От неизбежной связи до больного разрыва

Кэгён. Дворец Императора. 940 год.

Мин Юнги подлетает с постели от очередного крика в голове, сердце заходится в бешеном ритме от адреналина. Никто не мог ловить в его глазах испуг и досаду, все боялись императора, боялись противоречить. Ставить палки в колеса было также неудачным решением: всех бунтовщиков и незаурядных взяточников ждал лишь один приговор – смерть. Он помнит как впервые пытался наказать слугу, которого поймали за воровство риса: отец приказал отрубить тому большой палец, впрочем, Юнги со вздохом вспоминает об этом, не очень-то и жалея – меч был тупым и ржавым. Юнги снова снился страшный сон, где он отчаянно пытается что-то или кого-то поймать, не успевая в итоге. Когда перед ним плавают служанки, заплетая волосы в высокий хвост, придерживая тонкую шелковую одежду, словно та могла отрубить им руки за неверное движение, а Юнги мог. Он смотрит на отражение в зеркало, скользит по одной миловидной девушке, которая выполняет свою работу с серьёзным выражением лица, и ее тонкие пальцы совсем не дрожат как у остальных. Его не очень-то отличающийся ото всех по значимости день, но будоражащий само нутро до приятных толчков. Император усаживается, склоняя голову к руке, чуть ли не зевая, когда смотрит за отлетающими головами своих пленных – непокорные и дикие, вздумавшие перечить Его Величеству, не имеют права на жизнь. Юнги не помнит, сколько раз моргает за всю церемонию, но на миллионный раз считать дальше становится совсем неинтересно. Сотни тысяч отрубленных голов, сменяющих друг друга, падающих при каждом взмахе его ресниц, отчего даже смешно и дико забавно становится. Не до смеха ему совсем, когда пред ним на коленях стоят похудевшие, совсем осунувшиеся генерал и его приближенные – самые лучшие воины всего Южного побережья. Он готов их даже выслушать, посмотреть, поискать страх в глазах, поэтому даже вздрагивает от предвкушения. Ничего необычного никто не говорит, всё мимо и мимо, головы в стороны, словно мячи, но не отскакивают от пола. Кто-то из толпы собравшихся горожан вздыхает, кто-то совсем не обращает внимания, крепко удерживая корзину в руке. Юнги останавливает процесс одним взмахом руки. Стража может понять его лишь по взмаху пальцев. — Генерал Чон, верно? Столько слухов нигде не сыскать, сколько я слышал хвалебных о Вас. Умён, сообразителен, храбр, — император привстаёт, отчего не только пленные вздрагивают, но и горожане. Их император слишком редко бывает так весел, — И очень не дурён собой, как трешат мои слуги. Только на каждого такого человека найдётся свой козырь, в этом случае я, — он смеётся тихонько, прикрывая рот рукавом чёрной ткани одежды, расшитой золотыми нитями и камнями яркими, такими, что слепят. Генерал поднимает голову, чувствуя законченную речь. Видит, как молодой император облизывает губы с предвкушением, но слов не говорит, просто смотрит, словно пытаясь увидеть больше, чем картинку перед собой, больше улыбки, смахивающей на оскал, гладких волос и тёмных одежд, но не в этом дело точно, — Чего же играете со мной в молчанку? Все вздыхают тяжело, пугая при этом Хосока, который будто впервые в жизни увидел страх перед глазами своими, а Юнги совсем внимания не обращает – привык уже. Тот подходит ближе, насколько это возможно, чуть ли не впритык к плененному. — Как можно сломать такого человека, как вы, генерал? — когда в ответ он слышит лишь тишину, не замечая каких-то посторонних звуков на фоне, продолжает, — Слышал, что невыносимо больно смотреть на смерти товарищей. Правда? — Хосок также продолжает смотреть, вкрадчиво, словно высматривает, будто что-то действительно увидит. — Боюсь, не знаю ответа, да и на вопросы зажравшегося диктатора отвечать не собираюсь. Я слеп, Ваше Императорское Величество, — для пущей уверенности он бы провел около лица рукой, но связные за спиной запястья ему мешают до невозможности. Юнги вздыхает, щёлкает своей катаной обратно в ножны, смотрит, словно не верит секунду, но шока на лице не видит. — Как вижу, не глух, — император лишь манит к себе одного из стражников указательным пальцем, шепчет что-то с улыбкой на лице и, ожидая представление, смотрит. Позвал бы даже свиту своих музыкантов для такого случая, но в этой ситуации деликатность не нужна, — Тогда послушаем же чудесные звуки моих музыкальных инструментов. Юнги крайне удивлён, когда оглушающий крик почти упавшего обычного рядового вояки пронзает до самых костей, скрежетом отрубающегося пальца отдающегося в голове, но ни одна эмоция не пролетает на его осунувшемся лице, ни одна. Проходят два часа, а может и три, когда людей до Хосока становится всё меньше, останавливаясь только на нём одном, толпа постепенно расходится, получая приказ стражника Его Величества, который тот подал взмахом руки. Император видит – попался настырный, но он-то решительный, сдаваться не собирается уж точно, поэтому останавливает, видя облегчение на лице, когда его быстрее подталкивают ближе к трону. — Поддаться мне не даёт гордость, генерал? Будь по-вашему, — он громко стучит пальцем по подлокотнику, отвлекаясь блуждающим взглядом на задние ряды, — Всё равно сломаю. Сделаю так, что будете валяться в моих ногах, боготворя, генерал. — Что же ты хочешь от меня? — плюется словами сквозь кровь, выступившую на губе. — Не стоит забывать, что угодить решили к тирану, как успел окрестить меня народ. Чего же я хочу? Что же сделаю? Вопросы времени, и они всегда интереснее, когда происходят в жизни внезапно. Император уходит, поднимая полы своего ханбока, потому что шуршание начинает нервировать. Кости неприятно затекли за всё то время, пока он наслаждался весельем. Размяться на лошади не помешало бы, но идеи получше всплывают в его голове: — Вели прийти кому-то из наложниц в мои покои, — говорит Юнги, когда с его тела начинают снимать одежду, распутывать волосы и набирать тёплую воду в ванную. Перед ним в зеркале совсем другой человек, не тот, каким он был с утра, — Самой высокой и с длинным тёмными волосами, — Одна из служанок кивает, склонив голову, а после убегает, оставив от себя только пустоту. Император не принимал у себя наложниц больше, чем три месяца, находясь в походе, а после него совсем не обращал внимания на отдалённые крыло, где находился его гарем. Шумные больно, — Растопчу твоё достоинство, генерал! — говорит, словно может докричаться до пустого разума Хосока, который в подземелье, начиная считать дни в печали, не от злобы, от другого и чертовски неправильного, что каша в голове появляется. Хосок просыпается от неуверенных толчков в бок, сразу же ощетинившись. Его длинные волосы были в полном беспорядке наощупь, но как только он оказался в месте, где чувствовалось тепло, и воздух становился значительно мягче, его сразу же опустили в ванну с тёплой водой, точно подходящей для его тела. Попыток вырваться он не принимал, потому что кто знал, чем всё это могло кончится. Он чувствовал запах мягкого и терпкого масла, которым его натирали, мылили, а потом смывали. После его отвели в другое место, как он понял, в покои, там его волосы принялись расчесывать и мазать приятными отдушками. Юнги о чём-то размышлял, пытаясь привести в порядок свои мысли, но двери его тронного зала открылись и, приготовившись выслушать очередные совсем неуместные возгласы, он немного опешил, когда придворный лекарь прошептал ему на ухо интересные вещи. — Ты становишься всё интереснее и интереснее для меня, генерал. Как только его длинные волосы рассыпались по плечам, а дверь за ним закрыл лекарь, пара стражников были выдвинуты для его сопровождения. Хосок, пока что не зная окружения и местности, не стал противиться, прислушивался к каждому шороху. Галдеж за дверью, которая открылась перед ним, прекратился, но он мог все ещё слышать шипение и перешептывания между собой. Кто-то более настырнее и противнее всех, как считал Хосок по собственному опыту, решил высказаться первым: — Императору мало женского внимания, минджэ, он велит приводить сюда мужчин! — Хосок мог ощущать своей кожей размахивания шелковой тканью, характерные возмущения, даже если и был слеп. Эмоции и чувства были для него более открытым и чем-то более понятным, нежели для зрячих. Сердце забилось в изумленном непонятном состоянии, хотелось узнать, где находился, но пахло слишком резко, так, как нигде не пахло: духами, специями, только что купленными вещами с рынка. Где же он был? — Фаворитка не может удовлетворить самого Его Величество? — Если уж она не смогла, то он сможет? Невзрачный, он никакой! — Кажется, вчера к себе звали кого-то из гарема, — прозвучал всё тот же первый голос, — И это точно была не ты, чёртова вертихвостка! Думала, сможешь его своими проклятыми глазами заворожить? — А он? Он сможет? — Хосок вздрогнул больше от того, что всё внимание перебросилось словно пожар на него, на плечи и на руки, — Чем тут захватить? Чем? Чёртов раб! — он уже готовился перехватить чей-то удар, потому что эмоции закипали в человеке напротив него, пока двери не распахнулись, а все не посмотрели вперёд. — Поднимайся. Император тебя ждёт! Хосок уже чувствовал этот запах раньше, ощущал те повороты, по которым шёл вечером. Он чувствует, что его всего обрамляет невесомая ткань со всех сторон, вуаль сильно пушится. Хосок чувствует запах свежести, наверное, вокруг него маячили служанки с выстиранным бельем, но потом всё меняется на холодный ветерок, оглаживающий лицо, шум толпы, недовольный бубнеж. Голос. — Мой новый, — до того, как слова были сказаны, в пустоте головы строились ещё пара фраз, которые были посвящены не ему. Чона усадили на мягкую ткань, направили голову вперёд, словно он мог что-то увидеть, но смотреть было обязательно, — Наложник. Мой фаворит, — у Хосока белеет лицо и, если бы не макияж, он совсем бы слился с цветом муки. Слова, сказанные громким басом, осаждают его, припечатывают ближе к земле и слегка вдавливают, — Теперь ты официально мой. Теперь ты будешь мне подчиняться. Но проходит неделя, а там и три, за ними следуют месяца, но всё одно – нескончаемые часы так или иначе будут преследовать. Его день скучен, похож один на другой: завтрак, прогулка, любые развлечения на выбор, обед и чаепития, но ничего другого. В покоях императора он не был с тех самых пор больше ни разу- хоть что-то радует, но оставшиеся наложницы зуб на него точат, потому что до них у правителя дела совсем теперь нет, и не распускают гарем лишь из-за ответственности над этими девушками. В таком случае выходов не много: умереть собственной смертью, живя как ненужное дополнение, или ждать, когда нрав их надоедливого камня преткновения все же взбунтуется. Всё ждут, затаив дыхание, когда бывший генерал захлопает глазами, подумает о надоедливости их и ненужности, а потом попросит. И вот уже через пару дней весь гарем сразит неизвестная ранее кому-то болезнь, девушки уверены, что император способен на такое. Неизвестно лишь, что цепляет его в этом слепом чужеземце. — Я не стану этого делать. Я не раб, — но Юнги лучезарно улыбается, не выдывая никаких бушующих эмоций своими голосом, рукой лишь машет, распуская слуг. Двери с грохотом закрываются, отчего вздрогнуть хочется, но нельзя. Хосок уверен, что император подобен хищной птице или стервятнику, набросившемуся на проморгавшую мышь. Если бы можно было увидеть его расшитое золотыми нитями одеяние, манящий шелк наверняка захотелось бы почувствовать под пальцами. Ханбок генерала был расшит крупными драгоценными камнями, вечно цеплявшимися за двери и стены дворца. — Раньше нет, а здесь - да. Ты лишился своего статуса, теперь ты обычный наложник, — отвратительно даже думать о том, что и слово новое придумали для него. "Наложник". Казалось, куда унизить еще больше было, такого не сыскать ни где. Прилюдный позор, когда на городской площади для оглашения важных вестей на них тупо "глядел" исхудавший плененный генерал в невиданной красоты одеждах, восседающий рядом с их императором. Но ниже было куда опуститься, только думать об этом не хотелось совсем, — Ты теперь мой. Мой на веки вечные. Хосоку даже не хотелось сравнивать отношение к себе. Быть убитым и прослааленным на всю родину, заставить плакать больную мать и гордиться отца, или стать придворной шлюхой в глазах всех. Ядовитые языки разносили слухи быстрее, чем что-либо могло растекаться по земле. Скоро до императрицы дойдут нелестные вести о том, что некогда отважный генерал, выигрывавший блестяще все сражения, в гареме у сумасшедшего императора, и не просто, а злейшего и противнейшего их врага. Унижая его, Юнги пытался показать свою доминирующую часть, и это не происходило спонтанно, вовсе нет. Осквернить невинного генерала в отставке, как решил Юнги, и опорочить его достоинство было самым лёгким способом достижения его цели. Поиграть - вот что действительно стояло во главе его всех мыслей. Показать, кто действительно главный на побережье трех океанов, кто имеет такую силу, что может подчинить себе самого страшного и опасного, навевающего страх и ужас одним лишь звуком имени, доносившегося до ушей любого. Сломать ноги для поклона было слишком легко, а вот заставить склониться, поцеловать перстни на жилистых пальцах - совсем другое дело. Стоила ли мучительная, унизительная жизнь своих плодов? Вовсе нет, но каждый раз за ним следовали по пятам, если не служанка, болтавшаяся без дела, так личная свита охраны императора, бесшумно продиравшаяся по алее около глубокого пруда. — Сделай это для своего императора. Преклони колени. Бурлящая золотым отливом вода гремела о края ванны, разлетаясь каплями по всей комнате. Было приятно наблюдать за сжатыми кулаками, отчаянно видом, за скрипяшими зубами, но больше всего привлекали пальцы. Узловатые и не слишком вытянутые, точно бы поместившиеся в половине ладони Юнги. Проверить было невыносимо соблазнительно. Интерес о том, как же, наверное, тяжело было держать катану такими прекрасными рукам, поражал своей навязчивостью. — Прогулка на лошадях утомляет, — с ядовитой нотой пролепетал старший, смотря на жестко двигающиеся руки с мочалкой. На коже оставались борозды от мягкой ткани, а Юнги нравилось, всё превосходило все его ожидания. Дразнить оказалось намного слаще. Так он, Мин Юнги, девятый император в династии Мин, решил, что дразнить лучше, чуть перейдя черту дозволенного, начертанную в собственном уме. Это происходит в очередной вечер, когла мышцы расслабляются, а генерал, кажется, начинает привыкать к унижениям: растирает по коже цветочное масло, чешет и мнет мышцы, абстрагируясь полностью, чувствуя под собственными ладонями жар. Тогда-то весь устоявшийся образ хоть и сумасшедшего, но не дикого императора, улетучивается в мгновение, так же, как и чуть помятая одежда, гремящая яркими блестящими кристаллами-камнями. Именно в тот момент Юнги так упрямо не замечает страх в пустых слепых глазах, но чувствует его по всему телу, которое развалилось прямо под ним. Оттолкнуть было слишком невесомым желанием, лишь попыткой в голове, потому что прижатым сзади к кровати, а спереди – огненным телом, не получится. И Юнги был, наверное, доволен, выставляя своего главного врага в таком свете, как грязную шлюху без права на выбор. Без появившихся чувств. Запятнанная честь, погубленное достоинство окончательно исчезли, когда высохли слезы. Теперь, именно сейчас, с этого злосчастного момента, в голове крутились мысли о том, что сейчас бывший генерал даже думать о своём прошлом не мог, не имел права, прощаясь окончательно со всеми титулами, наградами, с родиной и семьей. Тогда, когда чудовище рядом с ним улыбалось, разглядывая простыни под ним. Но оказывается правила существуют как раз во избежание таких случаев. Если бабочке оторвать ее красивые крылья, они не отрастут вновь. Также пылкий нрав, стальной характер и непоколебимость, несгибаемость не вернуть. Хосок становится отстраненным, также выходит из комнаты, следуя туда, куда лишь позовут, но уже без пылкости, без остроты. Он выполняет всё, что императору только в голову взбредет: расчесать волосы, присоединиться к купанию, не сопротивляться, когда его омывает тёплая вода с холодных пальцев, даже одежду снимает самостоятельно и без пререканий, когда чувствует глубокие прикосновения к бедрам и рукам. Юнги разрешает оставаться в своих покоях сколько душе угодно, сам разбивает голову в надежде найти какое-то средство от грусти для прежнего Хосока, но, к сожалению, ни один лекарь не в силах помочь. Он бы рад их всех поочерёдно четвертовать или срезать головы, как кусок от яблока, но в чем толк? Мозг закипает в вечных попытках что-то сообразить, когда народ в тронном зале рассыпается, удаляясь. Подле него всё так же сидит, как неприкаянный, остывший мужчина. На его ушах, по приказу императора, теперь светились прозрачные драгоценные камни, собранные на золотой верёвочке, словно стекающие по щекам слезы, добрались до мочек ушей, словно выгравированные, совсем непонятно откуда взявшиеся веснушки над губой, на носу и по всему лицу и телу, рябея там и тут, как произведение искусства. — Ты не желаешь пройтись по саду? Сезон цветения настал. Нет? — Как прикажете, — на нем яркий ханбок, такой, что режет глаза. В таком не устраивают прогулки, но им всё равно. Юнги не хочет, чтобы он вот так просто соглашался абсолютно на всё без неловких истерик и запугиваний самого Мина. В саду и правда прекрасно, ещё вчера расцвели уже раскрывшиеся бутоны шикарных соцветий. Хосок не видит, но ощущает поменявшуюся атмосферу здесь, с яркими цветами, с чистыми мыслями слуг и барахтающимися лягушками и в небольшом дворцовом прудике. — У меня есть небольшой подарок. Чон заинтересованно вскидывает голову вверх, смотря в упор, хоть и не может видеть. Мин подзывает одного из шмыгающих мимо них парней. Через несколько минут сквозь звуки природы, яркого шума за изгородью дворца можно невольно услышать приближающееся фырчание. Хосок нежно гладит проходящее мимо них животное, уже прекрасно все сопоставив в голове. — И это лучший конь? — Привели лучшего коня, — в глазах конюха невероятное противоречие. Кто же может садиться на коня самого императора? Но под стальным взглядом всё рушится. Бывшему генералу всё можно. Помощь не требуется, и видеть как всё те же узловатые пальцы цепляются за пышную гриву коня - как увидеть поток падающих звёзд, как присоединение новых земель. — Ни одного сражения я не проиграл с этим конём. Он мой талисман. Хосок кивает, изучая пальцами, "смотрит" на брыкающиеся копыта и удерживается за прядки гривы. — Наверное, он вас понимает. — Зови меня просто Юнги, — в горле вдруг образуется ком печали, отчаянно рвущейся наружу. Получая в ответ лишь молчаливое покачивание головой, продолжает, — Когда мы одни. Просто моё имя. — Не могу, — отказаться от помощи на этот раз Хосок не хочет, чувствуя, как ближе прижимается всем телом к груди императора, стаскивающего его с коня, — Какой же вы, император? — Ты знаешь меня лучше чем кто-то, верно? — Безусловно. Но какой вы? Кто вы? — когда все те же пальцы, от которых невозможно отвести взгляда, прикасаются к его впалым алым щекам, а палец Мина взлетает вверх, предупреждая охрану не вмешиваться. Хосок "смотрит" пронзительно, тянется от щёк к носу, затем обратно обратно к губам, движениями вырисовывая что-то наподобие звёзд, — Ну, одно сражение вы всё же проиграли, Ваше Высочество, верно? И Юнги понимает, что Хосок - единственный, кто может ответить на этот вопрос, каким бы ни был ответ. Во дворце к привычной атмосфере добавился один никуда не сующийся житель уже пару месяцев назад. Где бы ни был император, следом за ним ступает величественной походкой поражённый генерал. Сами стали забывать моменты прошлой жизни, Юнги пытался сгладить неимоверно кривые поступки: его собственный, самый лучший конь Империи в подарок, кусок имения с лучшими плодородными землями, украшенными цветами; хоть взгляд приковать не удавалось, взять великолепным ароматом было проще простого. Но главным подарком послужило полное неприкосновение. Заставить идти по пятам, купать в ванной, присутствовать зачем-то на Имперских съездах, но только не близость. Делить кровать в те самые короткие ночи наслаждения, пусть и без физического удовлетворения, не приходилось. Хосок без зазрения совести укладывался на мягкую перину, взбивая по нескольку раз все подушки в шелковых наволочках, засыпая пол струящимся балдахином, что враз затуманивал расплывчатую фигуру. Спать вместе в такие моменты не удавалось, но глядеть на неточный силуэт, покрытый лишь шелковой простыней, вечно спадающей сантиметр за сантиметром в такие ночи, заменяло сон на несколько дней вперёд. Но проходит пара недель, за окном солнце всё никак не хочет садиться, Хосок чувствует это кожей, когда лёгкое жжение сменяется мимолетным касанием лучей. До заветного дня солнцестояния остаётся лишь одна ночь. Ночь разделяет его будущее и настоящее, бегущее от прошлого быстрой рысью. Удивительно было наблюдать, как горожане украшали город в яркие, пестрые цвета, даже если увидеть это было совсем нереально. Суматоха передавалась сквозь нервозность, веселье, музыку. В такие моменты и забыть можно было всё, что произошло с ним во дворце за это время. Проходить по аллее, чуть не упасть в пруд и пробовать вкусные блюда, разговаривать с кем-то из народной толпы, было удивительно легко. Также невероятно просто было привыкнуть к такой жизни: тёплой, солнечной, словно это не он убивал и резал беспрерывно, словно он этим и не жил. Всё испарилось в минуту, стоило только поманить куском хлеба. Самый страшный признак переименования его «я» был и плавал совсем на поверхности. Его Высочество и не был таким плохим, коим он представлялся в карикатурных деспотичных сказках на родине Хосока. Самым невероятным и чудоковатым изменением стало невообразимое желание просто следовать повсюду, узнавать новые черты сумасшедшего правителя, который, оказывается, любил выезжать в горд, хоть и делал это редко, иногда рвал яблоки прямо с деревьев, вызывая охи придворных поварих, крайне редко делал вид, что замечает сонные закрытые глаза стражников подле своих покоев. Только самому императору было известно, что те спали крепко, как медведи в спячке, когда покои посещал самый важный гость Его Величества, не обделенный вниманием дворца. Тогда он сам стерег сон, обнажая катану. — Не верится, что завтра всё поменяется совсем. Я привык к такому. Юнги совсем не отводит взгляд, ступая по пятам, как преданный щенок, чуть ли не наступает на ночной халат, хоть и время для сна еще не наступило. Полы одежд разъезжаются в разные стороны, когда перина прогибается под чудаковато тонким, хрупким телом, что невозможно и подумать, какой опасный головорез сидит здесь, в покоя самого императора. Чон чувствует на себе взгляд, ощущает пальцами, кожей и не раз той частью, где оголяются его ноги из-под гладкой ткани. Так, по велению разума, по прихоти своего сердца, он беспристрастно, еще больше приковывая к себе взгляд, падает вниз, не боясь упасть. Теплота простыней, нагретых солнцем, утомляет сразу же, однако заставляет хотеть спать еще сильнее. Он чувствует дыхание сверху. Хосок ещё раз смотрит: проводит пальцами по линии подбородка и челюсти, сопоставляет, что тот схуднул за те дни; ведёт к глазам. Слегка надваливая, заставляя со стоном прикрыть их веками, нос остаётся таким же необыкновенно чудесным. Но прикоснуться к тому, что не могло измениться за это время очень хочется, губы так и манят, но их обходят пальцами из раза в раз, увиливая к щекам, а потом и по подбородку, у которого есть небольшая ложбинка, к мешкам под глазами. — Прикажешь, и я остановлю весь мир, если ты будешь доволен. — Что же вы, запретите солнцу равняться с луной? Насмешка превращается в неуверенный говор, лишь потому что при откровенных словах губа чуть оттопырилась вниз, словно ловя палец. Вот он и увидел совсем не смеющиеся губы, но завладевшие желанием. — Пожелаешь, и я сделаю так, чтобы солнце светило круглые сутки. — А что же Ночь? Как же мягкий сумрак? Неужели, он не чудесный? — Если солнца не станет, то мне придётся делить свои взгляды с чужими. Кто по‐твоему сможет заменить солнце? Почему-то спать в кровати с прижимающимся императором оказывается ещё прекраснее, чем первая ночь проведённая в его покоях. Покоях ужасов подземного заключения. В ту светлую ночь стража продолжает спать под дверями, пока император пытается сосчитать все неуловимые веснушки на щеках посапыющего Хосока, не досчитавшись одной, он начинает всё по-новой, надеясь, что к следующей ночи их станет гораздо больше. Потому что сосчитать двести семьдесят три маленьких личных солнц на щеках слишком простое и мимолетное удовольствие. Но всё меняется на следующий день, когда ворота императорского дворца отворяются не в полдень по назначенному времени, а раньше на пару часов. Когда насладиться яркими вспышками на щеках не дают, очень раззадоривая зло внутри. Но, оказывается, облитый солнечным светом наложник остаётся в кровати не зря. Пред императором она, ехидно ухмыляется, как будто в праве забрать этот трон. — Ну здравствуй, император, — императрица династии Чосон ехидно улыбается, пряча чудовищный оскал своим рукавом. На её макушке огромная корона, — Давно не было от тебя вестей. — Я думал, мы закончили разногласия тогда, когда я разгромил твою армию при Тоннэ. Разве те остатки твоих людей не доложили? — Верно, вестей я так и не получила, поэтому пришла за тем, что принадлежит мне. Мой генерал всё ещё у тебя. — Ты ошиблась, твоего здесь ничего нет. Нет ни земли, ни генерала, теперь это всё моё. — Где же он? В твоих покоях, верно? Одурманить императора взбалмошным принцем, — она смеется так, словно не хочет держать усмешку за зубами, раскрывает двери одну за другой, пока не дёргает одну из украшенных резным узором. По телу крадутся мурашки, Чон вздрагивает, приподнимаясь, ровно за секунду до того, как дверь с грохотом распахивается, чуть ли не впечатываясь в стену. По невесомым закрытым шторам струящимися каплями плывут лучи. Стоит ей сказать лишь слово, как подорваться с места для самого моадшего среди всех в комнате это как команда, но лишь махнувшая ладонь его успокаивает неизвестно как. У Юнги складывается всё одно за другим, за краснеющими щеками даже не видно злости. — Сначала я подумывала прирезать тебя с его помощью, но он справился даже лучше предположенного. Хорошо постарался. Я вас свяжу вместе, ты, непобедимый император Мин и мой лучший воин во всей армии. Удивительное зрелище получится. Кровать прогибается не так неожиданно, как хотелось бы. Хосок без отчаяния на лице, но и без улыбки восторга, лишь с большой дрожью в пальцах. Солнце всё поменяло. — Разговор один на один с твоим лучшим генералом, — после секундного молчания он добавляет без явного сожаления, без запинок в голосе, поэтому понять слепому совсем невозможно искренние чувства, — Тоннэ отдам обратно. Северный порт тоже. Хосок отмечает, что разговор нынче обходится слишком дорого даже для тех, кто имеет всё. — Ваше Высочество, — когда продолжать нет смысла и сказать совсем нечего, остаётся только молчать. — Я говорю не с наложником, я говорю с генералом, верно? Разве вы говорили со мной так в первую нашу встречу? — Нет. Не вспомнить, — надтреснутым голосом говорит, отрывая от неплотно прикрытых глаз одну слезливую дорожку по щеке, — Я согласился, потому что.. — Это твоя родина. Против этого и я не устою, как бы не пытался удержаться, верно? Ты как надтреснутая стена, рано или поздно должна должна рухнуть. — Но я не хотел бы так поступать ещё раз. Её Величество приняла меня как собственного сына, дала кров после того, как моё государство захватил на то время тиран всей Азии. Император Юнги из династии Мин оставил меня без дома, родителей и моего же государства. — Ты решил отомстить, — без испуга, но с особым интересом спросил старший, заваливаясь на бок, на мягкую перину, — Умно. Я и не подумал бы сразу. Ты слился с образом убийцы. Хосок кивает, пытаясь нащупать рукой неизвестно что на гладкой простыне. Уловить дрогнувшие пальцы становится похожим на игру в кошки мышки для пораженного императора. Вторая рука оказывается куда проворнее, пробираясь к середине макушке со светлыми, пепельно-белыми волосами, разделяя их на две половины. Впервые он такой: растрепанный, без особого выдрессированного великолепия. — Тогда пришло время отомстить. Убить меня не получится, как бы не хотелось, я ответственен за свой народ. — Ты ослеплен, верно? Не замечаешь, что я предатель? — Смог бы я думать иначе, отбирая свободу у пленного? Вся истина в том, что ненавидеть меня можно. Тебе можно. Открой мне глааз. Сейчас Хосок слышит, как движется впереди него, тяжело оседает на сложенные колени, тело. Слышит звук дыхания, облизывание сочных губ, которые пугали и одновременно манили вчерашней ночью. Над его рукой зависает нож, вводить который в дрожащие пальцы становится непосильной задачей. — Ты должен сделать это, — Юнги без особой осторожности смотрит в пустые глаза напротив, впервые жалея, что не увидит в них неловкости. Нож, в дрожащих руках генерала враждующего государства не судит чего-то хорошего, но плачущие глаза приносят чувства какой-то безопасности,— Любое твоё движение, — дыхание приближается к вздрогнувшему носу, почти захватывая губы зубами сильно и больно, но Юнги знает, Хосок не уверен, что делает, режет наотмашь, потому что страшно, потому что больно почему-то. Получается немного неуклюже и даже устрашающе, когда по щеке стекает кровь, для начала капля, а затем ручей, — Я настолько был одурманен тобой, что продолжал ничего не видеть? Удивительно. Это и правда поразительно, потому что Хосок не издаёт не звука, пытаясь стереть с лица багровую жидкость, но делает лишь хуже. Чужие касания к своей коже никогда не были такими великолепными, отмечает император, ломится ближе, пытаясь глушить режущую боль, что распространяется по всему лицу, но глубокий разрез пролетает лишь от глаза до щёки, неумело задевает кусочек века. — Назови меня по имени. Хоть раз. — Я.. — не удается скрыться невесомому, почти невидимому поцелую, которого слишком мало для просто удовлетворения внутренней суматохи, категорически мало, — Мне пора идти, Ваше Высочество. Как легко можно привязаться к человеку, который просто удержал его от падения в убогий пруд с лягушками и маленькими рыбами, показавшего красоту цветов ароматами. — Теперь я вижу мир по-разному, — открыть повреждённый глаз остаётся сложной задчей, но выполнимой. Отдалённые шаги его пугают, — Один волшебный. А другой просто без тебя, да? Через пару минут лекарь уже снует около него, а стража не задерживает удаляющихся людей.