Самая ценная награда

В те редкие моменты, когда Наташа не занята, а Сампо не прячется от Среброгривых Стражей (боже, это звучит как оксюморон: Наташа не занята, а Сампо не прячется), то они сидят вместе в полуразрушенном крыле захудалой больницы Подземья в кабинете Наташи и играют в лото. Или в шахматы. Или в шашки. Сампо много чего приносит с поверхности, а Наташа любит все новое. Наташе хочется попробовать. Наташе нравится. И, как она сама приносит хорошим детям игрушки и сладости, так и Сампо приносит ей с Надмирья игрушки да сладости. В редких случаях, конечно. В основном это медикаменты и предметы первой необходимости, потому что Наташа уже большая девочка и может потерпеть без сладостей хоть год, хоть два, хоть десять лет, а вот ее пациенты без медикаментов не вытерпят. Сампо никто не любит и, кажется, Сампо никого не любит в ответ. Наташа ставит шашку на соседнюю клетку и одобрительно кивает ему на его полуулыбку-полуухмылку. Она думает, он похож на бродячего кота. Такой же гордый, взбалмошный, сам себе на уме и ходит вечно в каком-то тряпье, что он гордо зовет «модой». Но Наташа знает, что в этой одежке просто удобнее перелезать через высокие заграждения, быстро бегать и прятаться среди мусорных баков. Сампо улыбается: «Ну что ты, Наташенька!», когда она штопает рукав его аляповатой рубахи, которая, по мнению ее обладателя, является пиком сезона. — Тебе бы тоже что-нибудь такое приобрести, Наташенька. Она улыбается, качая головой. Денег нет. Последние ушли на пострадавших из шахты. Кёски вздыхает и цокает языком, мол, эх, ты, дорогая моя. И в следующий раз приносит платье. Красивое, что аленький цветок среди снегов. И жутко дорогое, наверное. Наташа знает цену аленькому цветку — читала детям эту сказку. Она бросает скромный взгляд на свой старый дубовый гардероб, в котором висит не раз штопанное тускло-мятное платье, пара-другая рабочих брюк с бледно-серыми рубахами и венцом всего этого конечно же служит стерильно белоснежный халат, за которым она, как врач, внимательно ухаживает. — Ты где такое достал? — неуверенно, но все же не скрывая своего восхищения спрашивает Наташа, и красный атлас изделия переливается в ее тонких пальцах, как драгоценность Верховной хранительницы. — Выменял, — непринужденно отвечает Кёски, насвистывая незамысловатую мелодию, которую услышал от детей, прыгающих во дворе через веревочку. — Я не могу такое принять, — она хмурится, но Сампо видит — глаза печально и тепло блестят. «Она же женщина», — думает он, «еще и из богатых». Доказательством того служит до сих пор сохранившийся огромный особняк в Заклепкограде, владельцем которого все еще является Наташа. Сампо помнит забавные огни на наружных гирляндах, которых радостно подмигивали ему, пока он пробирался через руины этого живого некогда города. «Эй, Сампо!» — звенели гирлянды. «Иди сюда, мы здесь!» — Бери, Наташа, и только попробуй его продать — вмиг узнаю, — он забавно, но строго грозит ей пальцем, на который налеплен старый пластырь. — Это мой тебе подарок, считай, покрытие долга. За доброту и службу. Наташа думает, Сампо как бродячий кот. Он приходит, когда хочет, и уходит, когда хочет. Она по доброте душевной оставляет ему миску молока да кусочек мяса, а он остается на ночлег, когда совсем дурно. Утром проснешься — а его и след простыл. Лежит только маленькая конфетка в пестром фантике и клочок отсыревшей бумажки, а в ней выведено торопливо «Спасибо, Наташенька!» Наташа сжимает платье, как самую ценную награду мира, и в неловкости кивает. — Спасибо, Сампо. Очень мило с твоей стороны. Её улыбка — мягкая и усталая — лучше всяких похвал, так что знал бы хоть один из этих Среброгривых солдат, знал бы хоть этот малец Гепард, что значит самая великая награда — не медали, не ордена, не повышение, не хвальба Хранительницы, а улыбка врача — простая и честная. — Ну что ж, раз с подарком разобрались, так что, ты смену закончила? — Я закончу смену тогда, когда у меня не останется пациентов, — она смеется. Сампо снова цокает и качает головой. — Оставь обход своим младшим, давай партийку в шахматы. Наташа смотрит на часы — уже за полночь. У Кёски на рубашке засохла грязь и капелька крови, волосы лежат непослушными вихрами — злыми и колючими, зато на лице сияет довольная улыбка. — Хорошо, я принесу доску, а ты поставь чай, — зевая, просит Наташа. — Ты знаешь, где что. В тишине раздается чирк спички и загорается старенький примус с почти что выцветшей гравировкой «Шмель».