Язык-карамелька

Небо яркое, как глазурь льда, погода требует внимания то солнцепёком в комнате, волосы будто сделаны из пыли, то растекающийся теплом на улице, Финес дважды хлопает дверью, один раз говорит про гайки, второй раз ищет пассатижи и паяльную установку, кроссовки бьют о ступени подвала — лето хватает всех за носы и разворачивает к себе, как мотыльков к маяку, ну, почти всех. Комната плавно перекачивается в переборе струн, Кендис умеет гораздо больше, чем показывает себе и другим, Джереми уверяет, что в уроках нет особого смысла: «скорее ты чему-нибудь научишь меня, чем наоборот», но Кендис настаивает — «я, ты, гитары, и оплаченный мной час, вселенная очень милосердна и забабахает это, как ты думаешь?» — конечно, звёздные лапы млечного пути поглаживают Джереми по шее, тот соглашается. Кендис освоит этот перебор меньше, чем за час, ей хватит и половины, уже в первые десять минут почти не путает лады, добавляет, что ключевое слово «почти». Приписывает, так, как бы невзначай, что не только мальчишки отбиваются от рук, но и руки тоже, это совсем ни на что не похоже — ни падение в воду, ни приземление на асфальт с велосипеда, скорее ослабление цепи, когда бешеное вращение педалей не ведёт к цели, не двигает с места. Поднимает золоченую голову, спрашивает: — Ты не против, что я буду болтать, а не только играть? — Ну, я беру за час, так что валяй. — Всё отлично, Джереми, просто прекрасно, мне купили новую звонилку, лист наклеек, смотри, вот одна, у самого грифа, и плотную сумку с ремешком в виде серебряной цепочки, можем сходить в кино, она будет блестеть. Мама недавно поймала Финеса, когда одна из их моделей снесла стеклянную миску, знаешь, такую полую голову с высокими краями, и напоила соком ковёр, он просидел в комнате первую половину дня, — с плеча спадет прядь и касается гитарного грифа. — Только я отчего-то не рада этому. И всё ужасно, мне кажется, что всё лето, проклятое лето, святое лето, оно передвигается огромной ногой, как у улитки, и как цунами, я жду его как собственную жизнь ещё до рождения, но оно оказывается другое. Не такое, как все остальные времена года, это один и тот же день, к примеру, среда, и он никогда не выползает из сна, мне всё это снится — болты, шурупы, корень из Пи, выводимый Финесом, аэростаты, Ферб, говорящий только «малы да удалы» за три дня, у него собственные тайны, с ними лучше не сталкиваться. Мне снятся летающие робошимпанзе, считающие лучше меня и гигантские машины сладкой ваты, огромные батуты, в них как в мармеладе, в желе, только просторно, совершенно ни мокро, ни склизко, сеанс быстрых упругих объятий. И полёты в космос, ничего не боюсь и не жажду так же как гостить на звезде, знаешь, Джереми, в космос голова шумит, как рация без подавителя, а радиация недотрога — и всё-таки рядом, пролетает, затерянная в пористых астероидах, как волосы императриц из мрамора — мне боязно, если она подойдёт ближе, а Финес и Ферб не сумеют её отогнать. Многие исконно космические субстанции, не внесённые в таблицу элементы похожи на банан, никогда не пойму этот пюре-фрукт, эй, не смейся! Посмеёшься позже, сейчас, пожалуйста, хоть на долю секунды, поверь — недавно я случайно оказываюсь в одном корабле, не знаю, какие шаманские обряды они проводят над железом, что приносят ему в плату или как жертву, литры смазки, может быть стакан крови белолицей девственницы, но оно позволяет творить, вытворять настолько грандиозные штуки. Заклёпки, кнопки, листы коридоров цвета ластика, такого мерзотно-оранжевого, который посреди самого худшего учебного дня твердит «smile!!!», это не я цепляюсь за иллюминатор и касаюсь пуленепробиваемого стекла носом, это космос подходит ближе к новому телу в его огромной голове, уверена, что это голова, а не брюхо, как пустая тыква на Хеллоуин. Космос не ощущается на ощупь, ни молоко, ни взбитые сливки, скорее пропасть, когда смотришь с вышки в бассейн, но стоит прыгнуть — ощущение огромного расстояния исчезнет, а космос не исчезает, он преследует, притягивает, прибивает, Джереми, я вижу другие миры, они так похожи на наш, но немного иные, словно отражение в колеблющийся ряби воды, и, чем больше кругов, тем больше изменений. Они дружелюбны, может быть, потому что их исследователи, первооткрыватели — мальчишки, но я опасаюсь каждого шороха, как-то со скуки читала книжку, где планета не берёт в плавящиеся руки штык-ножи, не заряжает пушки, не смазывает кончики стрел ядом, но всё равно сводит с ума исследователей отражением кровавого, как пасть дракона, заката в чужих, абсолютно чужих, но ужасно знакомых волосах. Так планета то ли изучает человека, где у него растет страх, а где нога, или попросту заставляет убраться с её неспокойной поверхности. Здесь нет граней времени, это довольно сложно объяснить, любой день или ночь чем-то похожи на игральную кость, а не на текущую сверху вниз краску: все смиряются с её произвольностью, тут как у рыб — они видят прошлое, настоящее и будущее в одном глазу, в одном «сейчас», Джереми, это потрясающее, но отрывает мне голову. Мой брат сидит за барной стойкой и потягивает взбитое молоко, я сижу по левую руку от него, а вокруг сидят местные, иногда два, а то и три в одном, они то ли не замечают, что я пялюсь, то ли позволяют, ведь Финес и Ферб местные управляющие, то ли за чередой временных перспектив, преломления, ответвлений одурелая я с кажется не такой уж важной, Ферб заправляет машину и уходит в поток сознания, каждый отрывается так, как любит, Джереми. Финес пьёт взбитое молоко с фруктами, а пришельцы пахнут, как акриловая краска, у них очень мягкие, почти губки, уши — только послушай, Джереми, я опускаю палец в шкуру одного, и он скрывается в липком серебристом студне. Многоглазый тип, наверное, выпивоха, хотя не уверена, что Финес регламентирует алкоголь в заведении, и вряд ли он действует на пришельцев так же, как на людей, совершенно ничего не чувствует, не отгрызает мне руку, не испаряет глаза, не стирает нос с лица, не швыряет меня в сторону земного шара. Я опускаю всю ладонь, потом шевелю пальцами и с ужасом вынимаю, Финес хохочет, шепчу, что ему следует заткнуться, тип с бездонным ухом как непробиваемый бетон, кусочки его существа даже не застревают у меня под ногтями. Да, Джереми, это сказка, бред, голова ощущается как ласт, балласт, его нужно скинуть с необъятного тела, чтобы взлететь и всё разболтать маме, хотя какой смысл — я пью что-то карамельное, оставляющее липкий след на губах, гляжу в окно, здесь именно оно, а не иллюминатор или люк. Мельком вижу, как Перри, точно Перри дерётся с кем-то в пучине чёрного, не подсвеченного яркими красками неба, Финес предлагает его раскрасить в какой угодно цвет, но местные не могут прийти к единому соглашению, предполагаю, что все видят цвета по-разному. На Перри шляпа, среднее между ковбойской и такой, которую носят шрифы в департаментах маленьких городков, это уже не впервые, кажется, что мама права, мне стоит или записывать все свои выдумки, чтобы не повторяться, или отвлечься, переключится на что-то другое, но я попросту не могу не смотреть, что происходит во дворе. Кендис замолкает, комната меняет резкость, проворачивает зрительный объектив от наплыва электрического монолога, Джереми кажется поездка на мопеде без тормозов, шлема и хотя бы крох знаний об управлении смертоносной штуковины, скорость сдувает язык изо рта и перекладывает на плечо. Кендис оборачивается, стучит носом об окно, в её глазах отражаются хаотичные лазерные лучи, испепеляющие облака, это что-то новенькое и даже опаснее, чем собственная звезда, пусть и недалеко от Земли, «Джереми, погляди, ты видишь их?!». «Кого именно?» — Кендис представляет, что язык это карамелька, его можно рассосать и мышца перестанет существовать, тогда ни прижучить, ни плюнуть на проделки братьев не получится, но целоваться тоже не выйдет, это плохо. Палец падает со струн, даже гитара говорит «хм», Кендис вставляет: «Джереми, скажи, что их запах — машинное масло и знания — мне не мерещится». — Ты слишком паришься о реальности и сне, Кендис, — Джереми подхватывает её за руку. — Камон, просто наслаждайся тем, что видишь и тем, что чувствуешь. Попробуй! Он поднимает Кендис за руку, как соломинку, полый тростник, в чьих жилах течёт коричневый сахар и флёр тёплой быстрой реки с распустившийся розовыми кувшинками, Джереми не снимает лямку, поддерживающую гитарный бочонок, с плеча, закручивает Кендис, как при вальсе, как листок, летящий с высокого дерева к воде, вскоре она начинает кружиться сама. Как призрак из сна, рифмованные строки, напетые гостем с другой стороны век, Джереми опускает пальцы на гриф, пух чёлки немного скрывает глаза, бьёт медиатор по струнам, Кендис подстраивается под бой, Джереми напевает: «lies a calf who is doomed to die». Ломанный перебор песни, Джереми лепит гласные друг на друга, а согласные пытается растянуть, чуть выравнивается, когда Кендис начинает пялиться — странный выбор для танцев, хотя и мелодичный, песня скользит дальше, Джереми больше не сбивается. Только ухмыляется, солнечное масло тает на коленях, Кендис крутится, как умеет, танцует, как ветер над кукурузным полем — где-то бежит собака, держащая в пасти окровавленную человеческую руку. Джереми трижды поёт припев, забывая второй куплет, последний раз пытаясь прочесть как рэп, не удаётся, Кендис смеётся, виснет на воротнике — поцелуй как точка в экзаменационном листе, строгая и тонкая, неоспоримая. Диваны расставляют капканы, Джереми и Кендис попадают в них, совершенно не сопротивляясь, складываются сэндвичем, Кендис путается, где её локти, а где чужие, кажется их больше, чем двое или четыре. Кендис обнимает Джереми, они зарываются носами в подушки и волосы друг друга, с ними обнимаются гитары, чипсы медиаторов, ссыпавшихся на ковер, принимающих солнечные ванны. Солнце на лбу, солнце во лбу, как третий глаз, пишущий собственный рассказ, индийский пророк, преподающий самый важный духовный урок в скиту, видящий, из-за чего Земля расколется пополам, жжёт Джереми в лоб. Он приподнимается из диванного гнезда, Кендис лежит, будто сонная птица, не хватает клюва, затерянного в перьях и балансирующего тела на одной перепончатой ноге, Джереми старается лечь поудобнее, теперь лучи цвета киви отражаются в его глазах, Кендис разжигает искру-смешок. Джереми шепчет ей в лоб: «клёвые у тебя братья», Кендис жмёт плечом: «ага, клёвые». И зебра, парящая в клубнично-коктельных облаках под потолком цокает длинным лошадиным языком, протирает глаза платком, обмотанным вокруг копыта, восклицает: «Как мило, боже как же это мило!».