2012
Кинн может и хочет ответить резко, с небрежной безучастностью, но вырывается визгливо-истеричное: — Хуй из неё вытащи, а потом здоровайся. — Ты такой зануда, малыш Кинни, — родное обращение бьёт раскалённым лезвием, опьянение из взгляда Порша никуда не пропадает, только сменяется неподдельной сосредоточенностью. Впрочем, просьбу парня он исполняет, даже джинсы, болтающиеся у колен, натягивает. Взбешённым взглядом Кинн провожает девушку, испуганно зажавшуюся в угол комнаты. Внутри ревёт и клокочет обиженное нечто, жаждущее скорейшего выхода. Больно так, как никогда ещё не было. Похороны отца на той неделе по сравнению с этим — просто пшик, хотя с чем тут сравнивать, по этому человеку он даже скучать не будет. Порш другое, его предательство режет жестоко именно тем, что мысли о будущем рядом с ним, приятном и безоблачном, рассыпаются осколками. — Объяснись, — самообладание всё же находит Кинна на долю секунды, пока тот не чувствует влагу на дрожащей верхней губе. — О, да брось, я хотел развлечься, что не так? Нашёл повод развести сопли, — Порш фыркает, протягивая руку к бутылке отвратительно дешёвого рома у бордовой постели с изголовьем, усеянным сотней крупных страз. — Сопли? Ну ахуеть. Ты сорвался хер поймёшь куда среди ночи, а в итоге я нахожу тебя в конченом блядушнике, сующем в дешёвую шалаву. Почему ты поступаешь так со мной, Порш? Чем я заслужил это? Я, сука, мало сделал для тебя? — тирада Кинна, с середины перешедшая в крик, льётся сплошным потоком. Пожалуйста, Порш, что стоит тебе соврать и на этот раз? — Что вы, мой благодетель, как я мог? — склоняя голову в шутливом поклоне, Порш меняется в лице, все черты разом заостряются, а желваки ходят от еле сдерживаемой агрессии. — Вы так много сделали для меня, господин Кинн. Без вас, господин Кинн я бы нихуя в жизни не добился. Вы, господин, вытащили меня из грязи, простите, что поступаю так с вами. Господин. Кинн, — последние слова Порш вколачивает в него, чтобы поярче, чтобы побольнее. — Ты же этой поеботы от меня ждёшь, родной? Или нам лучше поговорить про то, как твой пидорас-отец засунул меня сначала в дурку, а потом в тюрьму на четыре года, в попытке воспитать тебе псину послушную? Или лучше поговорим про то, как я тебе жопу лизал, чтобы не подохнуть раньше времени? — ощущение свободы, потерянное на годы, но вновь обретённое, пьянит Порша лучше конченого рома, обнажая его истинную суть. — О чем ты говоришь? — срывая голос, Кинн кричит, не в силах удержать этот шквал. — Ох, извини. Что это я? Он же считал тебя слишком тупым и в дела не посвящал. Расскажу тебе сказку, с твоим уровнем интеллекта иначе не поймёшь: жили на свете два брата Корн и Кан. Корн был старше, а потому унаследовал главную империю отца, ведущую легальную часть бизнеса, Кан же, как младший, получил в наследство часть мрачную и подпольную. Годы шли, и Кан, видя брата во всех заголовках и на экранах, возжелал того же. И тогда у Кана родился план убить брата, заняв его место. Только вот у брата был сын, который после совершеннолетия мог стать прямым наследником. Сын Корна, так же имеющий одну чудесную способность — сберечь его собственного ребёнка от любой угрозы, — разжёвывая с удушающим напускным спокойствием, Порш не отрывает пристального взгляда от лица Кинна, наслаждаясь метаморфозами. — Дошло, малыш? Или мне продолжить? Твой папочка убил моего. А меня выставил виноватым. Мне трахали мозг, внушая, что я псих конченый. Четыре грёбаных года. А на выходе сунули тебя, на мол: «служить, дай лапу», — пренебрежительно слетает с языка Порша. — Заткнись, — вертит головой, неверяще, не выдерживает, злость прорывается резко, вынуждая Кинна, развернувшись, выбить дверь. От этой информации хочется спрятаться, сбежать подальше. Воздуха не хватает настолько, что Кинн втягивает его в три раза чаще, перенасыщая лёгкие. Всё это место будто создано с одной конкретной целью — добить его к чертям собачьим. На громкий стук двери о стену высовывается из соседней комнаты кислотно-рыжая девка, что, смерив Кинна недовольным взглядом, скрывается назад. Хочется выбраться отсюда поскорее, как назло, тускло освещённый коридор больше похож на ебучий лабиринт. Шедший сюда в состоянии аффекта, Кинн нихуя не помнит, в какой стороне выход. Идёт, стараясь ориентироваться на громкие звуки голосов, которые в итоге выводят к небольшому бару. Завидев его, две девушки поднимаются, призывно улыбаясь, что-то говорят, тянут руки, Кинн в том состоянии, когда это может кончиться плохо. Руки отталкивает, находя новую цель, заместо выхода из этого гадюшника. — Дайте самое дорогое, что у вас есть, — хотя очевидно, ничего лучше палёной сивухи тут не найдёшь. Отвалив ахуеть как много за то, что даже спиртом язык не поворачивается назвать, Кинн пьёт прямо из горла. Будоражащее жжение спускается к самому желудку. Нужно найти выход. Ориентир — ублюдочно красный бархат, обнаруживается ближе, чем он ожидал. Бар оказывается чем-то вроде рецепции в метре от двери, ведущей наружу. Внутренности скручивает подступившая тошнота, и Кинн не находит ничего умнее, чем запить её ещё порцией мерзкого пойла. Прохлада ночной улицы принимает в свои объятия. Поганый запах цветочных духов, кажется, осел прямо в лёгких. Выкурить его — ахуительная идея. Пачка сигарет скользит в руку. Пламя у самого лица облизывает уголок бумаги. Заветный дым расходится по горлу, не принося ни мгновения облегчения. Ярость всё ещё топит, не желает забиваться ничем, рвётся наружу. Докуренная сигарета втаптывается в землю, выбивая яркие искры. Её сменяет вторая. Последние слова Порша эхом бьются в раскалывающейся голове. Папаша и здесь умудрился поднасрать ему. Даже умерев, забрал из его жизни самое дорогое, что в ней было. Их отношения с отцом даже с натяжкой никто бы не назвал адекватными. Кинн ненавидит его. До чёртиков терпеть не может. Этот человек не ставил его ни во что десятки лет, воспитывая в страхе и постоянном унижении. Ему всегда было недостаточно. Глоток, затяжка и бутылка с отвратительной на вкус сливовой водкой летит в асфальт, рассыпаясь с оглушительным звоном сотнями осколков. Не легче. Хочет подняться, вернуться, сказать ему всё, что думает: и о нем, и об отце, и о суке, которую он драл, а после послать подальше. Никогда этого не сделает. Вместе со злостью, под дых бьёт осознание того, что потерять Порша страшнее чего угодно. Остаться одному, без него — подобно смерти. Какой же он, блять, жалкий. Как пёс на привязи. Слезы истязают и без того измученное тело. И вместе с тем Кинну становится больно не только за себя. Боль Порша, единственного человека, относившегося к нему без пренебрежения, любимого человека, делившего самые поганые и самые светлые моменты, режет сильнее. Все эти колкие слова, чтобы задеть Кинна побольнее, сказаны им, потому что он не справится один. Кинну так жаль, что будь у него возможность вернуться в прошлое и убить отца своими руками, он бы сделал это. Повисший в воздухе немой крик — отчаяние, глубины ранее не испытываемой. Кинн мечется, зажатый между остатками гордости и желанием приползти. Услышать хоть одно оправдание. Простить. Четвертая по счету сигарета выкуривается на автомате, как и все предыдущие. Голову нещадно ведёт, то ли от алкоголя, то ли от слез, то ли от всего сразу. Усталость накатывает резко, заставляя осесть прямо на асфальт, по соседству с окурками. Головой откидывается на стену, с силой достаточной, чтобы звоном вышибло всё лишнее. Резкая болезненная вспышка в ладони, заставляет поднять руку на один уровень с лицом. Здоровый осколок той самый бутылки, распоровший его кожу. Боль яркая, освобождающая, она будто обволакивает, обнимает Кинна, страдает вместе с ним. Тонкий ручеёк крови скользит по изгибу ладони, перемещаясь на запястье. Кинн прикрывает глаза. Пара минут тишины позволяет прийти в себя достаточно. Найти немножко сил, вытащить осколок и подняться на ноги. Пошатываясь, ступенька за ступенькой, он возвращается в место, которое хочет забыть навсегда. Бархатную уродину никто за ним не закрывал. Распахнув дверь, глазами ищет блондинку, проводившую его ранее. На удивление находит. Ту и звать не приходится, встретившись взглядом с богатым клиентом, она спешит к нему сама. — Вас проводить, господин? Или, может, желаете посмотреть другую? — щебечет тошнотно-манерно. — Проводите назад, — просит, а после, останавливаясь у двери, жестом показывает девушке уйти. Страшно увидеть это снова. Ещё страшнее уйти и выкинуть его из головы, даже на мгновение подумать об этом жутко. Разрываемый противоречиями, так и стоит без сил сделать последний шаг. Решается. Скользнув внутрь, Кинн сначала видит спину Порша, немного успокаиваясь. Руки подрагивают, окликнуть его первый не может физически, надеясь, что Порш слышал, как он вошёл. Парень сосредоточен на чем-то так сильно, что не отвлекается от занятия. Сделав пару шагов к нему, Кинн наконец видит, в чем дело. Случайные нажатия расцветают лепестками на стремительно бледнеющей коже безвинной женщины, застывшей навсегда с немым криком, вырванным из горла. Обмакнув палец в ярко-алую «краску», что струится из разреза, Порш уверенно выводит ногтем нити-тычинки, совсем не обращая внимания на стоящего за спиной мужчину, наблюдающего ужаснувшую бы любого картину. Кинна подобное уже давно не пугает. — Это поэтичная легенда, Кинн, поведанная при весьма неловких обстоятельствах, человеком, испытавшим ко мне глубинную привязанность, к его несчастью, мною никогда не понятую. То, что я делаю с ней — своего рода помощь. Ты знаешь, что ликорис принято считать цветком, растущим в загробном мире, что направляет души на пути к реинкарнации? — то, насколько органичен может быть мужчина, на фоне чужого трупа будоражит Кинна слишком сильно, вызывая внутреннее отвращение к собственным реакциям. Но его Порш даже в куче дерьма будет выглядеть божеством, требующим акта служения. — Листья цветущего ликориса опадают, и наоборот — цветы увядают, когда растут листья, что породило миф о двух хранителях, оберегающих каждый своё. Миндзю заботился о цветке, а Сака о листьях. Мир был жесток к ним, запрещая даже случайную встречу, но однажды любопытство пересилило. О, конечно, это была любовь с первого взгляда, Кинн. Любовь обречённая, проклятая богиней солнца Аматэрасу, разлучившей пару до самой смерти. Лишь в загробном мире они встретились вновь и поклялись найти друг друга после реинкарнации. Столь дивный финал мог бы быть, не укажи создатели легенды, что в новой жизни они так и не воссоединились, — завершающий вертикальный мазок делает кровавую картину полной, обнажая вид алого соцветия на тонкой ножке, выведенного поверх белоснежной кожи в районе солнечного сплетения. Ступор сходит с тела постепенно. Размытое до этого слезами зрение как никогда чётко фокусируется на кровавом пятне, с каждой секундой всё больше въедающемся в фиолетовый пушистый ворс ковра. Заговорить первый Кинн не решается. Реакции Порша в этом состоянии слишком тяжело предсказать. Лучше не отвлекать, пока он сам не закончит. Для Порша такие вещи — своего рода медитация. Молчаливая пауза затягивается, подойдя чуть ближе, Кинн видит полуприкрытые веки мужчины, что выглядит почти юным в такие моменты. Счастливым, спокойным и необычайно невинным. Кинн много говорит, Порш больше слушает. Благодаря этой особенности Кинн так и не смог узнать причины, по которым лицо его парня зачастую отмечено печатью боли и тяжести. Если честно, и не пытался сильно. Всегда есть предел, Порш открывается ровно до некой чётко отчерченной грани. Тем и интересен их союз. Кинну слишком нравится чувствовать себя особенным для него. Быть единственным, кто может хоть немного заглянуть внутрь. Порш возвращается постепенно, первым делом открывая глаза. Невидящим взглядом смотрит в район окна, едва-едва заходится рассвет, оставляя на его лице причудливую полосу отсвета. Блаженный штиль в голове мешает любым осознаниям. Эта тишина стоит всего мира. Привлечённый яркими пятнами красного, Порш опускает голову, находя свои руки отвратительно испачканными, спешит вытереть о джинсы. — Нам стоит уйти, — по-деловому собранно окликает Кинн, передавая в руки парня футболку. Порш смотрит с удивлением и искажённой улыбкой, приклеенной к лицу, будто видит Кинна впервые в жизни. Такой прекрасный. Слегка заторможенный натягивает футболку на грязное тело. Позволяет помочь подняться. Они обсудят всё дома, позже, сейчас главное — увести его отсюда. И не забыть замести следы. В руке Кинна оказывается бутылка рома, отпитого всего на треть. Выливает по кругу аккуратно, стараясь не попасть на девушку, чтобы не стереть рисунок. Достав пачку сигарет, прикуривает одну, тут же передаёт её Поршу, на что тот благодарно кивает. Вторую поджигает для себя. Горький дым выходит тусклым облаком, рассеивающимся аккурат над девушкой. Присев на корточки, Кинн чиркает колёсико, прислоняет огонь вплотную к пятну от алкоголя. Приходится подождать, пока синтетический ворс не подхватит пламя, радостно и стремительно унося его по кругу. Гипнотизирует. Успевает ещё увидеть, как огонь плавит волосы девушки. — Пора, — теперь его одёргивает сам Порш, кажется, окончательно пришедший в себя. Привычно, Кинн сплетает их пальцы, сквозь зубы прошипев от боли в порезе, о котором забыл напрочь. Этим жестом говоря больше, чем всеми теми криками. Расписываясь в своей слабости, но в то же время признавая Порша единственным, кто может причинять ему боль. Порш понимает, вместо ответа словами, он прикасается губами ко лбу Кинна, впервые испытывая некое подобие удовольствия от их близости. Не любовь, точно не её, но зачаток доверия. Право обладать которым он ещё не выдавал никому, разве что в совсем юном возрасте. Именно в этот момент Порш понимает, что хочет дать Кинну больше, чем подобие. Вознаградить за преданность. Принимает решение, если не остаться насовсем, то задержаться ещё на какое-то время. — Держись позади, у меня ствол с собой, — оповещает Кинн, на что Порш только хмыкает. — Не помню, когда ты успел взять на себя мою роль телохранителя? — кривая усмешка, с которой отвечает Порш, столь непривычная, вызывает оторопь. Отчасти они оба уверены, что проблем не будет, окраинный блядушник точно не чета тем, что находятся в центре и охраняются их людьми. Если повезёт — уйдут незамеченными. Бросив окурки в разгорающееся пламя и плотно закрыв за собой дверь, двигаются по коридору неспешно и уверенно. За амбре парфюма, курева и перегара едва ли хоть кто-то сможет учуять пожар до того, как станет поздно. Везение подводит их неожиданно. Ближайшая к бару дверь отворяется, почти прилетая им в лицо, Кинн вовремя подставляет предплечье. И какой долбаёб додумался сделать её открывающейся в узкий коридор? Девушка, хотя, скорее, уже женщина, так неожиданно ворвавшаяся в их жизнь, смотрит на них виновато. Ровно до момента, пока цепкий взгляд не замечает пятна крови на одежде, отчётливо просматривающиеся даже в полумраке. Реакции Кинна, обострённые до предела, подсказывают ему единственно верное решение. Ствол скользит в ладонь, привычным движением снимает предохранитель. Выстрел разрезает перелив мелодии, доносящейся из магнитофона у бара. Женщина с глухим стуком падает на пол у их ног. Не оглядываясь лишний раз, перешагивают. Визг становится первым звуком в грядущей какофонии. Но доносится он не от бара, а из коридора позади них. Быстро же спохватились. — Стоять! — нагоняет их отчаянный крик уже у самого выхода. Не оборачиваются. Стук шагов равняется с ними, когда минуют уже большую часть пролётов, выходя в холл первого этажа. Пацан ожидаемо налетает на Порша со спины, только вот не с тем пытается потягаться. С сожалением выпуская ладонь мужчины, Порш разворачивается, принимая на локоть летящий в лицо удар. На что этот тип вообще надеялся? — Времени в обрез, уходим, — обламывает всё веселье нудятина Кинн. И стреляет. Последнее, что ожидает увидеть Кинн, — как пуля отскакивает в сантиметре от лица парня, со страха зажмурившего глаза и попятившегося назад, спотыкаясь о собственные ноги. Мир ускоряется. Следом за первым, с лестницы слетает второй пацанёнок, без предисловий выбивая с ноги пистолет из рук замешкавшегося Кинна. Даже отреагировать не успевает, наблюдая в ту же секунду, как Порш за волосы оттаскивает человека, причинившего Кинну пусть и незначительный, но вред. В груди приятно теплеет, а по губам расползается улыбка. Приложив длинноволосого подростка лицом о перила, Порш смеётся, откидывая его, потерявшего сознание на пол. Первый лезть снова не решается, но подползает ко второму, отчаянно загораживая того от Порша собственным телом. Порш смеётся ещё громче, представляя с досадой, какое занятное развлечение упускает из-за нехватки времени. — Всё, к черту их, идём скорее, — одёргивает его Кинн за рукав, почти силой утаскивая за собой в машину. Тишину, пока они едут, можно руками потрогать, настолько давящей и неуютной она ощущается. Кинн начинать и не планирует, боится, что сорвётся, боится снова начать кричать, хотя на деле все уже для себя решил. Только чувство собственного достоинства царапает его изнутри, напоминая, что решать проблемы его парень предпочёл, не поговорив с Кинном, а засунув член в незнакомую, и надеется не сифозную, девку. — Я могу попросить? — тихо, почти шёпотом произносит Кинн, сам страшась ответа, который может получить. — Попробуй, — уже примерно предугадывая, произносит Порш с ухмылкой. — Могу я больше никогда не делить тебя ни с кем? Пожалуйста, — слабым и униженным, вот каким ощущает себя Кинн в эту секунду. — Они не существенны, никакого значения не имеют, такой ответ тебя устроит? Я не буду обещать тебе ничего. Твоё право это не принять, — единственное, что Порш способен дать ему сейчас — эту ублюдочную честность. — Я принимаю, — подписанным собственноручно приговором, отвечает Кинн. Резиденция в центре города встречает их полумраком, с отсветами городских огней. В панорамных окнах, как на ладони отражаются бетонные джунгли, где они — самые жуткие из хищников. Кинн не ощущает в себе ни капли силы, всю её оставляя Поршу. Не готов быть королём, как бы ни пытался отец заставить его захотеть этого. Будет лучше отдать место тому, кому оно принадлежит по праву рождения. Он просто будет рядом. Говорить от его имени, посещать мероприятия. Будет его лицом. На большее его просто не хватит. — Идём, смоем с себя эту ужасную вонь, — зовёт его Порш, отвлекая от сосредоточенного рассматривания окна. Одежду проще сжечь, чем попытаться отстирать. Кинн стягивает её брезгливо и чересчур поспешно. Капли воды приятно жгут кожу, тут же делая её красной. Того же оттенка кровь струится по телу Порша, зашедшего в душевую кабину, окрашивая белоснежный мрамор. — Не против? — поворачиваясь к нему лицом, уточняет Кинн. — Смотря, о чем ты спрашиваешь, — позволяет Порш, предвкушая любимейшую из игр. — Всего лишь хочу помочь тебе смыть это, — фыркает, хотя тут же в опровержение скользит по телу парня напротив заинтересованным взглядом, подвисая на ярко-красном росчерке, въевшемся достаточно сильно. В голове клубится ворох нерешённых вопросов, не дающий отвлечься до конца. Отпихивает их. Назойливые признавать поражение не хотят, прячась чуточку глубже, не уходя насовсем. Помогает снова Порш, у него всегда получается замыкать весь фокус на себе. Сперва чувствует прикосновение к своему плечу, только после сосредотачивается достаточно, чтобы увидеть. — Извини, — вырывается у Кинна, вроде намекать начал, а сам отвалился не пойми куда и стоит как дурак. — Не стоит. Тяжёлый выдался вечер, — буднично отвечает Порш, проводя рукой по его волосам. Котом льнёт к ладони, подставляя щёку, ощущая ей такое желанное тепло. Хотя, скорее, попадая в плен очередной иллюзии. Иногда Кинну кажется, что почувствовать его можно только в моменты наиболее яркие: вроде как после убийства, совершенного сегодня. Всё остальное время Порш находится с ним где-то на треть, не больше. Не физически, эмоционально. Если находится вообще. Игривость уходит окончательно. Бездумно Кинн водит пальцами по груди, помогая оттереть кровь в местах, где она успела подсохнуть. Только вот его мужчина нужное настроение уже поймал. А Кинн не из тех, кто может отказать. Это не похоже на ту стремительную страсть, с которой люди бросаются друг другу в объятия. Для них всё всегда иначе. Властность во взгляде Порша, вынуждающая подчиняться, появляется только сейчас. От неё всегда коленки подгибаются, этот раз далеко не исключение. Ладонь Порша исчезает с его щёки, чтобы через мгновение оказаться на плече, а ещё спустя секунду, соскользнуть со спины на поясницу, притягивая ближе. Они сливаются, будто давно и несправедливо разделённые. Кинн его чувствует каждой клеточкой тела, и это в сотни раз лучше всего, что он когда-либо испытывал. Неспешные движения сросшихся в одной точке губ дают голове блаженное забытьё. Кинн почти благодарен за такой дар. Возбуждение накатывает плотной давящей волной, толкая ближе, миллиметр за миллиметром отбирая остатки пространства между ними. Его вообще не должно остаться. Всё, о чём может мечтать Кинн, — врасти в него кожей. Звучит слишком дико. Руки Порша уже давно по-хозяйски сминают ягодицы. Губы в свою очередь терзают его собственные, наверняка покрасневшие, поцелуями-укусами. Первый его стон Порш выпивает, как самое изысканное из вин. Смакует, задерживая. Жестоко губу прикусывая до крови, тут же ранку зализывает. Продолжать и дальше возиться под струями воды никакого удовольствия, они лишь скрадывают внимание, распыляют его. Порш хочет, чтобы весь спектр ощущений Кинна принадлежал сейчас ему одному. Стук капель о мрамор стихает. Кинн разрывать их связь не планирует. Пятятся вслепую, натыкаясь на дверь спиной. Преграда позволяет немного усилить напор, вжимать Порша в поверхность сильнее, подаваясь бёдрами, пальцами впиваясь под кожу. Следом ногтями ведёт, так же ярко, до вспышек в глазах от этой безумной смеси боли и удовольствия. Осторожно ступают по грани. Нащупав дверную ручку за спиной, Порш поворачивает её, тут же от давления теряя равновесие и проваливаясь спиной в пустоту. Свободное падение почувствовать не успевает, удерживаемый руками Кинна. Расстояние между ними ощущается бесконечным, как от края до края безбрежного океана. Порш спешит его заполнить этой близостью. Единственной её доступной формой. Кинн ничего подобного не ощущает, он душой настолько в нём растворен, что никакой разницы — на расстоянии миллиметра или на разных концах света. Эта связь не ослабнет ни на грамм. Его любви безмерной будет достаточно. Чувствовать будет за двоих. Но не отпустит. Никогда больше от себя не отпустит. И из головы своей не выпустит. Темнота спальни в разы приятнее яркого света ванной. Ногой Кинн закрывает за собой дверь, без желания искать выключатель и отрываться лишний раз. Их губы снова притягивает друг к другу магнитом. Тягучие поцелуи, совершенно срывающие голову, чередуются с мелкими крупицами боли. Те же ощущения Порш пускает по его телу, скользя сначала ладонями по соскам, а после грубо зажимая их меж пальцев. Его любимый вид удовольствия — тот, что по острию, по самому краю и ввысь. — Сегодня поступим иначе, малыш Кинни, — шепчет на ухо сладко Порш, тут же мочку облизывая. Отходит, оставляя Кинна без такого нужного тепла собственного тела. Тот не возражает, присаживаясь на край кровати почти что скромно, разве что ножки не скрещивает. Нетерпеливое ожидание сменяется ледяной змейкой страха, заползающей под кожу. Порш подходит к нему, удерживая на раскрытой ладони кинжал. Сверкающее даже во тьме серебро с угадывающимся бардовым переливом на рукояти завораживает. — Ты же позволишь мне что угодно? — уточняет Порш, уверенный в положительном ответе. — Что угодно, — вторит Кинн, в подтверждение склоняя голову. Живот сводит судорогой от предвкушения. Кинн не сомневается ни на секунду, даже если умрёт сегодня от его руки — пусть так. Но убивать его конечно никто не планирует. — Можешь прикрыть глаза, будет не так жутко, — усмешка ползёт по губам Порша, когда Кинн чересчур поспешно мотает головой, отказываясь. — Не сомневался в тебе, — удовлетворённо. Перехватив кинжал за лезвие, Порш рукоятью скользит по лицу, отчерчивая контуры скул, слегка надавливая на губы, заставляя те соблазнительно приоткрыться. — Оближи, — отчётливым приказом требует Порш. Кинн сначала языком по губам пересохшим проводит нарочито медленно, смотря Поршу в глаза, находя на их дне себя, подчинённого. Только после по рукояти ведёт, обильно смачивая её собственной слюной. Кончиком обводит каждую неровность, переходя на плоскую часть лезвия, с неё на пальцы Порша, зрительный контакт не разрывая ни на секунду. — Рано, — осаживает, руку отдёрнув, Порш. В Кинне от этой небрежной неторопливости, что-то щелкает, возбуждение всё больше на мозг давит, проходясь вспышками по обострённо-чувствительному телу. Прикосновения влажного метала переходят на грудь, холод невесомо касается сосков, и Кинна выгибает. Губу нижнюю приходится закусить, чтобы не поддаться искушению сорваться на стоны уже сейчас. Действительно слишком рано. — Правильно, малыш, постарайся сдержаться, — поощряет его Порш. Тащит от одного только вида того, как на его закушенную губу член Порша реагирует отчётливым подёргиванием. Кинну нравится видеть его таким непривычно чувствительным. Не давая отвлечься, Порш продолжает рукоятью водить по припухшим соскам, поочерёдно подцепляя то один, то второй. Дыхание давно и на прочь сбито, а от стонов Кинн удерживается одним только чудом. — Хочешь, чтобы я прикоснулся другой стороной? — сам уже повернув в руке клинок, уточняет Порш. Кинн сглатывает, поджимаясь ещё сильнее, но кивает, назад голову не поднимая. Не от страха, член болезненно ноет, требуя прикосновений. В надежде, что Порш не обратит внимания, Кинн сжимает колени, до этого широко расставленные, укладывая ногу на ногу, чтобы создать хоть какое-то трение. Отвлечённый этим действием и тем, как неожиданно много удовольствия оно доставляет, Кинн пропускает миг, когда Порш, скользящий по его груди кончиком кинжала, давит немного сильнее, оставляя короткий надрез, сквозь который постепенно проступает багряная кровь. Дёргает всем телом от этой контрастной боли, наслаждение пробивается новой, доселе неизведанной, гранью. Стон всё же вырывается, стоит ладони Порша накрыть его член, сочащийся смазкой. Бездумно подаётся в руку, вскрикивая, когда острие лезвия разрезает нежную кожу в районе солнечного сплетения. От ощущений Кинну кажется, что он медленно сходит с ума. Ещё один надрез, и его кидает в мелкую дрожь от безграничного кайфа и ярчайше-жгучей боли. Крови не так много, разрезы, выполненные почти с хирургической точностью совсем невесомые, призванные не ранить, лишь дать почувствовать удовольствие. Исчезнувшую с члена ладонь, Кинн принимает с рваным выдохом и судорожными движениями бёдер, в попытке вернуть на место тепло. — Пожалуйста, — скулёж сам собой вырывается следом. — Потерпи мгновение, — утешает Порш, проведя ладонью по его лицу, покрытому испариной. Как и обещал, Порш отходит совсем ненадолго, доставая из комода тюбик смазки и быстро выдавливая склизкие капли на пальцы, кинжал оставив лежать, более ненужный. Вернувшись, застаёт картину до того развратную, что самого поджимает. Обхвативший свой член пальцами, Кинн постанывает, болезненно сжимая его. — Ты такая блядь, Кинни. Не стыдно? — нарочито грубо спрашивает Порш с упрёком, отчётливо слышимым в голосе. — Не могу больше, — хнычет, в противовес развязно себе в руку подаваясь. С неподдельно расстроенный вздохом, Порш подходит ближе, кидая тюбик смазки на простыни и тут же с усилием толкает Кинна, вынуждая того откинуться на спину. Послушный пододвигается назад, ноги разводя. Выставляет себя всего для лучшего обзора. — Остановись, или мне придётся тебя связать, — с ледяным спокойствием произносит Порш. Поплывшим мозгом всё же уловив смену тона, Кинн собирает все силы, чтобы убрать руки, обхватывая свои ребра и впиваясь в них ногтями. Поощряя его старания, Порш устаивается между ног. Наклоняясь, срывает поцелуй, упиваясь тем, как Кинн рьяно тянется к нему. Языком скользит в рот, одновременно с этим сразу двумя пальцами проникая в разгорячённое тело. Тянуть медленно, откладывая долгожданное наслаждение Порш не хочет. Грубыми движениями пальцев, трахает, стоны снимая с губ, тут же их истерзанные прикусывает. Стоит почувствовать, как давление ослабевает, добавляет третий палец, сразу разводя все в разные стороны. — Убери. Хватит. Тебя хочу, — отрывисто проговаривает Кинн, обхватывая член Порша и направляя к себе. Плевать ему и на боль, и даже на мизерное количество смазки, ещё секунда промедления и Кинн буквально умрёт. Словно издеваясь над ним, Порш пальцы вытаскивает, членом проводя несколько раз по покрасневшему входу. Возмущения уже рвутся из него шипением сквозь зубы, не успев оформиться в слова, прерванные толчком внутрь. Яркая боль от растяжения, к которому тело Кинна было готово не до конца, вырывает его вскрик. Порша это не замедляет ни на секунду. Дорвавшись до любимейшего из занятий, он вбивается на всю длину, ахуевая от полноты ощущений, застывает на мгновение, но тут же подаётся назад. Боль делает действо ещё более приятным для Кинна. Чувствует, как из уголков глаз слезы скатываются, а стоны сменяются вскриками каждый раз, когда Порш проникает на всю длину. Движения резкие, грубые, доводят буквально до исступления. Кинн теряет самого себя, способный только принимать. Руку на своём горле ощущает с запозданием. Из него, с силой передавленного, теперь вырываются хрипы. Порш дерёт его, не разжимая хватку на шее, заставляя балансировать на грани сознания, получая удовольствие от впившихся в плечи ноготков. Контролирует, и за секунду до отключки руку убирает, оставляя тут же на лице пощёчину, чтобы Кинн точно не отлетел. Трахать человека в обмороке не так приятно. Кинн рвано ртом воздух хватает, в попытке надышаться. Давно потерянный в ощущениях, выгибается всем телом, когда оргазм иглами прошивает. Чувствует лёгкость, долгожданное освобождение. Не останавливаясь, Порш изливается следом, от сокращений мышц, ещё более тугим кольцом его обхватывающих. Выскальзывает из тела, устало падая рядом. Сплетает на мгновение их тяжёлое, загнанное дыхание в поцелуе почти что нежном, благодарном. Требуется некоторое время, чтобы прийти в себя. Закрыв глаза, Кинн пальцами находит ладонь Порша. Согревается им, напитывается, зная, что моменты подобные этому ускользают всегда слишком стремительно. Но Порш, дающий ему большее, уже не был бы собой. Кинну другой не нужен, только этот, со всеми своими неровностями, шероховатостями. Любимый. Порш уходит в душ первым, оставляя на своём месте зияющую пустоту. Догонять его Кинн не спешит, сил на это нет ни физических, ни моральных. Хочется просто уснуть прямо как есть, не заботясь о гигиене. Провалиться и забыть весь этот день к чертям собачьим. Такого Кинн себе не позволяет. Всё же следует за Поршем, еле волоча сонное обмякшее тело. Кровать принимает их обратно спустя минут пять, за которые оба успевают ополоснуться. Ещё мгновение назад Кинн мечтал уснуть поскорее, но единственная мысль, всё никак не оставляющая, не даёт покоя, заставляя вертеться с боку на бок. — Почему ты сорвался именно сегодня? — всё же решается спросить Кинн. — Мне позвонил отец. Сказал, что гордится.***
— Всё, к черту их, идём скорее, — громом в ушах Пита, потерянного на грани истерики, раздаётся голос мужчины, разрушившего его и без того не сладкую жизнь. Истерика подступает к горлу тошнотой и рвущим криком неконтролируемым. Догнать их во второй раз Пит не пытается, разворачиваясь к Вегасу. Звон в голове не даёт ему соображать связно. Нет понимания, куда кинуться сначала: бежать наверх или помочь сыну хозяина здесь. Всё спутывается. — Господин, — трясущейся ладонью Пит пытается кровь стереть с его лица, сделать хоть что-то. — Очнитесь, пожалуйста, — сквозь зубы скулёж вырывается. Естественно, Вегас его не слышит ничерта. Время сквозь пальцы песком утекает, но бросить парня вот так не может. Вдруг эти вернутся добить. Всё ускоряет мужчина, спешно пробегающий мимо них, и ещё один, за ним следующий. Что ещё там наверху случилось? — Извините, — предупреждает, тут же залепляя несильную пощёчину, призванную помочь наконец прийти в себя. Одной не хватает, только к третьему удару зрачки под веками Вегаса приходят в движение, а спустя несколько секунд он открывает глаза, слепо смотря на лицо Пита. — Ещё раз извините, — бросает, на ноги подрываясь, срывается скорее, подгоняемый худшим их предчувствий. Крики с верхних этажей настигают Пита, когда он проскакивает второй пролёт. Навстречу бежит мужчина, впопыхах натягивающий брюки, следом за ним Юна, Пита это только заставляет ускориться. Ещё несколько девушек, чьи лица проносятся смазанными пятнами, не обращают на него никакого внимания. Невероятный запах гари бьёт в ноздри. Уже в задымленной двери его, прикрывающего нос локтем, хватает за плечи Тишь, бегущая навстречу, разворачивая в обратную сторону. — Там мама! — кричит, вырываясь из хватки девушки с кислотно-рыжими волосами, немногим старше его самого. — Ей уже не помочь, Пит! Тоже умереть хочешь? — пытается донести Летиша. Слабая девушка тянет его, стараясь увести, но с места сдвинуть не может. Высвобождаясь от её хватки, Пит делает несколько шагов внутрь задымленного помещения, надрывно кашляя, зная, что даже в кромешной тьме способен найти её. Хотя бы вынести тело. Ещё шажок, голова нещадно кружится, от недостатка кислорода глаза слезятся. Переставлять ноги всё сложнее, в голове шум, назойливый, мешающий, говорящий голосом Летиши раз за разом: «Ей уже не помочь». И трети пути не успевает пройти, перехваченный сильными руками, утаскиваемый назад, к спасительной лестнице. — Нет, нет, нет, нет, нет… — повторяет Пит, не желая осознавать, дёргаясь в попытках вырваться. — Сука, да отпусти меня! — орёт на Вегаса, растеряв любую вежливость, даже не замечая, что тот его уже почти на улицу вытащил. — Не могу, — тихо отвечает Вегас, прижимая к себе. И вот тогда в нем что-то ломается. Вопль вырывается из самого сердца, раздробленного, сожжённого вместе с домом. Ноги подгибаются, оставляя Пита висеть на руках парня, по щеке которого сбегает слеза. Крик не обрывается, застревает сломанной пластинкой на одной ноте, мешаясь с такими же женскими. Все они, группкой на улице теснящиеся, оставляют на двух пылающих этажах по куску от сердца.***
— Он не ест уже четвёртый день, может, у тебя получится? — тихо говорит Вегас девушке, спускающейся со второго этажа коттеджа, в последнее время обрётшего слишком много жителей разом. В том пожаре большинство из них потеряли единственный дом, пусть и причудливый, для любого другого человека даже дикий, но до боли родной. Помогший им в трудную минуту, приютивший и дававший крышу над головой и пропитание. Вегас просто не смог оставить их на улице, зная, что каждой из этих девушек пойти некуда, все они родом с такого дна, какое и вообразить трудно. Бизнес отца держался на плаву немногим больше, чем Вегас живёт на свете. Рекордный срок для такого рода дел. Тихий, скромный, но вполне достойный нелегальный заработок, один из многих в этом сумасшедшем городе, где на каждой улице царит беззаконие. Отец любил говорить уже подросшему Вегасу, что никогда его не будет мучать даже тень вины, после того, какие ужасы он видел за дверьми богатых домов. Сложно говорить о совести владельца борделя, но Сурат никогда не принуждал ни одну из девушек к работе, он лишь предлагал им честную сделку, так он объяснял. Для него было важным сохранить самоуважение. Ни отца, ни дела всей его жизни больше нет. Только дом, да два несовершеннолетних брата, понятия не имеющих, что делать дальше. Но хуже всех сейчас Питу, хотя стоит ли пытаться измерить глубину боли, скребущей души каждого из них. Парень, другой жизни не знающий, воспитанный двумя десятками мам сразу. Потерявший половину самых дорогих для него людей меньше, чем за сутки. Вегасу повезло, в тот день Пит настолько обессилел, что без сопротивления позволил привезти себя в новый дом. Комнату, выделенную ему, Пит не покидал с того дня, не обращая внимания на попытки Вегаса завести разговор или покормить его. — Я попробую, но ничего не обещаю, — также тихо отвечает Летиша. Почти неделя прошла, пора начинать приходить в себя, как бы тяжело ни было, проносится в голове у Тишь, несмело стучащей в прикрытую дверь. Раньше в комнату этого мальчишки она влетала только ураганом, сносящим на пути все, что плохо лежит. Сейчас же входит бесшумно, тенью былой себя. — Не спишь? — спрашивает тихо, присаживаясь на край кровати, где клубком свернулся шестнадцатилетний юноша, и прикрывая глаза на долю секунды, чтобы скорее привыкнуть к полумраку комнаты. — Нет, — отвечает тот после короткой паузы. — Вегас ворчит, что ты есть отказываешься, — сдаёт с ходу хозяина дома Тишь. — Врёт, я ел, — отрицает Пит. — Если суициднуться решил, то выбери способ попроще, чем заморить себя голодом, — не верит ни одному его слову. — Я спущусь и поем, отъебись только. Дайте мне ещё хотя бы день в тишине, — просит Пит устало, почти обречённо. Пит не собирается с жизнью кончать, даже не думает об этом, просто не может себя заставить сделать ничего. Краски поблекли, истерики, истязавшие двое суток, отпустили, оставив на своём месте выжженое нихуя. Что говорить о еде, если Пит уговаривает себя встать и сходить в туалет по полтора часа, пока не прижмёт совсем в край. Им больше ничего не движет. Только разрушающая пустота. — Сейчас встанешь и пойдёшь, а я прослежу, — настаивает, зная, что стоит за порог выйти, и он с места не сдвинется. — Пять минут, — да, торгуется. — Сейчас, — стоит на своём недвижимо Тишь, поднимаясь. С постели Пит почти что спадает, у самого пола успевая подставить ноги. Летиша, над ним возвышающаяся немым укором, тяжело вздыхает, подавая руку. Не принимает. Он и сам в состоянии ходить, нечего с ним носиться. Спустившись по лестнице, он щурит глаза от яркого дневного света, бьющего сквозь панорамное остекление. В кухне пусто, за исключением тарелки супа, заботливо подогретого хозяином дома и стоящего на столе. — Цени, мелочь, — усмехается Летиша, и щелкая пультом, включает кухонный телевизор, лишь бы разбавить тишину. Цыкнув на неё, Пит под бдительным надзором берет ложку, вливая в себя жидкость, тут же согревающую пустой желудок. Вкуса толком не ощущает, потребляя пищу из надобности. Краем глаза поглядывает в телевизор на улыбчивого диктора, вещающего о готовности ввести единый визовый режим между Таиландом и Камбоджей. Неожиданно для самого себя, за просмотром новостей Пит и не замечает, как съедает целую тарелку. — Видишь, как быстро управился. Добавки? — довольно улыбается ему Летиша. — Нет, спасибо, — и так чувствует в желудке неприятную тяжесть после еды. — Сын известного мецената Кана Тирапаньякуна, скончавшегося месяц назад, — Кинн Энакинн Тирапаньякун пожертвовал два миллиона бат на устранение последствий наводнения древней столицы царства Сукхотаи, произошедшего четырнадцатого сентября… — привлекает внимание диктор. Ложка с громким звоном выпадает из руки Пита, вмиг ослабевшей. С экрана телевизора ему улыбается во все тридцать два сын известного мецената Кана Тирапаньякуна, скончавшегося месяц назад.2023. 15:44
— У нас нет вариантов не справиться с этим, — ладонь Вегаса, перемещённая с плеча на его лицо тёплая, очень родная. Найдя губами его, слегка обветренные, Пит оставляет короткий поцелуй — благодарность за пройдённый путь. Слова для других, для него только бесконечная нежность, которой пропитано каждое прикосновение. Как и всё хорошее в жизни Пита, этот момент бесследно исчезает, прерванный громким хлопком изнутри здания. Иногда ему кажется, что он уничтожает всё, чего касается. — Оставайся здесь, я пойду проверю, — бросает Вегас строго, за секунду обретая собранность, и не дожидаясь ответа, убегает к источнику шума. Не оглядывается, зная, что Пит, если и захочет побежать следом, никто ему этого сделать не даст. Жизнь Пита — высший приоритет. Обыскать двухэтажное заброшенное здание не так-то быстро, у Пита есть не меньше десяти минут, чтобы успеть скрыться. Они продумали каждый из вариантов отступления в надежде, что уехать успеют оба, но, как и всегда ничерта не может пойти по идеальному плану. — Куда же вы разбежались, мрази?! — доносится до слуха Вегаса громоподобный голос, очевидно, Кинна. Зарядив ствол, как можно тише, Вегас старается красться по коридору второго этажа, надеясь на эффект неожиданности. Их люди, оставленные в нескольких комнатах на случай такого отхода, вероятнее всего уже пали жертвами нескольких выстрелов, которые Вегас слышал ранее. Просто протянуть время. Вегас идёт за ними следом где-то в полутора метрах, когда трое мужчин сворачивают в очередную комнату. Удачный момент. На кону не только его никчёмная жизнь, на кону всё самое дорогое, что у него есть. Ради Пита, ради даже мизерной возможности дать ему спастись, Вегас готов уничтожить любого. Не медлит, успевая точным выстрелом в голову устранить одного из охранников. На звук дёргается второй, скорость уёбка неприятно поражает, Вегас еле успевает отскочить за стену в коридоре от летящей в плечо пули, тяжело дыша. — О, вот же они! — слетает удовлетворённое с губ Кинна. Вегас не отвечает, у него и доли секунды на размышления не остаётся: шаги эхом разносятся меньше, чем в метре от коридора. Качественно проведённая подготовка помогает Вегасу составить некоторое подобие плана. Срывается с места, создавая намеренно много шума, чтобы увлечь мужчин за собой. Помещение, когда-то бывшее пожарной станцией, сейчас представляет собой запутанный лабиринт. Выстрелив два раза наугад за свою спину, Вегас забегает за очередную стену, находя глазами нужный ориентир в виде граффити. Мужчины следуют за ним неотрывно, чуть ли не дыша в затылок. Это напрягает, заставляя ещё больше ускориться. Пуля, пролетевшая в сантиметре от его уха, глушит, Вегас тут же меняет траекторию бега. Слишком быстро нагнали. Его цель — пожарный шест в углу крайнего помещения, ранее бывшего комнатой отдыха, по которому можно спуститься в ангар на первом этаже, а оттуда прыгнуть в припаркованную машину. До неё остаётся два поворота и не больше метров десяти, когда резкая жгучая боль прошивает бедро. Падает на одно колено, шипя сквозь плотно сжатые зубы, сплёвывает, тут же пытаясь подняться. Не выходит. — Правильно, псина должна сидеть, — усмешка ползёт по губам Кинна. — Пошёл ты, — огрызается Вегас, чувствуя дуло пистолета на затылке. — Порш где, сука? — прорывается рык. — Там, где ты его уже не достанешь, — ехидно, в духе своего мужа, произносит Вегас. — Тебе мозги вышибить, чтобы не выёбывался? — спрашивает, присаживаясь на корточки, Кинн. — Да пожалуйста, но тогда точно не найдёшь, — просто протянуть время, блять, лишь бы Пита уже увезли. — Да что ты говоришь? — переведя ствол, Кинн стреляет Вегасу в плечо, с наслаждением впитывая вскрик. — Память не прояснилась? Хуярит знатно, давно Вегас так не отхватывал. Боль змеями расползается от плеча и бедра, заставляя губу в кровь прокусить, лишь бы не скулить позорно. Выдержит, блять, и это, и что угодно ещё, только бы знать, что Пита спасти успел. В ушах шумит от прилившей крови, ногтями давно уже дыры в ладонях проделал, так сильно сжимает кулаки. Умереть без сопротивления, как псина последняя, он себе не позволит. Разворачивается, пока ещё здоровой рукой наотмашь Кинна по лицу ударяя. Тот, кажется, того и ждал, радостно пистолет в сторону отбрасывает, поднимаясь с корточек. Уклониться от его ноги, летящей в собственное лицо, Вегас физически не успевает. Падает, вскрикивая, когда раненое плечо сталкивается с полом. — Господин, мы нашли, — хрипит из рации, висящей у Кинна на поясе. — Повезло тебе, — усмехнувшись, мужчина стреляет в грудь Вегаса, добивая. Нет времени больше возиться с этим мусором.