отвратительная человечность

Для Огая Мори обыденной рутиной было то, что людей он, как доктор, не только от смерти спасал, но и ей же в руки их отдавал, лишая жизней. Как врач военный в прошлом, и подпольный — в настоящем, как тот, чьи руки окропленны кровью по локти были, и даже если захочешь, то и святой водой не смоешь, только до костей прожжешь, как кислотой. Не более.       И казалось бы.       Казалось бы, к тому, чтоб видеть ладони свои целиком и полностью бордовые, алым измаранные, он привык. И нет, правда привык, никогда кроме как равнодушно ему на это не приходилось реагировать, да и какую либо насыщенную эмоциями реакцию от него не дождешься, ведь от них, эмоций, Мори отстранился уже давно, отказался, как отказываются от вредных привычек высоких принципов люди. Таким он, собственно, и был, только принципы у него были далекие для обычного человека, простой человек его бы не понял, их бы не понял. Но понимание — не то, чего Мори хотел от людей. Он вообще ничего от них не хотел и не ждал, совсем. Слишком хрупкие. Слишком эмоциональные. Слишком нелепые. Нелепые и сутью и телом.       Особенно вторым — таким сложным, но таким хрупким механизмом одновременно.       Чертовы люди, чертовы хрупкие люди, — думает Огай, и совершенно не понимает, почему руки его сейчас дрожат. Дрожат, подрагивают, исходятся мелкой дрожью, как это ещё назвать? Тремор. Тремор. Руки в крови, и ладно бы, пустяком было бы, но, чья же кровь, Ринтаро? — Разносится по коробке черепной отчего-то голосом именно что Элис. Чья же кровь, Рин-та-ро? Мори смотрит на себя в зеркало над раковиной. Он в уборной небольшой, что рядом с кабинетом … смотровым, если его так можно было назвать, была. Погруженная в желтоватый полумрак, — он так и не мог купить лампочку новую, чтобы сменить, — она казалась ещё меньше, чем была на самом деле, а сейчас, в глазах его, и вовсе расплывалась вся, распадалась.       Мори включает ледяную воду. Подставляет под струю руки. Смотрит, как уже цвет изменившая, та исчезает практически тут же. И морщится, с усилием отмывает все следы того, что он только что делал, отмывает так, как от любого совершенного им убийства не отмывал. А ведь он просто спас чужую жизнь. Нет, даже не так — не чужую, близкую. Жизнь Фукудзавы, что была на волоске вот ещё пару минут назад. Юкичи был хорошим телохранителем, даже очень, и в случае чего задача его заключалась если не защитить, так прикрыть.       Прикрыл.       Потерял много крови, и надобность в помощи не выказывал до последнего, потому что больно горд. Дорого нервам его, Огая, гордость эта железобетонная обошлась. Руки, вроде, отмыл. На всякий — ещё раз обдает их водой, в ладони набирает, и на лицо себе. Ещё раз и ещё, пока не перестала Элис докучать в мыслях и на фоне. Снова и снова, пока не возвращается здравость и четкость рассудка, помутненного гневом и, — что совсем неприятно было, совсем ни в какие рамки, — страхом.       Когда Мори чувствовал страх в привычном его понимании в последний раз? Он не вспомнит. Он не помнил, что ощущался он именно что вот так. Сбитое дыхание и невозможность выровнять его, и разум будто бы — в тисках, будто сам голову себе сдавил, а расслабить не можешь. Неприятненько. Неприятно особенно то, что в пальцах поселяется неуверенность в движениях. Побороть её было — сущий пустяк, но как врач, как хирург, Огай ощутил себя униженным. Ощутил он много чего, и все это ему не нравилось. Несколько лишних секунд Мори сверлил себя, отражение своё, взглядом. Заехал бы себе пощечиной — но это ещё одно лишнее проявление эмоциональное. Вместо этого он выпрямляется, делает пару глубоких вдохов-выдохов, и, руки за спиною сложив, в абсолютном внешнем спокойствии выходит из уборной. Он берет под контроль себя, берет, и уже взял, под контроль ситуацию. Ничего страшного не произошло, с чем он мог бы не справиться. Для Огая Мори это не в характере.       И та толика незрелости эмоциональной, оплошности, — было ещё над чем работать, верно? — страха и гнева, в которых он утонул, когда останавливал обильное кровотечение Фукудзавы… о них никто не узнает. О них не мог знать и сам Юкичи. Просто не мог, не в том состоянии он был, чтобы хоть что-то уловить в том взгляде, в тех жестах и голосе. Но даже если и вышло так, что что-то он запомнил, подметил: Мори лично артерию ему вскроет глотку. Ему можно, он имел полное право.       В кабинет едва проникал свет, — Мори жалюзи опустил, чтоб не мешали пациенту, в койке восстанавливающемуся. Правда, сейчас, когда вернулся он, Юкичи уже… не был без сознания. Взгляд равнодушный, глядящий из-под ресниц, устремил на него. Кажется, Фукудзава хотел что-то сказать, но Огай опередил:       — Что, думал, уже не проснешься, и лица моего не увидишь?       Протянул он, расплываясь в напускной улыбке, которая так раздражала Юкичи. Он знал, поэтому и продолжал делать это, улыбаться подобным образом. В ответ ему вздох тяжелый вместе с еле слышимым «я реалист, Мори». Огай смеётся негромко, рук из-за спины не убирая, подходя к койке и присаживаясь невесомо на её край.       — Что же, как твое самочувствие? Хотя, вижу, даже отпускаешь шуточки. Или от этого мне наоборот тревожиться начинать?       Наверное, до этого случая Фукудзава фыркнул бы. Наверное, сказал бы что-то вроде: «Будто ты можешь», но отчего-то сейчас подобной колкости выдавить из себя не получается. Не получается, потому что осознал: и вправду может. К огромному для Мори несчастью, Юкичи не настолько слеп был, не настолько он его, Огая, не понимал. Нет, за всё время их сотрудничества он как-то, да научился разбираться в нем. Что-то, да было ему доступно в этой чернеющей душе, где тьма тьмущая, но он даже мог руку туда опустить, зная, что вреда ему не причинят с большей на то вероятностью. Тьма будет обволакивать, осаждать холодом, но подпустит. Подпустит туда, где пряталось и кое-что ещё. Кое-что, к чему если подобраться неправильно, то вполне можно было пострадать. Потому-то, посчитав, что хуже быть уже не может, Фукудзава всё равно решил сделать это. Сделать, переступая через собственные принципы в отношении Огая:       — …Прости, Ринтаро. Что заставил отойти от принципов.       Если бы он сформулировал это иначе, то, вероятно, мог бы пожалеть. А может и нет. Всё же, в непредсказуемости тот себе не изменял. Переводя на обычный человеческий: «…Прости, что заставил волноваться. Прости, что тебе пришлось чувствовать себя человеком, я знаю, как ты этого не любишь.»              Пробежала ещё мысль: «Но ты иногда можешь позволить это себе рядом со мной, знал?» Однако её Фукудзава не оставляет надолго даже у себя в голове, прогоняет, потому что подобное не приводит ни к чему хорошему, а жизнь и без этого привела его к нему, к Огаю Мори. Хватило сполна, до сих пор расхлебывать продолжает.       А Мори, тем временем, смотрел на Юкичи в секундном недопонимании, и на лице этом отчетливее проглядываются усталые тени, что ложились под глаза. Они прибавляли его образу врача неряшливости.       Отчего-то взять и артерию вскрыть, как думал Огай, не получается. Отчего-то он не чувствует того, что, как думал, будет. Нет, отнюдь. На месте раздражения какого-то гневного, которое было у него к себе, ощущал Мори одно лишь облегчение странное. Вздох. Уставший вздох.       — Элис, я оставляю это на тебя. Он невыносим.       Откуда ни возьмись: макушка светлая возникает рядом с ними, и девочка, топнув ножкой в туфельке по кафелю, возмущенно проговорила:       — Вы идиот, Фукудзава-доно! И-ди-от!       — Спасибо, дорогая. Всё, можешь идти рисовать. — Мужская рука треплет светлые волосы, но Элис хмуро скидывает её, показывая им обоим язык и уходя прочь. Вредничает, и скверность эта, которую Мори ей передал благополучно, выливается на них двоих. Взглядом они провожают её в молчании, и Юкичи сперва, честно, не знает, как реагировать.       — …Что же ты доверишь ей касательно меня в следующий раз?       — Ммм.. Кто знает. — И опять эмоция эта, раздумий притворных. — Я об этом подумаю. Но разве дети не самые искренние? Она прекрасно выразила все то, что передать я, увы, не в силах. Да и не по статусу, знаешь.       — Возможно, мне следует чаще прислушиваться к Элис, чтобы лучше понимать тебя.       — Обижаешь, Юкичи. Ты можешь просто спросить.       Я бы спрашивал, — хочется сказать, — если бы ты когда-то бывал честным. Но он не говорит вообще ничего, совсем, молча сверлит взглядом, пока не решается на кое-что. Пока не решается за руку схватить, потянув на себя, чтоб завалился на него Мори немного, чтоб головою оказался на груди. Как же это ломало их, как же им это было несвойственно, отчего лежат так несколько секунд и даже не дышат, привыкая, если к такому вообще можно было привыкнуть.       — Убить тебя мало, — Произносит Огай шепотом. — Ты, вообще-то, ещё не восстановился. Вдохнешь и не выдохнешь. Вы так и не ответили на вопрос о вашем самочувствии, Юкичи-доно.       — Я нормально, — Фукудзава усмехается, и это, правда, где-то под ребрами отозвалось болью, что Мори просто не мог не заметить. — Нормально. Живой.. и ладно.       На удивление, — подмечает Ринтаро, — отзвук сердцебиения чужого действовал медитативно. Даже слишком. Настолько, что нет желания как-либо препираться словесно, возражать и спорить, совсем. Он просто прикрывает глаза, обращается вниманием весь в слух, и сам реже, тише дышит.       И вправду. Живой и ладно. Живой… Кажется, Мори снова отошел от принципов. Где-то со стороны раздается девичье тихое: «Отвратительно!» Элис как никогда была права: как отвратительна человечность, заключающаяся в чувственности.