Тайна

Фонари ночного города горели словно россыпь мелких звёзд, помогающих многочисленным жителям отыскать дорогу и чувствовать себя в безопасности. Ночные дороги всполошились, многочасовые пробки были оставлены до завтрашнего утра, но люди жившие у перекрёстков о спокойном сне все так же не слышали: дрифт молодых парней на иномарках, машинные сигналы раздражённых водителей, звуки сирены. Все это стало до невозможности привычным, родным.  Отец не любил гнать машину сильно (с учетом его средней скорости в сотню километров в час), но излишняя медлительность раздражала его. Именно это заставляло отказываться от водителей, положенных по статусу, но изрядно надоедавших своей нерасторопностью. Мурад сам любил давать газ на полную, вместе с друзьями и под исключительно дорогой алкоголь, контрастировавшим с тяжелым басом самой примитивной и бессмысленной музыки — а именно такую включали его бухие друзья или их шлюховатые подружки, которые впали в безумство его нескончаемого богатства. Когда об этом узнал отец (весьма нехитрым способом — обнаружив его блюющим в таз у кровати, где мирно покоились безнравственные девушки, коих он имел на той же постели), то его гнев быстро отразился на лице любимого сына побоями, оставив себе на память разбитые в кровь костяшки правой руки. Мурад боялся показываться своей матери, пока синяки, так тщательно вбиваемые любимым отцом, не зажили.  Его добрая мать никогда не приветствовала подобное насилие…если дело не касалось очередной потаскухи его отца. Они едут достаточно, чтобы тишина в машине перестала быть неловкой. Касым, сидевший рядом с ним на заднем сиденье, сделал яркость на минимум, врубив при этом какую-то музыку в беспроводные наушники. Его музыка была слышна как и Мураду, так и родителям, потому что этот идиот считал, что если выставить динамик на максимум, то никто, конечно, ничего не услышит.  Свои наушники парень где-то потерял (или добрые братья с сёстрами взяли на пользование, чтобы никогда больше не вернуть), поэтому вслушивался в приглушённые биты Касыма. На брате был песчаный пиджак под цвет его светло-русых волос, расшитый чешуей, на манер змеиной. Часы он носил исключительно по приказу разлюбимого отца: — Достойного мужчину можно определить только по его дорогим часам, да чистой обуви, — как-то невзначай сказал им Ахмед, увлечённо круча в своих руках новые часы за кругленькую сумму. Ни им, ни матери он не мог позволить какие-нибудь дешевые часы до миллиона, поэтому его законная жена носила серебренные часы с настоящими бриллиантами в хорошую шестерку цифр. Чуть дешевле отец покупал им их собственные. Самому Мураду выбрали чёрный парадный костюм, с вышитыми драгоценными камнями на плечах и идущими дальше в неземном эскизе. Его светлые волосы лежали на голове курчавыми завитками, как любит матушка.  Сама Кёсем сидела на переднем сиденье, подперев рукой подбородок. На ней было чудесное чёрное платье какого-то модного дома, состоявшего из белоснежной материи, сидящей складками на плечах, но соблазнительно-обтягивающей идущей по телу дальше. Подол был ушит драгоценностями, на манер плеч Мурада. И, конечно, вновь перекрашенные чёрные волосы в причёске из множества кос на манер Древней Греции — это прельщало многих мужчин, смотревших на неё как на десерт. Мурад за свою жизнь слышал много шуточек и осуждения на тему очевиднейшего несоответствия возрастов и статусов родителей — разница в каких-то девять лет, и последнему такому шутнику, он, будучи пьяным, набил морду, а после откупился за бутылку хорошего коньяка.  Не было ничего на свете, что могло бы обидеть его больше, чем мерзкие шепотки, называющие его мать «подстилкой» богатого мужчины. Нет, все же есть… Мурад взглянул на давящего на газ отца. Он злится, ведь даже в такое время они попали в пробку. Есть, конечно есть ещё кое-что… Он терпеть не мог, когда это говорил сам отец; когда злился на мать, и пусть она умела вывести из себя, особенно такого категоричного и параноидального человека, как её муж. В порывах ярости он кричал и нечто обиднее, особенно в детстве Мурада; когда он грозился взять вторую жену, и после раздражался ещё сильнее, ведь единственное, что никто не мог оспорить — ее безусловную красоту, и то, что променивать ее на что-то явно неказистое — было бы глупым. Мураду виделось, как отцу хотелось упрекнуть её за какие-либо недостатки, но их у Кёсем не было. Её тело после многих родов, удивительной генетикой и услугами личных хирургов и косметологов было совершенством, в пределах небольшого роста — единственного, что испортило её давнюю мечту подиумной модели. Ее длинный, от природы русый волос, как у Мурада, она не так давно окрасила в чёрный, и даже это ей шло. Внешний вид отца оставлял желать лучшего даже на людях — угрюмый взгляд, отпугивающий абсолютно всех, кроме его прекрасной жены, находившей что-то красивое даже в его грязно-загорелой коже и грязного цвета волосах, совсем как у Касыма. Иногда он мог и ударить её. Не сильно и не так долго, как ему бы хотелось. Мурад видел это болезненным воспоминанием в детстве, а после, став достаточно взрослым, пытался влиять на отца. И теперь всю ненависть и злобу, которые он физически и эмоционально вымещал на жене, он вымещает на сыне, так похожем на неё всем. Даже пресловутой улыбкой, светлыми глазами, красотой. Кёсем знает об этом, и это единственная вещь, которую она никогда не простит Мураду — его жертвенность по отношению к ней. Его сильную любовь. Пробки кончились, и они наконец приехали в благотворительное заведение, собиравшее этой ночью множество именитых людей страны под своим куполом. Разумеется, владелец крупной компании с его супругой, известной своими крупными благотворительными пожертвованиями, были приглашены. В замысловатых письмах, присланным супругам, указывалась возможность пригласить с собой одного приятеля. Мустафе, так горячо любимому и Ахмедом, и Кёсем, тут же внезапно стало хуже — его эмоциональная нестабильность заставила родителей Мурада с тяжёлым сердцем и круглой взяткой отправить дядюшку в хороший пансион, именуемый «психушкой», на продолжительное лечение. Мурад знал, что в случае, когда матушка с отцом его покинут, то по завещанию его деда Мехмеда — того ещё подонка лихих послевоенных годов — весь наследственный бизнес отца и благотворительная организация матери перейдут по большей степени ненаглядному Мустафе, оставив Мураду с братьями и сёстрами всего пару процентов дохода. И это было так… нечестно. Именно поэтому, он, вместе с сестрой Гевхерхан, взяли на себя такой грех.  Достать лекарство с хорошими побочными эффектами, в виде страшных галлюцинаций, повышенной тревожности и болезненных судорог, не было проблемой для Мурада — стоило лишь попросить обычной дури, но уже в таблетках. Но отец его и Касыма и близко не подпускал к дяде, особенно их, которым так тяготит его существование. Матушка боится его физической силы, которую он может применить к бедному больному; отец же боится, что Касым — знатный умелец различных манипуляций — докажет Мустафе, что ему действительно нужно выстрелить себе в висок из учтиво принесенного пистолета. Но кто же заподозрит в дурных намерениях его по-ангельски прекрасную сестру с пушистыми волосами и блеклыми глазками куклы, кто посмеет заподозрить Гевхерхан в таком деле?  Дядюшка теперь ему не препятствие. Осман, давно покинувший их семью за неспособностью смириться с жестокостью их общего отца, поддался в религию, и под действием манипуляций Касыма, полностью отказался от притязаний на наследство. Мехмед и Айше, их старшие общие дети, бежали из семьи по неизвестным причинам, но Мурад предполагал, что разногласия с отцом и тут сыграли свою роль. В любом случае, главный наследник теперь он. Касым, не умеющий управляться с чем-либо, кроме своих интриг будет тих и верен Мураду, по крайней мере первое время. Мурад, вышедший из дорогого авто первым, открыл дверь валиде и подал ей руку, хмурясь от вспышек фотоаппаратов в темени ночи. Камни на их одеждах переливались в свете высоких люстр помещения, переполненного важными людьми, половину из которых парень видел впервые. Голос подал мужчина в шикарном алом бархате с тёмной длинной бородой и рыжеволосой женщиной под боком: — Ахмед, какая встреча! — он развёл руками в стороны, изображая радость, и широко улыбнулся, проходясь заинтересованным взглядом по телу женщины, стоящей рядом. — Кёсем, дорогая, вы светитесь среди нас словно звезда! Попрошу вашей милости указать мне путь наружу, я должен переговорить с вами.  Приветливая мать, которая всегда делает улыбку своей броней, не отказывает ему, и смеясь отводит на балкон, после позволения своего супруга. — Ваша матушка весьма прелестна, милый мой, — рыжеволосая женщина, которая была отодвинута назад и послана куда подальше своим же любовником-мужем, принялась клеиться к Мураду, делая вид, что давно с ним знакома. Такие попытки подмазаться от неё он не ожидал, и когда она перешла границы, он выпалил: — Вы должно быть ошиблись, мы не знакомы, иначе ваш дряхлый зад я бы никогда не забыл. Женщина, до этого игриво смеявшаяся, резко умолкла от его оскорбления и угрюмо добавила:  — Мы с супругом приходили к вам, когда ты не был такой сволочью. Тебе было восемь. — В детстве все дети одинаковые. — и он бы добавил этой шлюхе ещё пару приятных, если бы его вовремя не увёл Касым, озирающиеся на отца, который, хвала Аллаху, уже болтал с другими людьми вдали от них. Касым, «совершенно не оскорбившейся» на отсутсвие такого же внимания, какое уделяли его старшему братцу, пытался обуздать его гнев. — Соберись, Мурад! Тебе стоит извиниться, пока эта вертихвостка не пожаловалась своему муженьку, а тот отцу. Он могущественный человек, Мурад, могущественнее чем мы с тобой! — младший говорил все тише, но был прерван громким криком. — Тебе не перепало, вот и злишься, да? — Мурад… ты ведь старший, — и пока Касым усилено пытался вразумить его, возмущающегося и усилено рвущегося пойти за матерью, эта сцена братской перепалки была всё же замечена отцом. Он оставил разговоры с высокопоставленными чиновниками, которых буквально сам и назначал на эти должности, и подошёл к сыновьям. Его гневный взгляд был прекрасно читаем, отец яро показывал все свои эмоции, пока наконец не схватил Мурада за предплечье и не отвёл подальше, от любопытных посторонних глаз. — Что ты опять творишь? — Мураду стало невыносимо душно, и свободной рукой он, с большими усилиями, расстегнул пуговицу темно-синей рубашки.  — Знал бы ты, что сейчас происходит! — всё никак не мог уняться отец. — …когда мой брат лежит в лечебнице, а твоя мать любезничает с этим головорезом, только бы он не скинул на нас все долги! Тот парень, с которым ты таскался, у него ведь был передоз, верно? Твой маленький дружок, сынок Сулеймана, от этого он сдох? А девочку, его сестру, ты ведь ее обрюхатить умудрился, неужели ты смог забыть своего безмятежного друга? «Михримах», пронеслось в голове у Мурада. Девочка, только приехавшая моделью из Китая, выучившая столько языков, слушавшая там лекции ученых… влюбилась, влюбилась в него. Конечно, ему это польстило первое время. И в постели она была хороша. Но не настолько, чтобы жениться на настолько самовлюблённой девице, поехавшей от собственного богатства и не знающей проблем больше, чем выбор платья или сломанного ногтя. Он по-настоящему дружил с её старшим братом Селимом, таким же рыжеволосым, как и его покойная мать. Он был красивым, он был смелым и веселым, но теперь он мёртв. Его потеря была тяжелым ударом, и от желания уйти вслед за ним его спасла только валиде. Его прекрасная матушка Кёсем: прекрасная и такая жестокая. Многие считали её женщиной холодной, но Мурад разделял ее чувства и полностью их принимал. Если бы ему пришлось всю жизнь проторчать с его ужасным отцом, да ещё и столько детей понарожать от него, то он бы и не таким стал. Ей оставалось только сочувствовать и попытаться помочь, хотя бы как-нибудь. Она часто приезжала к нему в квартиру и задерживалась на несколько дней, если не на неделю. Им было легче вместе, без вездесущего Ахмеда. — Я знаю чего ты хочешь, Мурад, — вдруг приблизившись и показав свой оскал, произнёс отец, — знаю, что сумасшествие Мустафы — твоих рук дело. Я не знаю как ты умудрился это сделать, но тебе повезло. У меня нет прямых доказательств. — ошеломлённое лицо Мурада могло многое рассказать ему, однако… как он мог понять, как узнал? — врачам он постоянно твердил про демона, несущего смерть своей невинностью. Этот демон постоянно приходил к нему во снах и мучал — так он говорил. Но он ведь сумасшедший — кто ему поверит? Я привёл твою мать проведать Мустафу, и при ее виде он улыбнулся: « У него твои глаза, а руки женские». — на отцовских глазах нарисовались слёзы, и Ахмед с усилием остановил их. Он, несмотря ни на что, любил младшего брата. — Я не знаю как ты смог это сделать, но если это действительно ты… — Не смей обвинять меня в том, чего я не совершал! — смог взять себя в руки Мурад, — я не стану оправдываться перед тобой, перед этой ужасной ложью, вызванной твоей неприязнью ко мне! Мой дядя — безумец, и ты боишься это признать, потому что тогда компания… — А к кому она должна будет перейти, если не к нему? К тебе и твоей дуре-матери, которая собственного сына вразумить не может? К вам? — вдруг закричал Ахмед, и глаза его вдруг потухли. Он добавил тихо, но так страшно Мураду ещё не было никогда, — Вы — два ужасных человека, прикрывающихся собственной выгодой и спокойно существующими в этом мире без угрызений совести даже после многих угробленных жизней, например Мустафы, вы спите спокойно! С ней я разберусь, а что насчёт тебя… теперь даже мать тебя не спасёт, Мурад! Никто не спасёт. Осознание, что за его грехи теперь будет расплачиваться Кёсем, с ужасом окатило его. «Женские руки», чьи, как не ее? Но как же так… идиотка Гевхерхан! Он смело оттолкнул отца, огрызнулся и помчался через весь зал, на людях вынужденно вспомнив по чувство такта. Мурада вдруг остановило тонкое женское запястье, и он с непониманием покосился на женщину. Она была красива и низкоросла, но выше чем его валиде. Волосы чёрные, а глаза подведены такой же черной подводкой. — Если вы кого-то потеряли, то вам стоит подойти к стенду с фотографиями детей, третьему по счету. — женщина говорила с европейским акцентом, а её синее платье на венецианский манер указывало на её происхождение. Змеиные глаза зацепились за Мурада, резво прошли его вдоль и поперёк, а после отпустили. Матушка и впрямь оказалась там, совсем в одиночестве, и бокалом шампанского в руке. Её подобный вид, такой привычно тихий и задумчивый, усмирил в нем всю спесь гнева. Он подошёл к ней ближе, но из-за ее цветочно-приторных духов ему стало хуже. Голова кружилась, а стоять становилось все тяжелее. И все же он терпеливо ждал, пока она что-нибудь скажет. — Я благодарен тебе, сестра. Я очень рад, что проблема Мустафы исчезла. — Мурад тихо перешивал кофе, так учтиво принесенным его сестрой. Гевхерхан мягко улыбалась и держала его за руку. — Милый брат, ты ведь знаешь, я не могла тебе отказать… — Ты видел темноволосую венецианку? — Мурад не понял, к чему она задала этот вопрос, но просто махнул головой, в знак согласия. — Она суженная твоего покойного друга. Свадьба была бы этой весной. Болью в груди отозвалось ещё одно его упоминание за один вечер. Он был его лучшим другом долгое время, именно он познакомил Мурада со своей сестричкой, а после утешал обоих от болезненного расставания. Именно он, совершенно бессовестно, делил с ним постель после очередной вечеринки, а утром бегал им за таблетками в аптеку. Они могли сидеть вечером, играя в карты и разговаривая на абсолютно разные темы, без какого-либо стеснения. Он был дорог Мураду. И он умер. — Сегодня вечером мы едем с Касымом и родителями на мероприятие. Лишь Аллах знает, как я туда не хочу, — он хмурится, и отпивает терпкого кофе. Они вновь разругались сегодня утром с отцом. Гевхерхан видит, как ему плохо, и сжимает руку крепче, давая возможность выговориться. — Наш отец был красноречив сегодня, — как бы невзначай сказала она, под зоркий взгляд брата, — жаль, что за этим ничего не последует. Матушке сегодня было плохо, её болезнь всё мучает. Ей было бы легче, если бы там не было отца. — её прерывает тяжелый вздох Мурада. — Всем было бы легче. Кёсем отпила ещё шампанского и поставила свой бокал на столик возле стенда. Она подошла ближе к сыну, но не могла смотреть на него. Ей было так же больно, как и ему — и что может быть хуже, чем не защитить любимых от боли? Он потерял самого близкого друга. И чего скрывать, она боялась, что он может отправиться к своему рыжеволосому приятелю в могилу. Боялась, что он так же не рассчитает дозу и умрет, задохнувшись в собственной рвоте, как и его друг. Кёсем не хотела это представлять, но сознание все рисовало за неё по ночам — Ахмед пугается за неё и из-за неё, но она ничего не может с собой поделать. Переживания и вечный стресс не дают ей покоя ни днём, ни ночью, и ей остаётся только быть рядом с ним. Она боялась, что он не правильно воспримет и поймёт эту вездесущию опеку над ним, но Мурад, на удивление, был тих и смиренен. Редко причитал и спорил, и только был рядом, внимая её состоянию. В самые тяжелые дни она приезжала к нему домой, в крайне уединённое место: она много разговаривала с ним, делала зелёные чаи — они помогали ему успокоиться. Она всегда оставалась на ночь — боялась оставить одного даже на минуту. Он тихо просил и они спали вместе, в обнимку. Их грело тепло друг друга до тех пор, пока Мурад вновь не начнёт молчаливо плакать, уставившись в ночной мгле ей в макушку, а она поглаживать его по волосам и спине, успокаивая. Ахмеду никогда не нравились их чересчур близкие взаимоотношения. Некая ревность окатывала его, делая безумцем. Он мог не выпускать её из дома, говорить обидные вещи. Он многое и мог, и делал. Больно и не очень. Но все это время, после их очередного примирения, когда он лежал у неё на коленях и засыпал, а она поглаживала его по коротким волосам, Кёсем думала лишь о состоянии Мурада. И это пугало её саму. — Тебе стоит успокоиться брат, — мягко произнесла Гевхерхан, уже обнимающая брата со спины. И он ценил эту внимательность и заботливость, безусловно. Её мягкость… она была самым мягким и невинным воплощением матери в его глазах. Он не хотел вспоминать, сколько горя и страданий приносили её нежные руки. У неё были руки Кёсем. — Что наша матушка заваривала для тебя, чтобы успокоить? — Какой-то чай. Не шибко вкусный, после него всегда спать тянет. У меня есть пара часов, так что… — он с тяжелым выдохом посмотрел на удаляющуюся сестру. Через минут пятнадцать, что прошли за тщательным самокопанием, она принесла ему чашку зелёного чая. После, как-то странно смотря на него, Гевхерхан протянула две таблетки-капсулы. Мурад знал, что сестра слишком волнуется за него, и знал что ей известно об его методах избавиться от негативных мыслей и страхов… и Мурад не смог сопротивляться. Приняв наркотик, он, изрядно покатавшись по квартире (откуда ловкая Гевхерхан смогла смотаться в первые же минуты), и впрямь крепко уснул на пару часов, пока его не начал усиленно тормошить взъерошенный Касым. Его вид был далёк от безупречности: волосы стали блеклыми, как и его глаза, краснеющие от контактных линз. Мурад чувствовал себя крайне помято и потеряно, а в голове встревали образы то беспокоящейся матушки с беснующимся отцом, то милого Селима и его истеричной сестры. У него есть много призраков, и как бы ему не отправиться к ним.  — Я скучаю по нему, — пронеслось тихо, почти незаметно.  Матушка, сдерживая слезы и пытаясь не смотреть на него, аккуратно кивнула и промолвила так же тихо: — Я знаю. Подойдя к ней ближе и приподняв ей подбородок, он заставил посмотреть на него. Вглядываясь в её глаза, такие нечеловечески красивые, он взял её за руку. Тонкие пальцы были в дорогих украшениях, и он расцеловал каждый пальчик, глотая собственные слёзы. Её щеки залились ярким красным румянцем, превращая её бледную кожу в живую. Печальные глаза никак не могли оторваться от Мурада, пусть уже и обрамлённые слезами и растекшейся тушью.  В глазах встревал вновь образ деспотичного отца, кричащего о ее безобразии и его ничтожности, об их неведомой доселе жестокости.  И о Аллах, как же всё было бы иначе, сдохни отец поскорее, ещё тогда, когда ударил ее в первый раз… тогда Мураду было одиннадцать. Тогда в его душе и зародилось то отвращение к собственному родителю, и желание стать намного лучше — желание одарить свою матушку той лаской и любовью, которую она заслуживает больше, чем кто-либо еще. Его чувства… есть нечто неправильное, но отчего-то существующее в самых глубинах его души. Для Мурада не было ничего желаннее, чем смерть собственного отца, ведь только он может помешать им… только он может доставлять ей боль. Только Ахмеду это доставляет садистское удовольствие — наблюдать, как ей плохо, неприятно. Ставить свои прихоти выше её воли, полностью подчинять её себе, ограничивать её во всем. Мурад бы никогда так не поступил.  Только не с ней. В зале уже никого не было. Все приезжие гости вышли на улицу, не желая оставаться в ужасно душном помещении. Мурада это место так же сводило с ума (а возможно, и принятые психотропные вещества). Так или иначе, боль в его голове, с примесью болезненных воспоминаний, сыграли свою роль. Посмотри на него абсолютно чужой человек, то даже он бы увидел в нем разбитого своими же воспоминаниями крайне несчастного человека. Отца бы это порадовало. Рассмешило. В помещении со стендами, где они оказались, было не так светло, как в основном приемном зале.  Напоследок оглянувшись, он безумно прижался к ней, целуя её горячие от слез губы. Её нежные руки огладили бороду, не смея ему отказывать. Поцелуй, с привкусом слез, что растекались по их щекам, и смазывались их же пальцами, бездумно оглаживающими щеки. Так необходим и важен был им этот поцелуй — такой внезапный и долгожданный. И далеко не первый. Отстранившись, он принялся расцеловывать ей все лицо, пока Кёсем не решилась прекратить это безобразие, которое… так неправильно. И так презираемо.  Она не смогла ему улыбнуться и вновь сказать, что всё будет хорошо. Этот нежданный поцелуй, её странность и излишняя эмоциональность к нему, странное злорадство отца… осознание Мурада. В голове у них был вопрос. У каждого свой, но, кажется, по-одинаковому болезненный. — Ты… это всё сделал ты? — её голос так боязливо скрипнул в тиши пространства, что Мурад дёрнулся, — ты его отравил? Ты обрёк своего дядю на бессмысленное существование в белых стенах? Внимательно посмотрев ей в глаза, будто бы пытаясь найти что-то ещё, он заверил её в обратном.  — Я не причастен к этому, мама. Не верь никому, кроме меня, молю тебя… я не причастен! Прижав мать к себе тесными объятиями, и чувствуя под тонким платьем её бархатную тёплую кожу, он вдруг роняет:  — Девочка, его сестра. Она всё рассказала, валиде, — тяжко выдыхает, — что видела, как отец приезжал к Селиму. Она всё видела. Она нашла его тело. Матушка, милая моя, Селим не был таким наркоманом. Никогда не был, — то болезненное вновь было озвучено, в память об… убитом? — прошу, скажи мне… откуда отец узнал про него… Но самое страшное — то осознание, что приходило каждую ночь в её объятьях и слезах, пролитых рядом с ней сейчас… …откуда отец мог узнать про него, если не от неё? — Ты причастна к его смерти?

***

Их вечер так и кончится в тяжести взглядов и сладкой ожидаемой лжи в устах.  Но никто из них так и не рискнёт спросить ещё раз — просить правды.  Они оба знают — никому из них не нужно её знать.