Маска

Со временем, потеряв все и улыбаться — стало невыносимо. Пока не появилась черная маска. Её ему протянул Санзу. В молчаливом отчуждении подошёл, — более живым Шуджи видел его только рядом с Манджиро, и что-то в нем завистливо трескалось всякий раз, когда он это подмечал, — и всё в том же молчании протянул ему руку. В руке — кусочек темной ткани небольшой, и Ханма вопросительно выгнул бровь. Харучиё заговорил: — Я носил такую же, чтобы скрыть свои шрамы. Твоя улыбка — хуже шрамов в несколько раз. Будет лучше, если эта натянутая гримаса будет спрятана. Ты пиздец как напрягаешь. Одним своим видом. Знал? Шуджи готов рассмеяться ему в лицо, но вместо этого он выдавливает из себя силой ту усмешку, что так его, Санзу, якобы напрягала. — Приятно слышать. Знаю, знаю. — И голову набок склоняет, щурясь по-хищному. Как кугуар, с тем же янтарным и хладнокровным блеском во взгляде. Харучиё сводит брови раздраженно. Вздыхает, мол, бесполезно. На что он надеялся? И лишь ещё ближе подходит, подсовывая маску, чуть не пихая её ему в грудь. — Я не от того это делаю, что ты пугаешь или что-то в этом роде. Иногда собственные травмы... лучше и самому не видеть. Пока не смиришься. Пока не сможешь принять. Понимаешь, о чем я? Улыбка, как и выражение это напускное, исчезают вмиг, оставляя после себя одну... Пустоту. Полное опустошение. Как если бы во всём доме в одночасье отключили свет, а на дворе — всепоглощающая ночь с царящим в ней мраком, пожирающим все следы пребывания жизни напрочь. Так и здесь. Харучиё, честно, стало не по себе, но он выдержал этот опустевший взгляд словно не человека, а одной оболочки. Как будто если бы существо неведомое лишь притворялось, но не являлось представителем рода хомо сапиенс. Чувство не из приятных, чувство... заставляющее волосы на загривке встать дыбом. Шуджи принимает маску из рук его, совершенно ничего не говоря. И даже по эмоциям ничего не прочтешь — их не было. Харучиё кивает. Раз принял — значит, понимает. Возможно, Санзу ему даже сочувствует. Возможно, он даже желает, чтобы как можно быстрее этот ткани кусок ему и вовсе не понадобился, как ему однажды, когда он смог перестать носить его без зазрения совести. Харучиё знает, что произошло в жизни Ханмы Шуджи, — все они тогда были отчасти и соучастниками, и свидетелями этого, — Бога смерти из Кабуки-тё, и это знание его пугало. Пугало на первозданном уровне. Он боялся оказаться на его месте, в его положении, и даже представить не мог, да и не хотел, что твориться у него на душе, в этом непроглядном омуте. Поэтому… Шуджи ещё неплохо держится, очень даже неплохо. Я бы, наверное, — думает Харучиё, — спятил. Сошел с ума, убился. — Удачи, — Говорит Санзу. Единственное, что смог Шуджи сделать — кивнуть в ответ, равнодушно рассматривая ткань, что находилась в его руках. Возможно, Харучиё недопонял его, но то единственное, что Ханма собирается прятать под этой маской — лицо потерявшего всё самое драгоценное в своей жизни человека, весь тот свет, что когда-то излучал никто иной, как Кисаки Тетта. Теперь же для него настала полярная ночь. И в её сумраке, укрывшись, он хотя бы мог позволить себе спрятаться и не заставлять себя более улыбаться через силу. Наверное, ему бы стоило поблагодарить Харучиё. Наверное. Но ему было все равно. Вдох, Ханма надевает маску. — Как я выгляжу? Спрашивает он у пустоты: он уже был один. Ему никто не отвечает. Ни та самая пустота, ни голос внутренний, ни призрак Тетты, которого он так надеялся воссоздать в своём разуме явно нездоровом. Когда-нибудь, думает он, — воссоздаст. И обязательно спросит, спросит о том, идет ему, или же нет.