Если бы снег был белым

Серый камень площади мягко мерцал в бледном розоватом свечении зимнего утра. Пронзительный и свежий аромат мороза и моря перекрывался запахом специй и можжевельника. Повсюду красовались венки из самшита, гирлянды из водорослей и ракушек, к углам крыш подвесили соломенных птиц с хвостами, украшенными яркими пестрыми шерстяными нитями. Из переулков тонкими ручейками люди стекались на центральную площадь, заполняя ее гамом, смехом и веселой кутерьмой: все вокруг шумело и пенилось, точно пузырьки в бокале, и праздничное настроение, растекаясь во все стороны, постепенно затопляло Балифор. Лавки в канун праздника стояли закрытыми наглухо: тот, кто не умеет отдыхать, тот и работать не сумеет в полную силу, и первые три дня праздника мало кто решался заниматься хоть какими-то делами, не то «море отнимет». Лишь сновали повсюду неутомимые лотошники с пирожками, орехами в меду, сбитнем и горячим яблочным глинтвейном. И непременными оберегами «на счастье», выполненными в виде черепах (Даламар с Танисом, которые бывали на Эрготе, легко узнавали этих животных, а вот остальные с любопытством косились на странных тварей) и птиц: стилизованные глиняные свистульки перемежались с вполне правдоподобными деревянными фигурками, среди которых больше всего было упитанных толстоклювых дубоносов, непременных жителей фруктовых садов, чечеток и снегирей, часто селившихся поближе к людям и, как верили некогда, бывших посредниками между людьми и божествами природы. Имена богов давно забылись, но вера в птичьи обереги жила, и повсюду в Балифоре пернатые обитатели леса пользовались особым уважением. В голодное время птиц обязательно подкармливали, в праздники особенно щедро насыпали семечек в кормушки, а рядом с домами вывешивали украшения из ягод, которые радовали глаз яркими красками и заодно служили угощением крылатым гостям. Старые легенды стерлись из памяти, и теперь балифорцы просто верили, что в благодарность птицы «принесут на хвостах новый год», а после своим мельтешением и щебетом будут «торопить весну». Карамон, таращившийся на каждый прилавок, не сдержавшись, принялся расспрашивать разносчика, однако тот лишь поминал «мать штормов» и расхваливал амулеты. Воин суеверно сплюнул и, сжимаясь под презрительным взглядом близнеца, все-таки купил себе оберег, хоть и сам не понимал, как деревянная черепашка сможет спасти его во время шторма. Рейстлин хмыкнул и требовательно посмотрел на Даламара: если кто и знал, как связано это странное животное с «матерью штормов», в которой угадывалась Зебоим, то разве что он. Однако темный покосился на спутников и покачал головой. Рейстлин согласно кивнул. Он с удовольствием расспросил бы эльфа, но это стоило отложить до момента, когда они вновь останутся вдвоем. И в тишине: алый недовольно поморщился, когда в очередной раз через площадь полетели звонкие голоса мальчишек, стайками носившихся от дома к дому с яркими размалеванными соломенными птицами на длинных шестах, с липкими от сладких орехов руками, замурзанными и счастливыми лицами. Под каждым окошком они останавливались, пели хозяйке «славу», суля богатые урожаи и хороший улов в грядущем году, а затем с охотою подставляли мешки, когда из-за распахнувшейся ставни мягкая округлая рука протягивала им пирожок, коврижку или иную снедь. Уж мы песнями солнышко выкликали, Выкликали! Чтобы яблочки сочные вырастали, Вырастали! Эй, хозяюшка, не скупись, Да оладушком масляным поделись! Этому дому да пирогов гору, Да сметанные реки, Да счастья навеки! Слава! Задорные немудрящие тексты с добрыми пожеланиями и благодарностями хозяюшке слышались отовсюду. Поутру развлекалась детвора, вечерами собирались компании постарше, ходили от дома к дому с песнями и огромным дымящимся котелком яблочного сидра, которым охотно угощали и хозяев, и всех встречных. Их обычно приглашали в сад, чтобы гости спели деревьям: под песню в зиму слаще спится, больше сил соберут яблони и вишни, а значит, будет еще лучше урожай, больше пряного яблочного глинтвейна и сидра. Но это будет ближе к вечеру, а пока молодежь толпилась у ярморочных лотков, зубоскалила да перебрехивалась шутливо. Парни крутились рядом с девчатами, норовя стегнуть зазевавшуюся тонким березовым или яблоневым прутом с яркими лентами на конце. Девушки ловко уворачивались, а то, подкравшись, в ответ сбивали с молодцев шапки. Люди постарше только головами качали да усмехались в усы. Рейстлин недовольно морщился – и все-таки он был здесь. Лукавая улыбка, хищный с хитринкой прищур – и он согласился, что ему совершенно необходимо размять ноги, и что в четырех стенах они насидеться еще успеют. А теперь с недоумением спрашивал себя, что это на него нашло, устало вздыхал и прятался в тени капюшона. Глаза его видели не праздник, а только грязь, разложение и нищету. Город прихорашивался, точно ярморочная плясунья в ярком платье на грязное тело. Пусть утром слуги собрали с улиц поломанный старый скарб, выброшенный из окон, и лошадиный навоз, от закрытых лавок не несло тухлятиной и даже сточные канавы, прихваченные морозом, почти не издавали зловония, город оставался убогим и скучным. Вокруг стайками крутились нищие, выклянчивая подаяние, и лишь от Даламара они держались подальше, обжигая диковатыми взглядами исподлобья. Рейстлин насмешливо хмыкнул: – Как ты ухитрился их запугать? – Терпеть не могу попрошаек. В первые дни они попытались стянуть у меня пару монет, пользуясь мнимой рассеянностью. Но серебрушки очень удачно оказались проклятыми. Воришки пережили по паре неприятных дней, а слухи в такой среде разлетаются мгновенно. Так что в их глазах я – злыдень и изверг, и этой репутацией избавлен от опасений, что вместе с мелочью пропадет и нечто действительно ценное. Раньше балифорских сирот воспитывали храмы, но те храмы давно уже разобрали на камень для новых домов, а центральный собор был перестроен в магистрат. Сирот принимали разве что воры – в подмастерья, да иногда в дома побогаче – слугами. Но далеко не все готовы были променять голодную, но вольную жизнь попрошайки на тяжелый и неблагодарный труд. Рейстлин пожал плечами. Он не слишком-то сочувствовал нищим, хотя столь далеко заходить, чтобы их отвадить, не стал бы. Темный есть темный, в том, что жалость Даламару неведома, Рейстлин не сомневался. Но и жестоким он эльфа не считал: тот не нападал первый, но стоило дважды подумать, прежде чем попытаться отнять у него то, что темный считал своим. Рейстлин невольно усмехнулся: что ж, он, в случае чего, так и поступит. Да и вряд ли Даламар нанес их здоровью какой-то непоправимый вред, а вот если кого-то из них на воровстве поймают городские власти, то просто повесят. По закону воров отправляли на виселицу с семи лет, так что невольно приходилось призадуматься, кто тут больший злодей: черный маг или добродушные обыватели и доблестные стражи. Предаваясь мрачным раздумьям, Рейстлин хмурился тем сильнее, чем шумнее и больше становилась толпа на площади, словно бы пытаясь своим раздражением уравновесить всеобщее счастье. Даламар тревожно оглядывался на сжавшуюся фигуру, прячущую руки в рукавах мантии и мрачно сверкавшую глазами из-под капюшона. Затем наклонился к самому уху и предложил: – Вижу, местное веселье совсем тебя доконало. Вернемся? Я бы не отказался провести часок в тишине. Ночь будет беспокойной. Рейстлин коротко кивнул и первым двинулся в направлении таверны. Уличная толчея всегда утомляла его, и в глубине души он вообще не понимал, для чего Даламара понесло на площадь. Возможность побыть вдвоем и спокойно поговорить вызывала у алого гораздо больше предвкушения. В комнате дуло изо всех щелей, но Даламар подошел вплотную к окну и прижался лбом к холодным свинцовым перекладинам. Постепенно темнело. С неба крупными хлопьями падал снег. Сквозь мутные диски лунного стекла едва виднелись темные силуэты прохожих. На окошке безмолвно плакала свеча. В сердце прокрадывалась сосущая неуютная тоска, и чем развеять ее Даламар не знал. Лишь чувствовал смутную тревогу, причины которой искал то в неопределенности будущего, то в мутной бессмыслице настоящего. Прогулка несколько отвлекла его и, не желая вновь погружаться в душевную смуту, Даламар попытался завязать разговор: – Судя по твоим рассказам, наемники не всегда на зиму возвращаются домой? Получается, нынешний год не первый, который вы провожаете вдали от Утехи. У вас были какие-то общие традиции, привычки? – с Рейстлином сложно было ассоциировать представление о семье и доме, но было же когда-то детство, брат, сестра, родители, приятели? Устроив подбородок на сплетенных на спинке кровати пальцах, Рейстлин наблюдал из-под полуопущенных век. Задумчивость смягчила заострившиеся за три недели напряженной работы черты, сделала еще более текучими и без того плавные движения, и, засмотревшись, он едва не пропустил вопрос. – Свои? – Рейстлин нахмурился. Он никогда не был поклонником шумных гуляний и всячески старался их избегать, день Середины Зимы не был исключением. – Я бы не сказал... Что-то пекли и мастерили из веток за пару дней до праздника. Но это были на удивление тихие вечера... – Рейстлин еле заметно грустно улыбнулся, погружаясь в воспоминания. То была их первая зима вдвоем. Карамон порывался устроить хоть какое-то подобие праздника, но это скорее походило на стихийное бедствие. Так что он выставил братца в большую комнату и наказал заняться венками, а сам обосновался на кухне, походившей на место боевых действий: мука рассыпана, посуда разбросана, в миске какая-то не очень привлекательная смесь. Где Карамон добыл рецепт рождественского пирога, Рейстлин не представлял. Вероятно, у матери Стурма, однако он тогда так и не спросил… – К празднику все украшали дома венками из еловых ветвей. А ночью, когда большинство жителей уходили гулять и петь песни, в окнах оставляли зажженные свечи. Карамон убегал водить хороводы вместе со всеми, а я бродил по мосткам, наблюдая со стороны за происходящим... – А у тебя? – Все же поинтересовался алый, бросая на Даламара вопросительный взгляд. Не то чтобы его интересовали эльфийские гулянья, но хотелось понять, что гнетет собеседника, и почему в последние дни так резко меняется его поведение и настрой. Могло ли дело быть в прошлом, в чем-то, что связано с праздниками, и по чему он тоскует до сих пор, сколько бы лет ни прошло с момента изгнания? – У меня в жизни вообще не было чего-то «своего», в том числе и традиций. Разве что когда-то в очень далеком детстве, когда родители были живы. Я помню веточку омелы и красные ягоды у матери в волосах, она была смуглой и черноволосой, как я, ей очень шло. Родители познакомились на праздниках в честь Середины Зимы, и от того особенно любили это время. Даламар не привык говорить о себе – так. Не просто сообщая факты, а пытаясь объяснить, что они значили лично для него. От того перескакивал с одного на другое, словно пытаясь вместить в пару предложений десятки лет. – А я любил его за то, что работы было мало и можно было кататься на салазках с другими мальчишками, строить снежную крепость, играть в снежки, бегать по льду на полозьях. Он невольно улыбнулся. Детство… Наверное, детство у него было по-настоящему счастливым, хоть и очень коротким. – А потом… Потом праздники были для господ. Нас отпускали веселиться редко и ненадолго, много ли успеешь? Набрать рябиновые бусы для симпатичной девчонки, сорвать поцелуй, спеть у костра о грядущем возвращении тепла… Нет, ничего не было своего, да и не хотелось. Но зима мне сродни. Сердце всегда танцевало в такт с метелью, и я любил играть кристалликами льда, удерживая их в воздухе магией: одно из упражнений на контроль, которым учили в доме Мистиков. Даламар развернулся и потянулся было показать, но с усмешкой уронил руки, раздраженно отмахиваясь от самого себя. – Все и всегда крутилось вокруг магии. И красоты. Способность по-настоящему веселиться, я, кажется, потерял после смерти родителей. Но наслаждаться ощущениями и любоваться прекрасным все еще могу с полной самоотдачей. Еще позднее, на Эрготе… Там все было иначе. Он был предоставлен сам себе, посреди вечнозеленых лесов, на берегу океана. Они с К`Гаталой нередко уходили ночью в маленькую бухту среди скал, скинув одежду, плавали вдоль ярких лунных дорожек и, выбравшись на берег, ласкали друг друга жарко и жадно. А еще она рассказывала ему легенды своего народа, открывала тайны магии кагонести, вместе они бродили среди деревьев священной рощи, – можно сказать, что вся его жизнь в то время была одним беспрерывным праздником. И да, множество вечеров прошло вот в таких вот тавернах, вроде «Свиньи и свистка», в попытках выяснить, чем же живет большой мир, пока они здесь ждут неизвестно чего. А затем он сам стал частью этого «большого мира», и, хотя в новой жизни были свои маленькие радости, «праздников» в ней не было совсем. Однако это не значило, что Даламар навсегда отрекся от возможности счастья. Просто… Пока у него были иные приоритеты. Он улыбнулся и пожал плечами: – Если ничего не любить в этом мире, какой толк в нем жить? Сила, власть – прекрасны, когда они нужны для чего-то, магия хороша, когда она куда-то ведет, но если все внутри застыло, какой прок от любых побед? Он подошел к столу, где были разложены работы Карамона, и осторожно погладил пальцами одну из них: широкая кромка блюда была украшена резными листьями между которыми мелькало гибкое чешуйчатое тело и узкая треугольная голова. Даламар проследил пальцами плавные конуры притаившейся среди листьев гадюки и вновь повернулся к Рейстлину. – Скажи, чему же служит твоя тяга к знаниям? И смог бы ты насладиться прочими доступными радостями жизни, если бы магию у тебя забрали? И в чем вообще ты можешь находить удовольствие – в Балифоре? – Рейстлин хотел понять собеседника и в тоже время не мог удержаться от издевки. – Я вполне мог бы найти интерес в том, чтобы спуститься вниз и послушать болтовню завсегдатаев. А можно спросить Таниса – он наверняка знает правила шартранджа, родич дома Канан все-таки. Потом в Палантасе сможем отыскать доску и какое-нибудь руководство. Мы, в конце концов, направляемся в библиотеку, – усмехнулся он. – Хотя больше всего я бы сейчас хотел одеться потеплее и снова уйти гулять – на берег моря. И продолжить разговор там. Или просто вместе молчать. Но нам выступать, да и после в покое не оставят. Даламар принялся ходить по комнате: на ногах ему всегда думалось лучше, да и беседа приняла неожиданный оборот, подстегивая снедавшую его все последние дни тревогу. Он мог бы ответить Рейстлину словами Рамона из Аверрино и, вероятно, спровоцировать философскую дискуссию, но момент был неподходящим. Да и вряд ли классическая концепция утонченных наслаждений как проявления высшей стадии духовной эволюции нашла бы отклик в сердце алого: тот был прагматиком, а не искателем совершенства. «Красота мысли упоительна, словно прелести юной девы», – что эти слова могли бы сказать тому, чье проклятое зрение видит лишь остов с ошметками гниющей плоти? Не удивительно, что Рейстлин охотно смотрит лишь на пламя: оно вечно обновляется, но не умирает. Интересно, звезды тоже гаснут в его глазах? Или созвездия – планы бытия богов и бессмертны, как сами боги? Возможно, однажды он спросит. Но не сейчас… – Если магии не станет, мне будет некогда радоваться чему бы то ни было: я стану искать способ ее вернуть. – Он ненадолго умолк, собираясь с мыслями. – А остальные твои вопросы… Ты сказал, что хочешь остановить войну. Сейчас моя магия служит тому, чтобы в этом тебе помочь. Нуитари свидетель, я не представляю себе, как мы собираемся это сделать, но… До недавнего времени я много чего представить себе не мог, а теперь оно стало частью нашей повседневности. «Я не могу тебе доверять, но все больше начинаю на тебя полагаться», – они были не настолько близки, чтобы озвучить нечто подобное, но от противоречивости его отношения к Рейстлину порой кругом шла голова. Он вновь замолчал, думая, что из потаенных мыслей вообще стоит озвучивать. Рейстлин то тянулся к нему, то уходил в себя, то явно стремился к тому же, что и Даламар, то вообще не понятно, чего хотел. И никогда не говорил о будущем. Темный все больше терялся в происходящем, однако усилием воли отбрасывал эти раздумья. Будет время все обсудить – если они выживут. – Потом меня ждет испытание. А дальше… Я не знаю, стоит ли сейчас об этом говорить. Слишком много неизвестных. Сплошные «когда» и «если»… Я боюсь спугнуть будущее разговорами о нем. Он развернулся к Рейстлину, с мягкой теплой улыбкой вглядываясь в его глаза. После ссоры они невольно отдалились друг от друга, но сейчас он словно бы преодолел какой-то барьер и был, пожалуй, открыт, как никогда прежде. Прошлое прошло, но разговор о будущем, о планах и целях – возможен только с тем, в ком видишь своего. – Я служу магии, но и она служит мне. Рейстлин, я не знаю, как объяснить, как показать тебе… Возможно, для людей это просто ощущается иначе, и я вообще зря завел этот разговор… Но для эльфов – если жить жизнью, в которой нет чего-то большего, чем ты сам, внутри поселяется пустота, страшная и всепожирающая. Можно обманывать себя и говорить, что именно этого ты и хотел, но… – Даламар покачал головой. – Забудь. Я и правда зря… Нет смысла говорить о том, что и сформулировать-то толком не можешь. Слова Даламара вкупе с тем, как он метался по комнате, начали будить в Рейстлине глухую ревность и раздражение: в том, как собеседник смотрел в окно, уделял внимание поделкам брата, упоминал о собравшейся внизу компании, – ему виделось подспудное желание избегнуть его общества. Однако не успел он среагировать, как эльф вдруг опустился на кровать рядом с ним. Поймав сияющий взгляд карих глаз, алый замешкался, сглатывая вставший в горле ком. – Мне нужно обдумать твои слова, – хрипловато прошелестел он, прежде чем соскользнул с кровати и устроился за небольшим колченогим столом, пряча нос в свои записи, словно отгораживаясь от слишком уж будоражащих ощущений, мешавших сосредоточиться. Когда Даламар был далеко, Рейстлин раздражался, но вот эльф здесь – и алый чувствует раздражение снова: присутствия темного словно бы слишком много – и это отвлекает. – Я никогда не смотрел на мир с этой точки зрения, и мне не хочется отвечать старыми, давно готовыми словами. Магия, сила, власть… Я желал их – ради них самих, ради радости обладания. По крайней мере, я всегда думал именно так. Но сейчас я не уверен, что мне достаточно прежних ответов, а оскорблять нашу беседу скороспелыми выкладками в ответ на сокровенные мысли я не стану. – Однако сейчас мне все-таки придется напоследок поработать. Хочу, чтобы сегодняшнее выступление было безупречным, – усмехнулся он. Вскоре вернулись остальные, и в комнате тут же стало шумно и тесно: воины переодевались и прихорашивались к празднику. В общий зал в этот раз спустились раньше обычного, чтобы разделить с гостями праздничную атмосферу. Полной неожиданностью для всех оказалось то, что к компании присоединились и Рейстлин с Даламаром. Карамон с недоумением поглядывал на брата, пытаясь понять, что же нашло на него сегодня, однако не спрашивал, боясь спугнуть неожиданно благожелательное настроение близнеца. Тот же с предвкушением улыбался: перед самым выходом он успел заметить, как Даламар прячет под его подушку небольшой плоский сверток. Алый поймал себя на нетерпении почти детском, он давным-давно позабыл, как это – когда тебе дарят подарки. Да и не знал толком: их семья была слишком бедна, чтобы дарить детям хоть что-то запоминающееся. В общем зале столы были сдвинуты и вились вдоль стен пестрой веселой гусеницей. День Середины Зимы – семейный праздник, сегодня в «Свинье и свистке» не было случайных людей, лишь бывшие морские волки, одиночки, просоленные морем, общество друг друга давно заменило им семью. Впрочем, были и семейные, приходившие с женами, детьми, иногда и внуками. Упитанный поросенок, запеченный с яблоком во рту, царственно разлегся посреди стола. Словно красавцы – палантасские нефы, вплывали в зал блюда с индейками и гусями и пришвартовывались на белоснежной льняной скатерти, маслянисто блистая румяными боками. Будто мелкие лодочки вокруг огромного корабля вились рядом тарелки с яйцами, фаршированными сыром, рыбьей икрой и миндальным молоком. Запеченные с творогом, медом и пряностями яблоки распространяли по всему залу теплый и сладкий аромат, а круглые солнечно-золотистые пироги с рыбной и грибной начинкой исходили паром. Рядом с каждой тарелкой красовались ровными зубчиками овсяные лепешки: гордость главной поварихи. Лепешки эти пеклись только на день Середины Зимы со множеством предосторожностей, считалось, что если хоть один зубчик сломается или раскрошится, год впереди будет непогожий. Гостей у входа встречал сам хозяин. Радушно улыбаясь в усы, Уильям с каждым здоровался и протягивал чашу подогретого вина с пряностями. На дне каждой кружки обнаруживались давно уже побуревшие от ежегодного использования фигурки: по ним пытались предсказать, что ждет вытащившего в грядущем году. Денег с пришедших на праздник Уильям не спрашивал, но гости всегда оставляли монетку на дне приветственной кружки, так что трактирщик обычно в накладе не оставался. Но для добряка-Уильяма этот день был важен совсем иным: и для него, и для собравшихся праздник стал маленьким островком свободы и уже полузабытой нормальной жизни, о которой пока оставалось только мечтать да с болью в сердце загадывать о ее возвращении, завязывая на запястье ленточки желаний – в час, когда гаснут все «старые» огни. Эти ленточки потом, не снимая, носили до самого месяца Весеннего Цветения – чтобы тогда, истрепанные и выцветшие, повязать их на праздничное деревце, шепча его ветвям о своих надеждах. Гоблины на дни зимнего перелома ушли за город: у них были свои традиции, связанные с этим днем, и проводить его считалось необходимым среди своей общины и без посторонних. Дракониды же были слишком молодым народом, традиций им было взять неоткуда, да и само слово «праздник» было неясно. Они ощущали себя не в своей тарелке, подозрительно поглядывали вокруг и, по приказу Люцина Такарского, опасавшегося беспорядков, удваивали патрули, но не мешали людям праздновать, держались в отдалении и практически не пили. Небольшая их группка затесалась в «Свинью и свисток», однако видно было, как им неуютно. И сколько бы они не расспрашивали, что же творится вокруг, суть происходящего от них явно ускользала. Увидев, что заезжие «артисты» спустились в зал, Уильям, улыбаясь от уха до уха, поспешил им навстречу и повел за отдельный стол – поблизости от очага и напротив сцены. С самого прибытия в Балифор они отнюдь не голодали, и все равно, увидев уставленную яствами скатерть, Карамон сглотнул слюну: он не мог припомнить, чтобы хоть когда-то в жизни его угощали столь пышно и щедро. Тосты, шутки, гомон и приветственные возгласы раздавались со всех сторон. Танис, Тика и Карамон охотно присоединились к всеобщему веселью, а вот маги предпочли лишь наблюдать со стороны, отодвинувшись поглубже в тень, хотя, судя по яркому живому блеску в темных до черноты глазах, Даламар невольно оказался захвачен атмосферой праздника. Рейстлин скептически хмыкнул: он никогда этой атмосферы не понимал. День Середины Зимы говорил о надежде и обновлении, но на что надеются все эти люди? На что надеется Даламар? Можно подумать, смена сезонов несет за собой что-то, кроме ледяной корки и непролазной хляби на дорогах. Поднявшись из-за стола, он вышел на импровизированную сцену. Перво-наперво алый объявил, что в ближайшие дни представлений не будет, и балифорцы понимающе закивали: правильно, в первые дни праздника работать не полагалось. Этим вечером Рейстлин ограничился самыми простыми и веселыми номерами, из тех, что всегда популярны у подвыпившей толпы: задорные хрюшки, важно поднимая пятачки, выплясывали на стойке; жареные гуси и индюшки вдруг обрастали иллюзорными перьями и взмывали под потолок, вспыхивали и рассыпались снопами разноцветных искр; с веселым перезвоном пускались в пляс бутылки и стаканы. Он остановился, и вполовину не истощив свой резерв, и, получив привычную долю аплодисментов и восторгов, вернулся за столик. А на грубый деревянный помост вышли Танис и Даламар. Странно смотрелись рядом эти двое: рафинированный эльф в грубой одежде, лишь подчеркивавшей его утонченность, и бородатый полуэльф с мощными руками, в которых уместнее оружие, чем изящный, как женщина, инструмент. И все-таки была особая гармония контраста в этом странном угловатом сочетании, какая-то смутная общность облика и выражений лиц, выдававшая тайное внутреннее родство, которое никогда бы не признали ни один, ни второй. Танис, поджав под себя ногу, опустился прямо на сцену, осторожно пробуя струны. Рейстлин неосознанно затаил дыхание: репетировали эти двое втайне ото всех, так что его снедали злость пополам с любопытством. Наконец полуэльф начал мелодию, сначала тихо и почти неуверенно, но очень быстро звук набрал и силу, и темп. И тогда к музыке присоединился голос. Даламар пел о незамысловатых радостях китобоев, о матросе, которого встречает в порту невеста, о пиратской вольнице и о моряках, которые не променяют волю даже на любовь красавиц – весело, искренне и горячо, так что Рейстлин его не узнавал. Что-то бурлило в эльфе, кипело и переливалось через край, искало выхода. Юношеский запал, нерастраченная страстность, которая подавлялась прежде, уходя целиком в магию, теперь забила ключом, и Даламар места себе не находил, словно оказываясь в десятке мест разом. Рейстлин про себя радовался, что после праздников все вернется на круги своя, потому что такой Даламар казался ему непереносимым, почти как Карамон. Или все-таки иначе, чем Карамон, потому что, вопреки всему, он постоянно ловил себя на том, что ищет темного в толпе взглядом и начинает нервничать и злиться, если тот пропадает из видимости слишком надолго. Словно змея, сменившая кожу, – почему-то крутилось у него в голове. – Новые, яркие узоры так и манят взгляд. И не только его взгляд. На красавчика-мага заглядывались многие девушки, и мрачноватая опасная аура, как и недобрая слава черных магов, лишь придавала ему привлекательности в их глазах. Даже Тика, розовея смущенным румянцем, сейчас восторженно поглядывала на сцену, и, судя по насупленному лицу Карамона, это не осталось незамеченным. Впрочем, братья сильно бы изумились, поняв, что именно заставило девушку зарумяниться. Нет, она и в самом деле с удивлением признавалась себе, что порой не могла не засматриваться на Даламара – как и другие женщины. Стоило поймать чуть прищуренный лукавый взгляд, словно опалявший яростным огнем – невозможно было не потянуться, хотелось верить, что согреет, а не сожжет. И понимание, что надо бы держаться подальше, странным образом лишь подогревало интерес. Конечно, стоило лишь перевести глаза на Карамона, и подобные глупости выветривались из головы напрочь: он был лучше всех! Спокойный, надежный, сильный – и одновременно такой добрый и… теплый, как погожий майский денек! Нет, с Карамоном не мог сравниться в ее глазах абсолютно никто. К ее счастью, далеко не все девушки это понимали, и Тика с невольным чувством превосходства взирала на тех, кого не оставляла равнодушными эльфийская красота. Но по-настоящему странно и жутко ей было видеть заинтересованность еще в одном взгляде: с жадностью и тоской на Даламара украдкой посматривал Рейстлин. Тика была невинна лишь телом. Официантка в военное время, наслушавшаяся пересудов среди товарок, мало чего она не знала о близости. Но знание это было грубым и циничным, пугающим и отвращающим. И Тику передергивало, когда она ловила отблески темного огня во взоре Рейстлина. Но ведь о мужчинах и женщинах говорили не менее грязно, казалось так стыдно и унизительно быть женщиной, если поверить хоть на миг. А она не верила и тянулась к Карамону, и ждала, когда же он решится. Может быть и между мужчинами может быть не одна только мерзость… Нет, она не идеализировала обоих, но представить кого-то из них насильником не могла. Ну и… Нет, она вообще ни с кем не могла себе представить Рейстлина. Но уж если… С Даламаром его вообразить было точно проще, чем с женщиной. Ведь никогда… Разве что – Лорана… Тике и правда казалось, что Рейстлина тянет к эльфийке. Она даже жалела его: уж больно нелепым было это притяжение: жаба и роза. Но вот сейчас она видела разницу: Лораной Рейстлин любовался, но при взгляде на Даламара в его глазах полыхала страсть. Кажется, пока не осознанная им самим. И Тика поежившись подумала, что не хотела бы видеть, что случится, когда он поймет. Отчаянный его присваивающий взгляд заставлял ее передергиваться. При его-то здоровье, даже странно… Тика почувствовала, как полыхают щеки. Да что с ней такое сегодня! Мерзко думать про такое – о других. Это все от того, что в собственной постели ничего интересного не происходит! Когда уже Карамон… А Даламар все пел, и глубокий низкий голос разносился под сводами таверны. В перерывах между куплетами, не в силах устоять на месте, эльф вился вокруг сидевшего в центре деревянной платформы Таниса в импровизированном танце, и, глядя на него, с мест повскакивали и многие посетители. Пуститься в пляс было негде, но они весело притопывали и прихлопывали, и как-то незаметно выступление Таниса с Даламаром превратилось в хоровое пение собравшихся: старинные моряцкие песни все они знали прекрасно. Музыканты между тем вернулись к остальной компании, и праздник покатился своим чередом. Спать не полагалось до рассвета следующего дня: кто не умеет вселиться в день Середины зимы, тот и работать не умеет. Если не поприветствовать солнца, потом так и станешь запаздывать, не сумеешь с солнцем вставать да всю нужную работу переделать. Только совсем уж маленькие дети отправлялись спать сразу же после наступления перелома года, выпив чашку «глёма»: сладкого молока с медом, цедрой лимонов – в тех домах, где состояние позволяет достать лимоны, – и специями: имбирем, корицей, гвоздикой, мускатным орехом. Но даже они ни за что бы не согласились покинуть своего места, пока не умрут все огни старого года, и в очаге не займет свое место огромное тяжелое полено, которое обильно поливали вином и медом, а затем разжигали, и от его огня вновь занимались все свечи и светильники. Вот и рядом с очагом в общем зале «Свиньи и свистка» дожидалось своего часа массивное бревно, на котором сверху стесали кору и поставили кувшин с медом и пряностями и несколько глиняных плошек с подношениями огню. Возле маленького столика у очага постоянно вились какие-то люди. Заговаривали, поздравляли, приглашали разделить веселье и выпивку. Не заметить, как эта толчея утомляла Рейстлина, было невозможно. И в миг, когда все отвлеклись на то, как юный рыжий язычок робко пробовал предложенные яства, Даламар склонился к уху алого и предложил: – Может, пройдемся? Думаю, нам обоим не помешает освежиться, да и на дворе сейчас намного тише. Затворив за собой дверь, они словно отсекли весь праздничный шум. На улице было морозно, небо вызвездило, и все три луны праздничными факелами проливали свет на припорошенные снегом улочки. Они двое оказались не единственными, кому захотелось прогуляться, но люди в основном толпились в жилой части города, а центральные улицы и площади были почти пусты. Маги шли молча, наслаждаясь спокойствием и относительной тишиной. Вдруг Даламар остановился и, прислушавшись, резко развернулся и рванул куда-то в проулок. Рейстлин раздраженно зашипел, но двинулся следом, держа сонное заклятье на кончиках пальцев. Очень скоро мимо него не то пробежали, не то проковыляли двое пьянчуг, тащивших третьего, зажимавшего ладонью нос, из которого капала кровавая юшка. Усмехнувшись, Рейстлин отпустил заклинание и шагнул поглубже в тени, не спеша показываться на глаза тем троим, что оставались в мрачном узком тупичке. Жалкого вида толстяк с трясущимися щеками робко заглядывал в глаза женщине, державшей крохотный кинжал в подрагивающей руке. Не оглядываясь на, видимо, мужа, она что-то говорила Даламару, вцепившись второй рукой в его рукав. Стоило Рейстлину вышагнуть из тени, дама испуганно вскрикнула, ближе подаваясь к эльфу. Даламар поторопился успокоить незнакомку, вовсе не спешившую отстраняться. Робко улыбнувшись, она попросила: – Я понимаю, что это крайне неучтиво с моей стороны, но не могли бы вы проводить нас. Я так напугана, едва на ногах стою… Даламар вел свою спутницу под руку. Муж плелся следом, судя по кислому лицу, прикидывая, какими дарами вымаливать снисхождение разгневанной супружницы. Рейстлин угрюмо шел рядом с ним, невольно прислушиваясь к разговору парочки впереди. Он не различал слов, только слышал незнакомые мурлычущие нотки, от которых словно кипятком плескало внутри. Даламар весело рассказывал одну из своих баек, и дама поминутно смеялась, оправляла прическу и кокетливо теребила сережку в ухе, то и дело разворачиваясь к своему кавалеру и подаваясь вперед словно бы пытаясь не пропустить ни слова. Даламар белозубо улыбался, тоже новым, незнакомым движением отбрасывая волосы за спину, и нетерпеливым жестом оправил пряди, пряча под ними острые кончики ушей. Рукав туники скользнул к локтю, обнажая узкое запястье с чуть выступающей косточкой, и у Рейстлина что-то дрогнуло в груди. Отчаянно захотелось схватить Даламара за руку, за это самое запястье, и увести подальше от не в меру нахальной женщины, от глупой ситуации, отдававшей эпизодом из плохонькой жесты. Постаревший, но все еще прекрасный, Даламар на его глазах любезничал с гниющим трупом, а после оба они иссыхали и рассыпались прахом. Но в памяти застряла другая, первая, картина: сияющая победительная улыбка, гордый разворот головы и легкая кисть, оправляющая волосы. И был певучий мягкий баритон, и смех, словно алкоголь, туманящий разум. Определенно, не стоило начинать вечер с вина. Это оно виной путаницы в сознании, странных ощущений, давно позабытых и таких неуместных. При чем здесь вся эта животная грязная муть, какое отношение имеет она к нему – и к Даламару? Лучше бы этим мыслям вернуться обратно, на дно взбаламученной души. Поморщившись с омерзением, Маджере заставил себя остановить этот поток мыслей, сосредоточившись на повторении последнего из прочитанных в книге Фистандантилуса заклинаний. Тоской кольнуло от того, что он так и не успел поделиться с Даламаром, но Рейстлин не позволил себе отвлечься, полностью сосредоточившись на колдовских словах. Простившись, наконец, с кокеткой у самого крыльца ее дома, Даламар все с той же победительной улыбкой развернулся к Рейстлину. И тут же посерьезнел. – Рейстлин, ты же весь дрожишь. Настолько холодно? Алый хотел ответить что-то язвительное про то, что соседство с Карамоном на Даламаре плохо сказывается: он превращается в квочку, но лишь недовольно качнул головой и ухватил-таки Даламара за запястье. – Кажется, прежде чем мы ушли, ты жаждал попробовать какое-то местное пойло. Пойдем уже. Всю обратную дорогу он хмурился и, не выдержав, раздраженно прошипел: – Зачем ты вообще полез в драку? Да еще голыми руками? – Никакой магии, ты же помнишь? – рассмеялся Даламар. – У меня есть кинжал, но начинать год с убийства – плохая примета. Это всего лишь парочка безобидных пьянчуг. Рейстлин вспомнил, что эльфы отсчитывали год не от первого числа месяца Зимней Ночи, а от дня Середины Зимы. – Я просто не могу усидеть на месте, Рейстлин. Смотри, – он запрокинул голову, глядя туда, где зиял черный провал в небесах. – Он тоже ждет. Всего несколько дней. Ночь Мертвого Глаза – ночь его полнолуния. Я чувствую его так, словно бы он здесь, прямо у меня за спиной. Даламар рассмеялся вновь, и жутью веяло от этого ликующего смеха. Рейстлин однажды видел свою богиню, но никогда не ощущал ее – так. Он вспомнил Хоркина с «его дорогой Луни» и слухи, ходившие про регулярные беседы Пар-Салиана с Солинари. Видимо, с каждым из любимчиков у богов устанавливались особенные связи. И отношения Даламара к Нуитари Рейстлин не понимал. Даже Хоркин в сравнении с ним… Для всех магов Трое были важны, безусловно, но… Даламар напоминал Рейстлину скорее об Элистане, и это отчего-то раздражало. *** И конечно же поутру Даламар снова потащил его на улицу. Читать или колдовать было нельзя – раз уж они берегли силы для ока, а темный просто фонтанировал нерастраченной энергией, так что раздраженному Рейстлину казалось, что от него летят во все стороны искры, которые вот-вот подожгут все вокруг. Находиться с ним рядом в замкнутом помещении было непереносимо, так что Рейстлин приготовился терпеть скуку и холод. И прихватил с собой теплые новенькие рукавицы – как оказалось, именно их прятал под его подушку Даламар. Не слишком изящные, выполненные швами наружу, – чтобы не травмировать чувствительную кожу рук, – они были теплыми и удобными: при необходимости сбросить их было можно за секунду. Надев рукавицы, алый несколько раз сжал кулаки, наслаждаясь прохладным прикосновением шелковой подкладки к коже, а затем взял посох, с неудовольствием ощущая, насколько менее полным получается контакт с древесиной. Однако, поколебавшись, он решил, что сумеет привыкнуть, и что начинать лучше прямо сейчас. Так что первым шагнул за дверь, кивком приглашая Даламара следовать за собой. Он ожидал, что улицы будут пустынны: надо же горожанам прийти в себя после ночной попойки. Однако площадь вновь бурлила и пенилась, а молодежь, казалось, готова была развлекаться бесконечно. И Даламар вместе с ними. На подходе к замерзшему городскому пруду эльф ухитрился раздобыть где-то костяные накладки и теперь со знанием дела крепил их к сапогам. Затем схватил в руки палки, оттолкнулся и полетел по льду, стремительный и легкий, точно всполох. Рейстлин следил за ним взглядом, ощущая странную смесь неодобрения и упоения. Все это было глупой тратой времени. Пусть им нужно было отдохнуть, можно же было найти более разумное занятие. Даже Танис с шартранджем выглядел привлекательнее. Однако было в ловкости и легкости фигуры на льду что-то завораживающее, и Рейстлин словно и сам мчался вслед Даламару, пряча от себя жгучую зависть. Будь боги добрее к нему, не будь его тело жалкой насмешкой… Он отвернулся и, спотыкаясь, побрел обратно на протоптанную дорожку, не позволяя себе даже краем глаза зацепить стремительную фигуру в черном. Даламар вскоре догнал его: раскрасневшийся, с блестящими шалыми глазами и слегка сбивающимся дыханием. Не сговариваясь, они повернули к морю, как вдруг дорогу им преградила странная процессия: на телеге, запряженной двумя ленивыми упитанными волами, с криками, песнями и музыкой тянули к воде пестро раскрашенную сплетенную из соломы ладью. У нее даже имелось нечто вроде паруса: кусок грубой серой холстины, на котором было намалевано яркое желто-красное солнце. Внутри ладьи сидело человек пять молодцов с факелами и чем-то вроде свирелей. Шумя, гремя и вереща, эта процессия постепенно добралась до берега, молодцы повыскакивали на землю и принялись стаскивать ладью на воду, а затем побросали в нее факелы. Солома тут же занялась, а на причал высыпали мальчишки с шестами, старательно принявшиеся отпихивать вспыхнувшую конструкцию от причала. Наконец, море подхватило ее и потащило на глубину. Толпа тут же разразилась радостными кликами: это считалось хорошей приметой. Раз море приняло дар, будет милосердным, а год – прибыльным. А вот если так и сгорит солома у причала – жди беды. Презрительно усмехаясь, Рейстлин уже было вознамерился поделиться с Даламаром парочкой суеверий позанятнее: он много их встречал во время блужданий по Ансалону, но тот, подмигнув, сунул ему в руки кружку горячего сбитня. Рейстлин в очередной раз не озаботился тем, чтобы захватить собой посудину для горячего, и в тайне жалел об этом, поэтому искренне порадовался, что Даламар оказался предусмотрительней. Прихлебывая мелкими глотками, он потихоньку продвигался в сторону «Свиньи и свитка», краем глаза поглядывая на песни и пляски у костров – где-то среди танцующих он успел выхватить всполох рыжих тикиных кудрей, – на огненные колеса, которые забавы ради пускали с гор, на попытки забраться по гладкому столбу на самый верх, чтобы забрать приз: холщевый мешочек, наполненный пряниками. Когда-то давно, в Утехе, он отчаянно завидовал всем, кто проявлял силу и ловкость, красовался перед девушками и веселился. Он отчаянно пытался уверить себя, что выше этого, но сердце ныло, и так хотелось, чтобы окликнули, позвали с собой… Сейчас… Уголки губ невольно приподнялись в улыбке, когда он покосился на чуть приотставшего Даламара, – сейчас он словно бы и впрямь стал частью общего веселья, и в то же время был отделен от него в нужной мере, чтобы почти не уставать и не раздражаться. Даламар стал для него мостом, соединяющим с остальным миром, но и щитом, позволявшим от этого мира укрыться. Интересно, что Карамона он воспринимал совсем не так: костылем и барьером одновременно. Почему-то общество Даламара почти никогда не угнетало и не мешало… Погрузившись в раздумья, он почти перестал вглядываться в бледные сумерки и лишь в последний момент заметил опасность, инстинктивно прикрыв лицо ладонью. Вокруг раздались испуганные вскрики, а Рейстлин покачнулся, чувствуя, как запястье словно кипятком обожгло. Он согнулся, баюкая руку и одновременно разглядывая то, что упало под ноги: нечто вроде шестиугольной деревянной шайбы, которой перекидывались мальчишки, сейчас испуганной стайкой жавшиеся к углу площади. В глазах полыхнуло бешенство: он словно бы провалился в прошлое, в те времена, когда учился у мастера Теобальда и от каждого окрестного мальчишки ждал удара исподтишка. С языка едва не сорвалось проклятье, но испуганные ребятишки прыснули в разные стороны, и он опомнился. Воевать с детьми? С трудом сдерживая подступивший к горлу приступ кашля, он бросил на кинувшегося к нему Даламара невидящий взгляд и еле слышно прохрипел: – Пойдем отсюда… С трудом, опираясь на посох, он добрался до комнаты и, стоило двери закрыться, рухнул на край кровати и раскашлялся, то и дело морщась от пульсирующей боли. – Можешь посмотреть, что с рукой? Мне даже рукавицу трудно снять, – в обращенном на Даламара потемневшем взгляде читалась смесь опасения и раздражения. Не хватало еще лишиться возможности колдовать из-за каких-то недотеп. Даламар осторожно стянул рукавицу с руки Рейстлина и некоторое время разглядывал неприятно припухшее запястье. – Я помню, что у тебя был бальзам девяти трав, ты в Кериносте лечил мне руки. Где его взять? Или, может, сможешь сам достать? – Принеси мой походный мешок, – в моменты боли было не до вежливости, Рейстлин незаметно для себя перешел на резкий приказной тон, которым разговаривал с Карамоном. – Проверь, нет ли трещины в кости. С помощью Даламара он сумел левой рукой выудить из мешка мазь, и протянул ее эльфу. Запястье окутало диагностическое заклятье, и темный облегченно выдохнул: – Трещины нет. Растяжение, возможно, вывих, бальзам поможет. Ощутив деликатные скользящие движения, втиравшие мазь, Рейстлин прикрыл глаза, про себя порадовавшись, что рукавицы погасили часть удара. От мест, где рук касались прохладные чуткие пальцы, по всему телу алого разбегались мурашки, хотелось щуриться и слегка поеживаться, как под порывами прохладного морского бриза. Постепенно расслабляясь, он устроился поудобнее, откидываясь на подушки. Боль отступала, и он впадал в сладкое полусонное забытье, не замечая, как чуть приоткрылись пересохшие губы, а дыхание стало еще более частым и рваным, чем обычно. Даламар обеспокоенно щурился и мысленно клял глупых малолеток на все лады, принимая поведение Рейстлина за знак боли. Он зачерпнул еще бальзама, принимаясь осторожно разминать всю кисть, надеясь, что если мышцы расслабятся, запястью станет легче. Темный впервые разглядывал руки алого так пристально и так близко, поражаясь совершенству линий: словно бы их вылепили специально для колдовства. Но при этом ужасающе худые и с намечающимися уплотнениями, которые в будущем предрекали болезнь суставов. Даламар нахмурился и перехватил заодно и вторую руку. Колдовать, морщась от каждого магического пасса, – отвратительная перспектива. Бальзам не остановит разрушение тканей, но существенно замедлит его. Так что массаж стоит сделать регулярной процедурой, пока Рейстлин не придумает, как разобраться с проблемой: Даламар как целитель был бездарен абсолютно, но уж наверняка алый сумеет о себе позаботиться, когда у него будет для этого достаточно времени и возможностей. Их прервал короткий резкий стук. За дверью обнаружился посыльный, с изумлением таращившийся на эльфа в черной мантии, но послание отбарабанивший четко и тут же убежавший, оставив в его руках надушенную амброй и лавандой записку с адресом. Комната давно уже пропиталась запахом трав и масел, полироли и лака, теплыми ароматами древесины и воска. На поставце потрескивала лучина, Даламар с довольным мурлыканьем увязывал в холщевый мешочек странную травяную смесь: основа та же, что висели у них над лавками, отгоняя насекомых, но с приторно-сладкими ароматическими добавками. Все еще разморено-томный после массажа, Рейстлин сощурил золотые глаза и хрипловато пробормотал: – Зачем такая мешанина? – Праздник все-таки, не могу же я явиться в дом к даме без подарка, – Даламар беззаботно хмыкнул, перевязывая мешочек алой лентой. – Все в местных традициях: полезная мелочь своими руками. – К даме? – Рейстлин с недоумением ощутил, что руки сжались в кулаки так, что аж ногти впились в ладони. – Ну да. Наша вчерашняя знакомая коротает вечер в одиночестве, так что, рассчитываю, постарается выразить свою благодарность способом более личным. – Почему ты уверен, что это не ловушка? – ярость захлестнула Рейстлина с головой. «Даламар как будто вообще забыл, что они стараются не привлекать внимания, что их ищут! И ради чего? Подобного он бы мог ждать от Карамона, но Даламар? Разве эльфы не брезгуют человеческими женщинами в принципе? И что же, – напомнила ему более циничная и рациональная часть сознания, – изгнанным вообще всю жизнь проводить в аскезе и одиночестве?» «А почему бы и нет, – ответил он сам себе. – Я вот именно так и собираюсь провести всю жизнь. Но какое мне дело до того, на что себя растрачивает этот… эльф?» Он несколько раз вдохнул и выдохнул, заставляя себе успокоиться. Да, поведение Даламара было неразумным, но и его реакция явно была уж слишком бурной. – Да какая ловушка, Рейстлин, ну кому я нужен! – весело хмыкнул Даламар, торопливо заканчивая последние приготовления. – Ты, может, и никому, – насмешливо прошелестел алый. – Но если вдруг кто-то прознал, почувствовал… – А, ты про око, – Даламар покачал головой. – Да неоткуда им было узнать. Он подошел ближе, внимательно вглядываясь в глаза Рейстлина, и тот понял, что едва сдерживает искушение отвести взгляд. От этого все внутри вновь обожгло злостью, и он чуть склонил голову, нарочито-бесстрастно глядя на собеседника. Темный устало вздохнул: – Рейстлин, радости этого мира скудны и мимолетны. Если за каждым словом видеть подвох, останется только лечь и со скорбной миной ждать смерти. Но если ты и вправду переживаешь… Он отошел к своим вещам и, порывшись в заплечном мешке, что-то вытащил с самого дна. Когда он вновь подошел ближе, Рейстлин разглядел зеркало в грубой деревянной раме. – Мне понадобится капля твоей крови. Не говоря ни слова, алый вытащил кинжал из ножен на запястье и коротким ударом резанул по пальцу. Что-то теплое промелькнуло в карих глазах с огромными от темноты зрачками, и Даламар, осторожно взяв его ладонь в свою, мазанул кровью по руне в основании рамы. – У этой стекляшки очень ограниченный радиус действия, но в Балифоре ты всегда сможешь узнать, где я и что со мной. Оно подчиняется мысленным приказам, никакого заклятья нет, от тебя потребуется только должная мера концентрации. Рейстлин вдруг покраснел, и Даламар понимающе усмехнулся. – О, не думаю, что ты рискуешь увидеть что-то новое для себя. Алый отвернулся. Перед глазами вспыхнула сцена: Карамон и Миранда. И его собственный жалкий и неудачный опыт. – Ты удивишься. Я, знаешь ли, не склонен терять время, что можно посвятить магии, на потакание животным инстинктам. – Вот даже так? – изумленно приподнял бровь Даламар. – А зря. Возможно, потакай ты своим желаниям хоть немного, и на мир бы смотрел менее мрачно. – Физические удовольствия – пустая растрата сил, которые можно было бы посвятить магии. – Воздержанность есть привилегия лучших, но бесчувственность – удел евнухов, – фыркнул Даламар. – Для того, чтобы жить полноценной жизнью, нужно достичь гармонии между физическими и интеллектуальными наслаждениями, иначе недостаток одних будет искажать и практику оставшихся, и вместо наслаждения человека ждет лишь мука от неудовлетворенности, лжи самому себе и неправильного движения соков. Рейстлин пожал плечами. Он знал, что у эльфов есть многие тома, посвященные философии наслаждения и власти, но по очевидным причинам не имел возможности с ними познакомиться. Да и не считал нужным – практической пользы это не несло. Он был уверен в том, что его власть над собой – абсолютна, а воздержание от удовольствий считал необходимым потому, что они истощали его физические силы, препятствуя достижению удовольствия высшего – свободы и власти над другими. Однако вести философский диспут со спиной темного, уже явно пребывавшего мысленно в объятиях случайной подружки, Рейстлин не планировал. Даламар подошел к двери, чувствуя, как продолжает сверлить спину янтарный взгляд, развернулся на пороге и тихо проговорил: – Рейстлин… Пусть ты не можешь видеть красоту, но ведь слух Пар-Салиан не исказил. И осязание. И чувство вкуса. Ты мог бы родиться слепым или ослепнуть в бою. А можешь просто завязать глаза и прожить несколько дней в темноте. Твой мир не будет уродлив. Он будет таким, каким ты захочешь его увидеть. Наконец, дверь, тихо скрипнув, закрылась, и по векам пробежала легкая тень сквозняка. Больше всего на свете Рейстлину сейчас хотелось швырнуть проклятое зеркало в стену. Вот только, не замечая того, его подрагивающие пальцы мягко поглаживали раму. «Сделал из карманного зеркала артефакт», – вспомнились слова эльфа. Простая грубая стекляшка, растрескавшееся дерево рамы. Значит… Что-нибудь это да значит, если с такой легкостью Даламар отдал ему память о поворотном моменте своей судьбы. Нет, Рейстлин понимал, что Даламар гораздо меньше, чем он сам, склонен лелеять кусочки прошлого, и все же… Все же, что бы это не значило, а Даламар ушел. А он… Он понял, что обманывать себя больше не получится… Взгляды, прикосновения, множество мелочей, которые он ни в жизнь не позволил бы никому. Даламару позволял, не задумываясь, и не пытаясь осмыслить. Да и чего бы там было осмыслять: они колдовали на износ, даже шансов не было, что предательское притяжение позволит себе проявиться хоть как-то. А потом вдруг решено было устроить эту проклятую передышку – и то, что разбудили касания теплых изящных рук, не спутать ни с чем, даже если никогда прежде… Впрочем, так ли уж и никогда? Мерзкие мыслишки, от которых сбивалось дыхание, вспыхивали щеки и любые магические формулы вылетали из головы – пусть и было это очень давно, до испытания, забыть, окончательно вычеркнуть из памяти все это он не сумел. И прекрасно понимал: сейчас он испытывает отнюдь не восхищение перед интеллектом и магией Даламара, и не одну лишь злость от того, что хочет эльфа только для себя. Рейстлин просто его хочет. И мысль об этом вызывает ослепляющую ярость, жажду крушить все вокруг. Жалкое глупое тело предает его в очередной раз, ставя в один ряд с похотливыми животными, вроде братца. И он… просто не знает, что с этим делать, и как загнать это знание куда-то в тайники сознания, где оно не будет мешать. Нечего и думать о том, чтобы… Рейстлин с тоской глянул на себя в зеркало и передернулся от отвращения, видя, как стареет и гниет кожа. Остатки возбуждения испарились мигом, осталась лишь ядовитая горечь. О, он прекрасно представлял себе это зрелище. Кровавый кашель каждые пять минут, неловкое, неумелое тело, неприятную горячку и собственную неспособность дойти до финала. Да с чего он вообще взял, что Даламар может заинтересоваться – мужчиной? У эльфов так не бывает – вообще, а то, что бывает у людей, – от одной мысли Рейстлина накрыло омерзением. Упав на кровать, он закинул руки за голову, как это часто делал Даламар. Однако эта поза ощущалась слишком открытой, слишком не подходившей к его нынешнему состоянию, слишком – не его. И Рейстлин перекатился на бок, сжимаясь и подтягивая колени к груди. Вспомнился их с Карамоном давний разговор о Танисе и Китиаре. «Китиара просто никогда раньше не встречала таких мужчин», – как же легко решать, когда речь идет о ком-то другом! Но и он никогда не встречал таких, как Даламар. Да и были ли – такие? Эльф, но при этом темный. Сильный амбициозный маг, но при этом способный на верность. Умный, ироничный, красивый… Даламар не был совершенен, но был уникален, это было понятно с первой же встречи. Кто знает, быть может уже тогда он не просто пожелал присвоить эльфа, но и… захотел его. Но похоть – понятна. И сама по себе не имеет значения. Он давно уже не юнец, готовый бросить свою жизнь под ноги первой же улыбнувшейся ему симпатичной девчонке, – Рейстлин содрогнулся, вспоминая Миранду и глупые свои мечты. Вот только и нынешние его чувства совершенно точно сложнее и глубже. И нужно было понять, что же с ним творится, и, главное, что он собирается с этим делать. Что стоит за этим «глубже»? Привязанность? Пожалуй. Что такое привязанность, Рейстлин в целом понимал. Ее проявления были не столь очевидны на физиологическом уровне, но все-таки ее природа та же, что у похоти, ревности, обиды, гнева – всех тех чувств, которые ощущаешь прежде всего телом, а значит, легко можешь контролировать: привязанность – сосущая душу тоска, которая появляется в разлуке, омерзительное чувство, которое Рейстлин хорошо помнил по школе. Он всегда скучал по родителям и брату, и каждый раз, возвращаясь домой, не мог понять, почему. Ему никогда не было хорошо – с ними, но всегда – было плохо без них. А сейчас он скучал по тем, кто всегда давал ему понять, что с радостью бы избавился от него: Флинт, Стурм Тассельхоф, Лорана, даже Китиара, – все они были почему-то важны для него. И представляя себе гибель каждого из них, он невольно ощущал горький укол боли. Однако все это и в сравнение не шло с тем, что он почувствовал, попытавшись себе представить, что погибнет Даламар, например, попытавшись подчинить око. Холодный ужас и змеей впившаяся в сердце тоска стали сюрпризом. Рейстлин даже не сразу осознал, чем чревата для него самого ситуация неудачи, каким риском это обернется. Нет, он отказывался даже думать о такой возможности! Да уж, сомневаться тут не приходится, привязанность он определенно испытывает. Но ведь это оправдано, в отличие от остальных, с Даламаром ему было – хорошо? Или не было? Рейстлин невольно усмехнулся. Можно ли сказать, что вот сейчас ему – хорошо? И будет ли в будущем – учитывая, насколько Даламар нетерпим к инакомыслию, насколько, сам того не замечая, пытается навязать Рейстлину свою картину мира… Что вообще такое это загадочное «хорошо»? Свои чувства понять оказалось намного сложнее чужих. А еще сложнее было – не врать себе и не соскальзывать с темы. Хотелось зажмуриться, отмахнуться, поверить, что ничего важного не произошло и не происходит. И ждать, пока пройдет само. Пройдет… Точно болезнь. Впрочем, его состояние и в самом деле чем-то напоминает болезнь. Как, наверное, любая… Влюбленность. Это омерзительное слово будто раздирало ему легкие, но он заставил себя внутренне проговорить его несколько раз. Да, вот эта странная лихорадка сейчас, эта готовность на уступки – лишь бы видеть почаще, как вспыхивает огонек улыбки в таких обычно холодных глазах, эта завороженность – смехом, прищуром с хитринкой, движениями, взглядом… Да, он влюблен. Но, к счастью, эта болезнь у всех проходит быстро. Говорят, долго длится любовь. Любил ли он Даламара? Любил ли хоть кто-нибудь кого-нибудь? Танис – Китиару? Или Лорану? Да уже то, что он никак не мог выбрать, говорило о том, что на самом деле ни одну не любил! Рейстлин раздраженно передернулся. Остальные чувства были просты, понятны и физиологически ощутимы. Радость и горе, гнев и страсть, ревность и восторг – все это было понятно и знакомо ему. И только любовь и счастье вызывали лишь досаду: он никогда не чувствовал ничего подобного, и не понимал, что под ними подразумевали другие люди. Он начал перебирать в памяти все пары, какие только знал. Мать и Ут-Матар, отец Китиары. Не было тут места любви, только страсть, яркая и короткая, как фейерверк. Мать и отец… Любил ли их отец свою жену? Странная грусть и болезненная нежность – в этом простоватом и грубом человеке, были ли они любовью? И если было, как это уживалось с животной похотью к женщине, которая большую часть времени даже не присутствовала здесь, рядом? С тем, что по его вине ей пришлось рожать двоих сыновей – и эта нагрузка полностью истощила ее тело и отравила разум? Можно ли назвать любовью то, в чем так много слепоты, эгоизма и жестокости? Эльхана и Стурм? У эльфов, судя по тому, что он знал, самый настоящий культ любви. Единственной, длящейся всю жизнь. Эти вот артефакты, камень-звезда… Интересно, есть ли у Даламара… Хотя, при изгнании у него отобрали все, значит… Да с Даламара сталось бы швырнуть его в море, как бесполезную безделушку… Эльхана и Стурм… Можно ли полюбить кого-то, едва увидев? Любить того, о ком ничего не знаешь? А Лорана? Любила ли она Таниса? Они выросли вместе, и уж точно их привязанность не вспыхнула с первого взгляда. Рейстлин невольно ухмыльнулся, пытаясь представить себе, как Танис влюбляется в слюнявый пищащий комок на руках у няньки. Впрочем, он и сам в тот момент, вероятно, не далеко от этой же стадии ушел. Любовь ли – навязаться тому, кто прямо сказал, что выбрал другую? Не слушать никого и ничего, кроме собственной страсти, желания настоять на своем, получить яркую игрушку? Рейстлин презрительно скривился. Любовь была просто красивым словом, которым эльфы прикрывали свои жалкие страстишки. Словом, за которым не стоит ничего. Они боятся себе признаться в природе вспыхнувших чувств, поэтому называют подобное любовью. Карамон такой же – он заявлял, что влюблен и его сердце разбито, при этом встречаясь разом с двумя, и совершенно не понимал, почему вдруг близнец находит какое-то противоречие в его поведении. Китиара честнее. Она смеялась над сантиментами и никогда не скрывала, что постель – это просто постель. Получалось, что все, называемое окружающими «любовью», раскладывалось на более простые и грубые составляющие, так что Рейстлин окончательно решил для себя, что любви не существует. Существуют лишь любители приукрашивать свои мотивы. И бродячие менестрели, любящие зарабатывать на этом деньги. Говорить о высоких чувствах гораздо патетичнее, чем честно признать, что физиологические порывы на время заглушили голос разума. Нет, он не собирается ни выдумывать несуществующие эмоции, ни поддаваться предательским телесным позывам. Главное, вести себя достаточно сдержанно, чтобы Даламар ни о чем не догадался. Учитывая опыт и проницательность темного, это будет непросто, но Рейстлин не сомневался в себе: держать лицо он умел безупречно, силу воли и самоконтроль тренировал годами. Да и потом, скоро они вновь начнут колдовать до предела истощения, и проблема решится сама собой. У него есть цель, следует об этом помнить и не отвлекаться на несущественные детали. Нужно избавиться от Фистандантилуса, и для этого ему необходимо око. Рейстлин вздохнул. На миг самым простым решением показалось убить Даламара сразу же по прибытии в Палантас. Тот будет ослаблен переносом и не сможет защититься, Рейстлин получит око и заодно избавится от непредвиденных осложнений. Да, он все еще думал об этом, и в то же время… И в то же время он с беспощадной ясностью понимал, что сделает все, чтобы избежать подобного исхода. Мир эмоций угнетал своей нелогичностью. Пусть он… влюблен в Даламара, – выговаривать это слово даже мысленно ему было отвратительно. – Пусть сердце заходится болью и ужасом при мысли, что темный погибнет, Рейстлин продолжал обдумывать вариант убийства, если око у Даламара окажется последним. А Даламар, похоже, подпустил его максимально близко, вероятно, даже доверял ему, раз позволил, нет, сам предложил за собой следить! И в приятии столь безусловном, при отсутствии, кажется, каких бы то ни было границ – он ведь легко позволял себе касаться Рейстлина, засыпал рядом с ним, вел себя с ним так, как ни с кем другим, – при этом всем в его поведении не было никаких чувственных обертонов вовсе! Да как вообще мог Даламар ему доверять? Неужели дело в том, что он эльф, и как все они, просто не способен предавать тех, кого считает своими? И автоматически переносит эту свою особенность и на Рейстлина? Рейстлин вспомнил Гилтанаса и усмехнулся. Впрочем, тот наверняка находил тысячу оправданий для своего «не-предательства». Даламар другой. Мог ли он предать? Мог ли он верить, что не предаст Рейстлин? Если да, это было очень большой ошибкой. Но Рейстлин про себя надеялся, что Даламару не доведется об этом узнать. Когда послышались шаги, Рейстлин старательно сделал вид, что давно уже спит, но промаялся еще несколько часов, пока не поймал себя, что невольно прислушивается, ожидая, что вот-вот чуть скрипнет дверь и едва слышный шелест скажет о том, что темный вернулся. В очередной раз разозлившись на себя, Рейстлин сосредоточился, заставляя себя отбросить любые мысли об эльфе, и очень скоро уснул. Когда Рейстлин проснулся, Даламар уже был в комнате и встретил его хмурый взгляд слегка насмешливым прищуром. Хмыкнув, алый выбрался из-под вороха шкур и, оправив мантию, накинул на плечи плащ, зябко поведя плечами. Взгляд его упал на дорожную сумку, в которую он аккуратно убрал вчера зеркало. Разговаривать настроя не было, стоило увидеть довольное жизнью лицо темного, хотелось шипеть и ругаться, так что, буднично поздоровавшись, он ухватил посох и спустился вниз, решив таким образом предотвратить практически неминуемую ссору. Из их компании в зале оказался только полуэльф, удивленный взгляд которого маг встретил кривой усмешкой и, помедлив еще пару секунд, все же устроился за столиком напротив. Заказав еду, он долго гонял по тарелке ту мерзостную массу, которой виделся ему творог. Впрочем, настроение было таким, что под его взглядом и без проклятья прокисало бы и портилось молоко. Думать о причинах собственного раздражения у Рейстлина не было ни малейшего желания. Напротив, верный вчерашнему решению, он категорически запретил мыслям сворачивать в ненужную сторону, вместо этого вдруг обратившись к сидевшему напротив: – Танис, сколько лет Даламару? – Рейстлин, но почему ты не спросишь его самого? – полуэльф с изумлением поймал до странности тоскующий взгляд мага. – Потому что он назовет мне цифру, которую я и так могу предположить. Он чуть старше Лораны, но младше Гилтанаса. Светлейшая раса выкинула на смерть фактически ребенка. Никогда не пойму, что у вас за представления о справедливости, – по губам его прозмеилась холодная презрительная усмешка. – Я имею в виду, сколько ему лет в пересчете на человеческие годы. Думаю, на этот вопрос проще ответить именно тебе. Танис глотнул эля и принялся гонять по столу кусок хлебного мякиша со следами подливы. – Рейстлин, это гораздо более сложный вопрос, чем может показаться. Просто цифрой тут не ответишь. Эльфы взрослеют совсем не так… Он замолчал, подыскивая слова. – Люди к шестнадцати годам уже считаются взрослыми, но шестнадцатилетний эльф – дитя. И становление его очень сильно зависит от окружения. И от того, какие события случатся или не случатся на его веку. Ты же помнишь, какой была Лорана, когда попала к нам в отряд? Совсем еще девочка. И как быстро она поменялась. Эльфы взрослеют не благодаря годам, а благодаря событиям. Танис снова умолк. – Я плохо умею объяснять такие вещи, Рейстлин. Можно сказать, что вы с ним ровесники. Почти во всем. А в остальном он еще подросток. Лет шестнадцать-восемнадцать, наверное. Эта подростковая взбалмошность довольно часто дает о себе знать, хотя в другое время он ведет себя намного взрослее своих лет, так что трудно помнить о настоящем его возрасте и не спрашивать, как со взрослого. – Так не может быть, Танис. Взросление тела и духа идет постепенно и параллельно, Даламар не может быть одновременно ребенком и старше своих лет. – У эльфов может быть, Рейстлин. Ты возмущался, что сильванести изгнали почти ребенка. Но именно то, что Даламар столь юн, его и спасло: благодаря этому он намного гибче, ему легче принять чужой мир, а не застыть в неподвижности, делая вид, что испытываешь отвращение, но маскируя этим непонимание и страх. Рейстлин холодно усмехнулся. Даламар изначально был другим, иначе не шагнул бы во тьму. – Посмотри на его поведение, Рейстлин. Он иногда меняет решения на противоположные, постоянно противоречит сам себе, ведет себя непоследовательно. Вряд ли ты пришел бы с подобными вопросами, если бы не заметил сам. Ответом полуэльфу стала неопределенная усмешка. Противоречивым поведение Даламара ему не казалось, просто его мотивы были намного более сложными, чем у других, и логика принятия решений была… своеобразна. Кому-то недостаточно наблюдательному он и правда мог показаться весьма противоречивой натурой. – В глазах эльфов телесное и душевное вообще связано намного меньше, чем думают люди. Тело умирает, а дух продолжает свой путь на иных планах бытия, никак не завися от физической оболочки. По крайней мере, в это верят эльфы. – А что говорят эльфы о том, откуда берется дух? Когда он появляется и откуда, если не вместе с телом и не связан с ним? И зачем ему вообще тело, если он способен функционировать и без него? Танис покачал головой. – Я не знаю, Рейстлин. Меня никогда не волновали подобные вопросы. Спроси у Даламара, вот уж кто интересуется тем, что происходит в голове, намного больше, чем тем, что происходит вокруг. Рейстлин презрительно скривился. Танис не замечал совершенно очевидных вещей. Для Даламара мир и сознание, его воспринимающее, были просто неделимы. Но где уж это понять полуэльфу, у которого давно последние мозги в бороду ушли! – Быть может, тот жрец, его… покровитель, что-то рассказывал, служитель Эли наверняка мог поведать больше меня. – Жрец Эли? – Он не говорил тебе? – Танис несколько замялся, не уверенный, стоит ли в таком случае пересказывать Рейстлину их с темным разговор. Потом вспомнил, что Даламар упоминал жреца при алом, хоть и мельком. И продолжил: – Даламар не любит говорить о прошлом, но на прямые вопросы обычно отвечает. За эти дни я успел немного его расспросить. Он какое-то время жил при храме Паладайна, Эли, как его называют эльфы, и выполнял поручения одного из жрецов, но чаще – был его конфидентом и собеседником. «Значит, все-таки не маг. Жрец. Причем жрец Паладайна», – Рейстлин изумленно хмыкнул. Повороты судьбы Даламара тривиальными не назовешь. Он тоже не любил разговоры о прошлом и не считал их чем-то важным, но все-равно злился, что есть кто-то, кому известно о Даламаре больше, чем ему. Проклятый Танис с его мягкими улыбочками и вкрадчивыми словами способен втереться в доверие к кому угодно! Можно было и самому задать вопросы. Но… Не хотелось портить этими разговорами праздники. Даламар казался таким беззаботным, легко было поверить, что ему и правда восемнадцать на человеческий счет. Рейстлин изумленно покачал головой. Было странно понимать, что его волнуют чьи-то чувства. Он не хочет омрачать Даламару праздники, и даже не пытается искать этому какие-то рациональные объяснения. Ему… просто важно, что чувствует эльф. Никогда в жизни Рейстлин не беспокоился о том, не задел ли он чьи-то чувства, и сейчас ощущал странный внутренний дискомфорт от мысли, насколько же все это на него не похоже. Словно бы рядом с Даламаром он переставал быть самим собой. Танис наблюдал за бесстрастным лицом, пытаясь понять, о чем же так напряженно думает его собеседник. Его собственные мысли в этот день были мрачными, и он рад бы был любому предлогу, любой возможности переключить внимание. День Середины Зимы отмечали дома, у очага. С друзьями, если уж нет семьи. Посреди всеобщей праздничной суеты, рядом с крепнущей день ото дня любовью Карамона и Тики, Танис чувствовал себя безмерно одиноким. Быть может впервые он смутно догадывался, каким видится мир Рейстлину в его извечном одиночестве, – такой же пустыней, как сейчас Танису. «Не удивительно, что эти двое так вцепились друг в друга, словно последние выжившие на Кринне. Но какая же скудная и страшная реальность. Анализируют, просчитывают, но не живут, – он передернулся, вспомнив рассказанную Даламаром легенду. – Кит – та совсем другая, она так жадно и ненасытно живет утробой, ей нужен весь мир, потому что иначе – тесно. А у этих двоих весь мир – в голове». Он ненадолго оторвал взгляд от поверхности стола, покрытый застарелыми следами от бесчисленных мокрых кружек – и тут же опустил обратно, перехватив заигрывающее подмигивание молоденькой подавальщицы. Балифорские девчушки охотно строили ему глазки, но он хранил верность. Которой из двух? Вокруг война, а он все думает о любви. Да и не он один, Карамон с Тикой тоже не мыслями о грядущих битвах заняты. О чем думают маги – богам одним лишь ведомо. Уж точно не о любви, – Танис усмехнулся, кинув косой взгляд на Рейстлина. – Могущество? Око? Их шансы победить – или поиски способа повыгоднее переметнуться? Танис вновь усмехнулся. Рейстлин и Даламар оба упрекали его за отсутствие доверия, но как можно верить тому, кого не можешь понять? Да они сами друг другу не доверяли! Странные все-таки мысли сегодня лезут ему в голову. Прежде о подобном как-то не думалось. Да и где бы? В сожженной дотла Утехе? В покинутом Квалиносте? В разрушенном Тарсисе? По сравнению с тем, что они видели на западе Ансалона, война в Балифоре выглядела удивительно буднично. Видимо, лишь красные жгут все на своем пути. Ариакас сеет ужас, но, как только закончится война, уйдет и его время. Такхизис не может не понимать, что если уничтожит всех, править ей станет некем. Каким будет мир под ее властью? Она несет хаос, но ведь после того, как все будет захвачено, нужно будет строить хоть какой-то порядок. Эльфы никогда не покорятся ей, и значит, погибнут все до единого. Как и соламнийские рыцари. Готовы ли будут перейти под ее руку луны – и их служители? Как бы сильно не сомневался в магах Танис, поверить, что они станут перед кем-то склоняться, не мог. Маги служат лишь сами себе. Быть может, Даламар был прав, и по крайней мере большинство из них скорее погибнет, чем согласится жить милостями Темной Королевы. Танис невольно вздохнул, чувствуя, что не слишком верит сам себе, и перевел взгляд на Рейстлина, угрюмо смотревшего в свою тарелку. Похоже, тому надоело делать вид, что он ест, и, понимая, что вот-вот снова останется один, полуэльф торопливо проговорил: – Даламар недавно спрашивал, могу ли я научить вас играть в шартрандж. Я не мастер, но кое-что умею и походная доска у меня есть. Можем скоротать пару часов за игрой. Рейстлин чему-то своему усмехнулся, но согласно кивнул, и Танис направился искать доску и расставлять фигуры. А вечером Рейстлин сам потащил темного на прогулку. Оставаться с ним с глазу на глаз в комнате было невыносимо, но и делить хоть с кем-то отчаянно не хотелось. Рейстлин уверял себя, что со временем справится и со страстью, и с нелепой своей жадностью, но пока при каждом взгляде на эльфа самоконтроль трещал по швам. Слишком новыми и непривычными были прорвавшие плотину чувства. – Ты хотел на берег моря. Идем. Даламар глянул с недоумением. Он привык считать, что Рейстлин – конченый эгоцентрик, который обращает внимание на чужие желания только тогда, когда ему это удобно или выгодно. Видимо, что-то он все-таки просмотрел: пусть в мелочах, но алый все чаще оказывался на удивление предупредителен. Они неспешно брели вдоль изрезанного скалами берега. Городская стена давно обвалилась и не помешала им шагнуть на неровную узкую тропу. Влажные камни отблескивали алым в свете восходящей Лунитари. Идти было скользко, Рейстлин то и дело спотыкался, и, полностью сосредоточившись на дороге, едва не врезался в остановившегося вдруг Даламара. – Что-то странное впереди, – коротко проговорил темный. Рейстлин на всякий случай приготовил заклинание, однако Даламар не выглядел встревоженным, скорее удивленным. – Из расселены впереди тянет Тьмой, – вполголоса пояснил эльф, медленно, текуче продвигаясь вперед. Вокруг было тихо, и, казалось, звуки с каждым шагом меркли все сильнее, поглощенные доносящимся откуда-то издалека рокотом прибоя. Даже их собственные шаги умирали в гулкой тишине ущелья. Наконец, впереди показался темный провал пещеры. Оба они проверили его, но магии не было ни на входе, ни внутри. И все-таки какая-то сила ощущалась здесь явственно, и шла она из глубины черневшего перед ними прохода. Поколебавшись, Даламар шагнул внутрь. Засветив кристалл в навершии посоха, Рейстлин двинулся следом. Вокруг царило запустение, пол был влажен, и понять, когда по нему шли в последний раз, было невозможно. Однако скальный путь если и не был рукотворным, то носил явные следы обработки, хоть и очень давней. Наконец они подошли еще к одному провалу, которому руки древних умельцев придали форму грубой мощной арки в виде двух столкнувшихся вершинами волн. Еще шаг – и они очутились в огромном гроте, дальний край которого терялся во мраке. Стены покрывал выпуклый мозаичный узор, и, приглядевшись, маги увидели, что они выложены разноцветными ракушками. Цвета вылиняли, кое-где раковины разрушились или отвалились, и все равно кропотливая работа впечатляла. Они подняли взгляд к потолку и невольно сделали шаг назад: на них пристально смотрели мерцавшие в тусклом свете посоха глаза – на женском лице гигантской черепахи, мозаичное изображение которой занимало едва ли не весь потолок. В мелькании смутных движущихся теней изображение это выглядело удивительно живым, казалось, оно двигалось; неспешно перебирая лапами, плыло сквозь выложенное темными раковинами небо-море. – Святилище Зебоим, – прошептал Даламар, уважительно склоняя голову. Рейстлин внимательно разглядывал мозаику, пытаясь понять, отчего она кажется подвижной. – Это животное как-то связано с Зебоим? – уточнил он, вспоминая купленную Карамоном деревянную статуэтку. – Да. На Эрготе любят рассказывать, как она иногда является людям в облике огромной черепахи с человеческим лицом. Моряки там никогда не едят черепашьего мяса, хотя остальные жители острова считают его деликатесом и часто запекают черепах прямо в собственном панцире. – На Эрготе? А в Сильванести? – Рейстлин медленно обходил святилище по периметру. Если здесь и была какая-то обстановка, то она давно рассыпалась в прах. И все же ни пыль, ни грязь не коснулись этого места, стены не поросли мхом, под потолком не вились летучие мыши. Похоже, Зебоим позаботилась о своем святилище, хоть и скрыла его от глаз смертных. Рейстлин невольно вспомнил заброшенный храм Паладайна и передернул плечами. Воспоминания были не из приятных, хотя именно там его посетило видение-обещание, манившее исполнением заветной мечты. – Эльфы не любят говорить о Зебоим, – Даламар разглядывал стены, мягко поглаживая подушечками пальцев прихотливые изгибы ракушечных узоров. – Наши моряки никогда не забывали о ней, но темные боги – не та тема, которую принято поднимать в беседах за кружкой эля. Рейстлин кивнул: – Наши приключения некогда начались с попытки выяснить что-то о старых богах, – задумчиво проговорил он, запрокинув голову и глядя в человеческое лицо гигантской черепахи. – Но диски Мишакаль содержали учение богов света, точнее, части из них. И вскользь упоминали нескольких из темных: Такхизис, Чемош, Моргион, – те, кто является основными оппонентами Паладайна и Мишакаль. Ты можешь рассказать мне о других? – Я мало что знаю о богах, – пожал плечами Даламар. – Они не вызывали у меня интереса. Но в годы обучения я узнал, кому и почему посвящены дни недели, месяцы, отдельные даты. О многих только и могу назвать, что имя, цвет да аспект бытия, который им доверен. Больше знаю о Саргонасе. И о Сиррионе, Зивилине, Числев – алой триаде природы. Последних троих чтили кагонести, пожалуй, даже больше, чем Паладайна. В магии, как и во всем, кагонести шли особым путем, и взывали не к Троим, а к силам природы. Магия их была сродни драконьей. Он долго, в деталях, рассказывал алому все, что знал, постаравшись припомнить уроки дома Мистиков, истории К`Гаталы и Артаса, однако в интонациях его отчетливо слышался скепсис. – Я понимаю, для чего нужны миру Трое. Но остальные… Что вообще это означает – быть богом? Это – количественное измерение силы? Как-то сомнительно. Особое качество ее? Или способность быть источником – для других? Или это – статус, и могут существовать какие-то иные высшие сущности, не именующиеся богами? По изящным губам прозмеилась неприязненная усмешка: – Или все дело в том, что наш мир – как часы на Балифорском магистрате? Идут кое-как, но механизм регулярно ржавеет, и нужен часовщик-бог, чтобы подновить, смазать и запустить заново? Получается, боги нужны только там, где творение не вполне удалось и мир без них просто развалится на куски? Голос его отдавал сталью: – Вы искали следы «старых богов», но для чего? Зачем тебе вообще сдались другие боги? – Боги, Даламар, – это прежде всего существа, у которых достаточно силы, чтобы не только желать чего-то от смертных, но и настоять на выполнении своей воли. И смолоть тех, кто попадает между жерновами разнонаправленных воль, – Рейстлин с иронической улыбкой смотрел на ушедшего в отвлеченные дали эльфа. – Понимать их волю – значит иметь возможность проскочить между жерновами, вот и все. – Что-то не торопятся они донести до нас свою волю. Они покинули мир – прогневавшись на людей, и ждали – чего? Чего можно добиться, по-детски обиженно хлопнув дверью? Они ожидали, что люди настолько слабы, что без них вообще не смогут жить, и на коленях приползут молить о прощении? – Даламар горько рассмеялся. – Они просчитались. Кому нужны лжецы, ничего не давшие этому миру? Люди придумали себе новых богов, и эти иллюзорные кумиры и то были полезней. Рейстлин вспомнил Бельзора, и в его глазах вспыхнула холодная ярость. Но Даламар стоял у него за спиной, и не видел реакции на свои слова, а потому продолжал говорить: – Какой смысл людям в верности истинной вере? Ты однажды рассказывал мне о тех двоих варварах, что были с вами в Тарсисе. Даламар подошел ближе, встав почти вплотную за спиной Рейстлина, и тот на мгновение отвлекся: будь это кто-то иной, он чувствовал бы тревогу и опаску, но в случае с Даламаром это волновало совсем в другом смысле. – Старый вождь чтил своих предков, объявив их богами, и это в своем роде достойно: подобная вера объединяет и наполняет гордостью. А Речной Ветер своими гордыми словами добивался – чего? Раскола в племени? Что он знал об истинных богах? Смутные сказки, рассказанные родителями, которые и сами слыхали только смутные отголоски? Лишь зло принесли боги этим двоим. В чем ценность истины, которая покупается ценой жизни всего твоего народа? Истина ли это вообще? Что есть истина, если у каждого из богов свое учение, и большинство из них не слишком-то стремится донести до людей его суть? Мир живет движением, борьбой, равновесием – тем, чему учат лишь Трое, остальные же боги – лишь кучка лживых предателей, от которых не знаешь, чего ждать. – Танис упоминал, что тебя учил жрец. Говоришь, как проповедник, – усмехнулся Рейстлин, отчасти разделявший позицию Даламара, но не понимавший, почему темный воспринимает историю с уходом и возвращением богов настолько лично. – Лорд Теллин? Уж он-то вряд ли одобрил бы мои слова. Готов допустить, что я и правда перенял у него больше, чем привык считать, однако я скорее бы вспомнил тут времена до разрушения башен. В наших спорах словно бы воскресает диалог двух самых влиятельных школ древности: магических и философских. Эмпирики и сенсуалисты, Магиус и Фистандантилус, путь материи и путь менталистики… Он шагнул еще ближе, опустив ладонь Рейстлину на плечо: – Маги не напоминали тогда летучих мышей, забившихся в темную пещеру. Их диспуты были знамениты почти также, как их попойки, – темный невольно усмехнулся. – Мне удалось урвать крохи с их стола, то немногое, что обнаружилось в библиотеке Христанна, но и это немногое завораживает! Они дерзали и мыслили, а не копались в помете и паутине! Научная школа могла значить больше, чем цвет мантии, а учителя не просто использовали учеников как прислугу, но ставили им руку – и стиль мышления. Тьма предвечная, он у них был – этот стиль! Было что-то, кроме унылого прозябания посреди нигде! Рейстлин поморщился, когда разговор свернул в сторону набившей оскомину темы. Однако, как он ни старался убедить себя в том, что равнодушен к пыльным древностям, история захватила его. Даламар рисовал мир, о котором некогда мечтал и он сам, мир, где не было места одиночеству: друзья и враги, союзники и оппоненты, философские споры и совместные посиделки, а может и юношеские проказы. Он давно запретил себе думать о подобном, но Даламар доставал со дна души похороненные, запретные мечты. Было ли стремление возродить все это тем самым «чем-то большим, чем ты сам», о котором недавно говорил ему Даламар? Темный эльф, по иронии, был единственным из магов, встреченных Рейстлином, кто мыслил подобными категориями. И это – тьма, злокозненная и проклятая? Впрочем, Рейстлин прекрасно понимал, что темных объявили злом, потому что нужно было найти какого-то общего врага, не более того. Фистандантилус был прав, когда обозначил суть тьмы фразой «верши свою волю – вот закон». А вот то, что станет содержанием этой воли: убийства, власть над миром, поиск бесконечной силы – или магический ренессанс, – каждый определяет для себя. В этом смысле Даламар и правда был ничуть не менее темным, чем Фистандантилус. Множественность истин в действии, – усмехнулся он про себя, чувствуя, как тело наполняется звенящим возбужденным предвкушением. Желал ли он увидеть мир, нарисованный Даламаром? Или желал самого Даламара? Перед глазами полыхнула алая пелена ярости. Он готов был принять свои чувства – и спокойно дождаться их окончания: любая влюбленность умирает. Но двойственность суждений, невозможность полагаться на себя – он принять не мог. Его единственной опорой в жизни была уверенность в безупречности собственной логики – и сейчас, когда разум предавал его, Рейстлин терял землю под ногами. Терял путь к цели. Невозможно служить двум господам, нельзя желать и счастья, и власти. Власть требует холодной головы, а страсть убивает разум. Сохранять власть над собой важнее всего. Рейстлин усмехнулся: диалоги последнего времени показали, что Даламар думал иначе. Что ж, либо он поумнеет, либо будет рваться надвое – и никогда не достигнет вершин. Рейстлин остановит войну, его имя станет легендой, рядом с именами Магиуса и Фистандантилуса, а Даламар в лучшем случае возглавит горстку разноцветных шутов в Конклаве. И его вспомнят лишь в скучном учебнике истории как реформатора и законодателя. Убогая судьба. – Вижу, тебе категорически надоела эта тема, – хмыкнул Даламар, смещаясь еще ближе, так что Рейстлин чувствовал, как дыхание темного шевелит волосы на затылке. Сердце отчаянно билось, он задыхался и мелко дрожал. Проклятое тело, почему оно не могло быть или уж здоровым, или просто забыть об этих нелепых порывах – окончательно? Эта полутелесность была мерзостной, точно гной. И как, будь оно все проклято, как придерживаться принятых решений, если его едва не ведет от всего-то пары фраз? И как скрыть чувства от Даламара, не позволить эльфу понять, какую власть он приобрел нечаянно? С горечью Рейстлин вспомнил, как некогда мечтал быть понятым. Но сейчас он твердо знал, что это было глупое желание. Да и на самом деле люди вообще не ищут понимания. Все хотят, чтобы им сочувствовали и оправдывали их мерзости – и называют это пониманием. А вот когда кто-то действительно понимает их, разоблачает их тайные желания, гнусные мотивы, низменные страсти – вот тогда они отчаянно обижаются и ненавидят собеседника за правду. И обвиняют – в непонимании. Нет, понимания со стороны Даламара он не хотел и даже опасался. Той частью сознания, которую позволял себе услышать. Но какая-то малая иррациональная часть все так же продолжала надеяться, что эльф не просто поймет, но сумеет принять. Целиком. Безусловно. Не только то, что позволялось видеть другим, не только то, в чем Рейстлин способен был сознаться, не кривя душой перед собой. Все абсолютно, даже то, что темными щупальцами тумана клубилось на дне души, там, куда Рейстлин предпочитал вообще не заглядывать… А Даламар вдруг взял его ладони в свои, принимаясь энергично их растирать: – Настолько холодно? Уйдем тогда, вряд ли у нас есть шанс обнаружить еще что-то интересное. Храм, наверное, важен для Зебоим. Мы ей многим обязаны, и, кажется, от нас ждут маленькой ответной услуги. Надо рассказать балифорцам о святилище. Не отвечая, Рейстлин вырвал руки и поспешил в сторону выхода. Даламар, недоумевая, двинулся следом, не понимая этой странной злости и перепадов настроения спутника. Но они случались все чаще. Видимо, поначалу Рейстлин сдерживал свой характер, а теперь вот становился все более – собой. Трудно им будет. Даламар знал, что вспыльчив – и рано или поздно взорвется. Смогут ли они сделать постоянные ссоры частью ежедневной рутины? *** Поглощенные каждый своими тревогами и сомнениями, провели маги еще несколько дней, пока, наконец не настал момент, которого оба так долго ждали: ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое месяца Зимней Ночи, полнолуние Нуитари. Весь день Даламар был сам не свой, пугая окружающих странной матовой бледностью смуглого лица и отсутствующим взором. Рейстлин шикал на остальных, но и его порой пробирала дрожь, когда становилось понято, что эльф здесь лишь телом и большая часть его сознания где-то там, за пределами видимого мира, плывет в пространстве, словно пытаясь полностью слиться с аурой зловещего черного провала, медленно расцветавшего на ночном небе. За несколько минут до полуночи по телу эльфа вдруг пробежала резкая короткая судорога, и, словно очнувшись, он обвел их лихорадочно горящим взглядом и проговорил лишь одно слово: – Пора. Танис, Карамон и Тика неловко поднялись и двинулись к выходу. Полуэльф странно дернулся, будто хотел то ли что-то сказать, то ли просто положить руку на плечо Даламара, но под ледяным взглядом похожих на песочные часы зрачков стушевался и вышел из комнаты вслед за всеми. Рейстлин поднялся следом, не позволяя себе даже простым дружеским жестом сжать плечи эльфа. Лишь оглянулся на пороге, чуть приподнимая уголки губ. Даламар кивнул, легко считывая все то, что алый не мог и не хотел озвучить, и затворил дверь. Рейстлин опустился прямо на холодный пол, прижимаясь спиной к стене, и прикрыл глаза. Обострившийся слух четко улавливал каждый шаг, каждый шорох. Он чувствовал, словно бы сам находился рядом, что Даламар потушил свечу и какое-то время стоял, прижавшись лбом к промерзшему стеклу и ловя взглядом того, кого Рейстлин не мог узреть. Потом раздалось шуршание – эльф доставал из складок мантии мешочек, из которого вынул око. Под тяжестью тела чуть скрипнула лавка, хрустнула, сминаясь, ткань. Затем – тишина. Отсутствие звуков, пугавшее намного сильнее, чем он готов был признать. Рейстлин не хотел ни надеяться, ни верить. Он просто ждал, вцепившись в посох, и делал вид, что не его пальцы подрагивают и цепенеют от холода. Как же страшно было осознавать, что чужая жизнь волнует его едва ли не больше, чем то, что случится с шаром. Все плотнее смежая веки, он замер в липкой паутине тревоги, полностью перестав чувствовать время. Наконец из-за двери его позвал слабый, но уверенный голос. Рейстлин стремительно ворвался в комнату, опускаясь на пол рядом с лавкой. Даламар выглядел совершенно опустошенным: кожа из бронзовой стала серой, черты заострились, даже волосы, казалось, потускнели и обвисли. А глаза полыхали торжеством. Рейстлин дрогнул, чувствуя, как жгучей завистью обожгло внутри. И азартом. Оба обменялись взглядами, и оба поняли друг друга. На мгновение им даже захотелось, чтобы око оказалось единственным. Оба торжествовали и жаждали поединка, не страшась, что их альянс превратится в игру на выживание: хитрость и опыт Рейстлина против новоприобретенной силы и верности аркану Даламара. Мгновение прошло, но забыть то, что полыхнуло между ними, им было не суждено. Но это не принесло ни недоверия, ни боли. Они – те, кто они есть, и никогда прежде они не были близки так, как в этот момент. Стоило Рейстлину устроиться поудобнее, темный заговорил, торопливо и сбивчиво: – Око наделено разумом. Я говорил с ним. Оно чует собратьев. Два погибли давно. Еще одно – совсем недавно. Видимо, постарались твои дружки, – глаза Даламара холодно сверкнули. – Осталось одно, черное. Оно хранилось прежде в Палантасской башне высшего волшебства и было отдано рыцарям в знак «доброй воли». Сейчас оно где-то в Палантасе. Будем в городе – скажу точнее. И оно в опасности. Ты был прав: времени совсем не осталось. Нужно спешить. Едва он успел проговорить это, в коридоре послышались шаги. Похоже, кто-то успел увидеть, что Рейстлин вошел внутрь, и позвал остальных. Нужно было менять тему. – Драконы все же странные существа. Надо ж было назвать ребенка – Гадюкой. Да она едва вылупившись была в несколько раз крупнее, толще и опаснее любой гадюки. Интересно, как ей жилось с таким именем? И, наткнувшись на изумленный взгляд, пояснил: – Шар разумен, потому что в нем живет ее душа. Душа зеленого дракона. Рейстлин промолчал. Даламар порой задумывался над очень неожиданными вещами. Впрочем, это только добавляло ему очарования. Рейстлин поначалу раздражался, но теперь, смирившись, просто ждал, когда уже развеется магия, заставлявшая его находить очаровательным в темном все то, что он не мог назвать разумными или интересным. Едва не столкнувшись в дверях, Танис, Тика и Карамон вбежали в комнату. Что сказать, они явно не знали, но на лицах читалось искреннее облегчение. Даламар чувствовал себя очень странно, он не привык, что за него кто-то может переживать. Он ведь совсем им чужой. Неожиданно понимать, что пусть они его недолюбливают, но все равно заботятся. Так не было даже в Сильванести. Видимо, что-то подобное и значило быть частью отряда. Как бы к тебе не относились, ты – свой, тебя приняли. – На тебе лица нет… Нужна какая-то помощь? Может, чаю тебе принести? Или чего-то покрепче? – Танис, не мельтеши, – раздраженно фыркнул Рейстлин. – Впрочем, кипяток пригодится. Он взял со стола первую попавшуюся из вырезанных Карамоном кружек и сыпанул туда несколько горстей трав: – Вот, спустись, завари. Танис вернулся через несколько минут, устраиваясь рядом с эльфом и аккуратно придерживая кружку. Темный постепенно приходил в себя, однако все еще выглядел истощенным до крайности. – Даламар, но для чего было так торопиться? – Танис смотрел в посеревшее изможденное лицо с тревогой, причин которой не понимал. Этот эльф не был ему другом, даже союзником не был, и все-таки… Все-таки смерти темному он не желал. Даламар был первым из встреченных темных, кто заставил Таниса усомниться во впитанных с детства постулатах о том, что тьма и зло – синонимы. Даламар не был тем, кого можно назвать добрым или «хорошим», но… У него были свои какие-то принципы, не очень понятные Танису. И свое какое-то понятие о чести. Танис уважал его. И не желал ему зла. И может быть именно поэтому Даламар отчаянно его раздражал. – Нам нужна была информация об оставшихся очах, – коротко ответил темный, переглядываясь с Рейстлином, и эти игры в гляделки обозлили Таниса еще больше. Слишком многое эти двое скрывают. – Но почему не подождать до Палантаса? – он внутренне уже смирился с мыслью, что отправятся они именно туда, а не на Санкрист, как бы ни болело от этой мысли сердце. – Танис, мир не будет ждать, когда мы будем готовы. Здесь и сейчас ритм навязан извне, и в этой пляске смерти мы можем лишь собирать силы для финального рывка. Танис не понял из этой речи ни слова, и это взбесило его окончательно. – Даламар, ты можешь хоть раз объяснить все так, чтобы у нас была возможность понять, а не говорить загадками? Сколько можно гадать, если смысл во всей этой высокопарной галиматье! Вы с Рейстлином столько раз повторяли, что око опасно, что нужно понимать, как с ним управляться, – и вдруг ты готов поставить под удар и себя, и других! Мы все помним, что сделало око с Лораком и Сильваностом! – он невольно передернулся. – Почему хотя бы не подождать, пока мы не покинем Балифор, чтобы не рисковать целым городом! – Я уже ответил тебе, Танис. Нам нужна была информация. Именно сейчас, а не потом. Да и нет его, этого потом. – Что ты имеешь в виду, – ставшее вдруг отрешенным и злым лицо темного почти пугало. – Что мы найдем в Палантасе, Танис? Ты уверен, что вместо библиотеки нас не встретят руины? Что без ока мы вообще сумеем добраться до него? – Даламар говорил глухо и отстраненно, словно бы сам с собой. Он на некоторое время смолк и вдруг проговорил просто и буднично: – Танис, мы все идем умирать. Чего не будет сегодня, не будет уже никогда. Танис поежился, поперхнувшись ответом. В словах эльфа не было ни малейшего намека на позерство. Он… просто озвучил как очевидную истину то, что приходило в голову каждому из них. И полуэльф молча опустил голову. Тика невольно прижалась к Карамону, обхватившему ее за плечи. И только Рейстлин остался невозмутим, словно бы Даламар отпустил какое-то незначительное замечание о погоде: – Лично я собираюсь обременять собой землю Кринна столько, сколько в силах выдержать это тело. А ты, поминтся, обещал, что последуешь за мной.