое и его старшему брату теперь было больно и страшно. Малыш прижался горячим лбом к взмокшей шее, и плакал так по-детски горько, как могут плакать только дети, с каждым новым всхлипом отрывая от сердца Саши по кусочку. – Тише, малютка. Всё хорошо. Теперь всё хорошо, видишь? Оно мне ничего не сделало, а ты будешь в безопасности. Олежа, миленький, ох… да я же…Олежа… Но тот его не слушал, нанося хиленькие удары в плечи, забившись в своей собственной агонии. Саша судорожно выдохнул в растрепанные волосы, не замечая, как по его собственным щекам текут слёзы. Он прикрыл глаза и прижался губами к особо закрученному завитку на маленькой макушке. Когда обнимающие его руки исчезли, он обнаружил Олега на руках матери. Тот завывал в её плечо, пока старший готов был сделать всё что угодно, лишь бы снова увидеть ту улыбку с небольшими милыми резцами. В дрожащие руки дали горячую чашку, от которой пахло мятой и имбирем. Женщина отпустила Олега и присела на корточки у ног сына. Её руки накрыли чужие, предотвращая возможное падение напитка. – Прости. – Вырвалось тогда у Саши. Он ведь и сам был ещё ребенком.***
Стоя на коленях перед бумагами, Саша вдруг почувствовал жгучую горечь узнаваемости в этой нелепой позе. Сейчас он переживает весь ужас положения по-своему тяжело, но ему каким-то чудом удается сдерживать панику и не позволить ей захватить себя. Он обрывисто дышал, разглядывая яркие пейзажи, что так безобразно подмигивали ему всеми оттенками. Пальцы по привычки сжали амулет. Тот сразу отозвался тем, что начал нагреваться, и, как будто бы, стал более увесистым. Шепс рывком поднимается на трясущиеся ноги, и, отметив на периферии несколько крохотный, смазанных отпечатком пальцев в углу одной из работ, быстро отправляется в комнату брата с чётким ощущением того, что вся жизнь - тюрьма, из которой невозможно убежать даже путём смерти. Мягкий полумрак в спальне Олега был таким привычным, но теперь под тяжестью новых мыслей и открытий казался совершенно чужим и неуместным. Ощущались опасная таинственность и неуютное присутствие чужака. Саша не знал, что именно он должен был найти, но сам факт, что Олег жил у него уже месяц, оставляя своё увлечение незамеченным для Саши - било достаточно больно. Не уследил. Что-то заставило его подойти к окну, схватить пальцами занавески, и безудержно дёрнуть, едва не оторвав их от карниза. Брови его поражено взлетели. Казалось, он сделал этот чертов один шаг вперед по направлению к окну, чтобы в следующую секунду его с силой отбросило на два назад. Взору предстал холст, натянутый на деревянный подрамник складного мольберта. Вечером этого солнечного дня, когда Саша случайно нашёл рисунки в своем шкафу, он уже отправил Олега на испытание. Звон церковных колокол за окном съежился, облака поспешно разлетелись во все стороны, окружающее пространство потонуло в туманной завесе, а место на котором он стоял , рассыпалось прахом: в белом пространстве вокруг него остались только карандашные линии и он упал в дыру на середине холста, со стуком приземлившись на нарисованный нос. На этой карандашной картине был изображен… он сам. Остаток вечера прошел в абсолютно прострации. Саша не помнил, что ел, какой чай заварил на этот раз, а вскипятил ли воду вообще? Как почистил зубы и с каким запахом развел пену в ванной. Шторы в комнате Олега так и остались распахнутыми, а окно открыли настежь, чтобы всё таки проветрить помещение. Он долго не мог уснуть, а сон приходил, как в бреду во время горячки. Саша ворочался, однако тело не желало принимать удобную позу. Тревожные мысли накрывали, отчего собственное одеяло казалось лишним. Оно взбитым валялось где-то в ногах, всеми забытое. Вскоре покорное ожидание сна превратилось в томительное ожидание рассвета. –… ольше не могу… –Я никому никогда не позволю обращаться со своим родным человеком подобным образом.– А ты когда нибудь задумался, как видят слепые?
Я хочу ещё побыть подростком.