@chu_wanning Что-то случилось?
@mo_weiyu Нам нужно поговорить. Срочно. Открывая дверь дома, где он второй год живёт вместе со своим товарищем Сюэ Мэном и его старшим братом, Чу Ваньнин, пожалуй, впервые не хочет сюда заходить. Непривычная тишина сбивает с толку. Слишком тихо. Никто не дерётся, никто не говорит по телефону, даже телевизор не включён. Такое ощущение, словно дом вымер много лет назад. Но как только Чу Ваньнин переступает порог, половица под подошвой его ботинок жутко скрипит, и сердце бедного юноши падает куда-то в пятки. Боязнь быть раскрытым въелась в него самого настолько, что около полутора месяцев назад он принял не самое сладкое для себя, но самое оптимальное для выхода из ситуации решение: не попадаться на глаза Мо Жаню, с которым у него ничего никогда не было, нет и не будет. Взрослому Мо Жаню, которому двадцать шесть лет, у которого свой бизнес и море поклонниц (и поклонников), не нужен больной студент мехмата с кучей комплексов за плечами и заразной тягой к самоповреждению. Без Чу Ваньнина Мо Жаню будет легче и лучше. Это не теорема, которую нужно доказать в обязательной манере. Это аксиома. Неопровержимый факт. Тишина начинает возводить вокруг него тесный купол, внутри которого нет кислорода. Дышать и так тяжело, но Чу Ваньнин совсем задерживает воздух в лёгких, когда откуда-то сбоку раздаётся такое родное и одновременно совершенно незнакомое: — Ваньнин? Одно лишь слово, его собственное имя, данное приёмным отцом, прибивает его к полу невидимыми гвоздями, и время вокруг замирает. Чу Ваньнин поворачивает голову в сторону звука и различает в тёмной кухне высокую зловещую фигуру, что делает несколько шагов навстречу к нему и выдаёт в себе Мо Жаня. — Ваньнин. Его черно-фиолетовые глаза сверкают каким-то неправильным светом. Всё происходящее здесь и сейчас — неправильно. Чу Ваньнин искренне не понимает, где в его плане была проплешина и где он облажался, ведь всё было отполировано до деталей: по утрам лишь «доброе утро», перед сном — «спокойной ночи», в промежутках максимально краткие ответы на вопросы о том, что приготовить на ужин, как прошли пары и «Как Ваньнин сегодня себя чувствует?». Мо Жань всегда говорит ему, что он красивый. Но разве цена красоты должна быть такой высокой? У Чу Ваньнина на подкорке самосознания выгравировано: «Ничтожество». Лемма, не имеющая сама по себе особого значения, нужна для обоснования неподъемного утверждения: «Я — красивый, я — важен, я — нужен». Это единственная теорема, доказать которую Чу Ваньнину не под силу. Он изучает высшую математику и ему проще пересказать от и до учебник по матанализу, чем принять свое отражение в зеркале и согласиться: «Я и правда чего-то стою». Мо Жань, изо дня в день улыбающийся ему самой нежной улыбкой, сейчас напоминает гротескную маску: его извечно тёплый (в адрес Чу Ваньнина) взгляд напряжён, брови нахмурены, а губы сжаты в тонкую полоску. Выражение, застывшее на его лице, вызывает в Чу Ваньнине непреодолимое желание сжаться до размера молекулы, спрятать лицо в коленях и зажать уши. Но всё, что он смог сделать, это ссутулиться и хриплым от страха голосом отозваться: — Ты что-то хотел? Мо Жань подходит ещё ближе и смотрит на Чу Ваньнина так, словно желает испепелить его. О, боже. Боже, боже, боже. Нет. Нет, пожалуйста, не говори ничего, я не переживу этого. И пусть Чу Ваньнин верит лишь в науку, но сейчас он готов посетить ближайший храм, пасть на колени и, прижавшись лбом к холодному полу, зачитывать наизусть все молитвы, навязанные ему отцом в далёком детстве. — Ну? — говорит он неосознанно. Во всём доме нет света. Это пугает и смущает одновременно. В такой темноте легко можно наткнуться, споткнуться или даже убить кого-то. Раз-два и никто ничего не увидит. Ну не собирается ведь Мо Жань, который всё это время покупал для него самые вкусные пирожные и готовил рисовые шарики с начинкой, довести дело до греха? Не могут ведь его, Чу Ваньнина, чувства быть настолько омерзительными? — Спасибо, что пришёл. — Где Сюэ Мэн? — Сегодня ночует у Мэй Ханьсюэ. Значит, сегодня они совсем одни. Чу Ваньнин с ног до головы покрылся колючими мурашками. — Пойдём со мной, — тихо приглашает Мо Жань и, аккуратно расположив руки на чужих узких плечах, направляется в сторону лестницы на второй этаж. Чу Ваньнин подчиняется. Каждая ступенька скрипит, точно плачет, умоляя не идти за этим человеком, вот только Чу Ваньнин доверяет Мо Жаню как никому в этом мире. Но лишь в определённых аспектах. Есть вещи, о которых никто не должен знать. Даже Мо Жань. Именно Мо Жань! Чу Ваньнин осторожно, боясь оступиться, следует за Мо Жанем, который, в свою очередь, так бережно и нежно ведёт его вперёд, что будто бы и не на казнь. Будто бы он не станет смеяться над этой глупой влюблённостью, не будет трактовать лекцию о разнице в возрасте. Но все мысли вылетают из головы, когда они останавливаются напротив ванной комнаты. — Открывай дверь, — шепчет на ухо Мо Жань и наконец отпускает его. Что там? Гильотина? Ванна, полная червей? — Что там? — спрашивает Чу Ваньнин. — Открой и увидишь. Щёлкает выключатель, и сначала Чу Ваньнина слепит, да так, что он жмурится, склоняя голову вбок. На ватных ногах он заходит в прохладную ванную, где ничего, кроме банных принадлежностей, на полках не лежит. Ни на что подозрительное взгляд не падает: тюбик зубной мятной пасты, гель для душа, шампунь, крем для ног, маникюрные ножницы, коробок спичек, лосьон для тела, ватные диски… Стоп, что? Спички? Чу Ваньнин напрягается всем своим существом, тупо пялясь на серый приоткрытый коробок, откуда торчат красные спичечные головки. — Объясни мне, Ваньнин, — мягко просит Мо Жань, и его голос эхом отдаётся в ушах, — почему в ванной по вечерам пахнет гарью? Это гораздо хуже, чем если бы он прямо сейчас разбил ему голову об раковину. Чу Ваньнина пробивает крупная дрожь, он снова задерживает дыхание и не может вымолвить ни единого оправдания. Звенящий шум заполняет пространство вокруг, цветочный принт на кафеле плывёт, прямо как тёмные зрачки под веки. — Курю. Максимально неправдоподобный ответ вылетает машинально. Мо Жань хмыкает. — Куришь? Ты? — в его голосе сквозит строгость и абсолютное неверие. — Чу Ваньнин, будь добр, не лги хотя бы мне. Чу Ваньнин сам разобьёт себе голову об раковину, лишь бы не слышать сочетание собственных фамилии и имени от этого человека. Ваньнин. Назови меня Ваньнин, прошу. — Я очень хочу понять, что происходит, — продолжает Мо Жань. Эта фраза звучит в непозволительной близости. Чу Ваньнин затылком чувствует его горячее дыхание. — Какая тебе разница? — фыркает он. — Если я не курю, то что, по-твоему, я делаю с этими спичками? — Закатай рукава рубашки. Одна просьба выбивает Чу Ваньнина из колеи, со всего размаху бьёт между рёбер, хватает за волосы и долбит лицом об зеркало. То покрывается паутинкой трещин, прям как лицо Чу Ваньнина, с которого моментально стирается слой тональной основы, и все тайное становится явным. Нет. — Нет, — звучит категорический отказ. На языке вертится что-то ещё, щекочет горло, отчего тянет тошнить прямо в раковину. — Ваньнин, — переходит на шёпот Мо Жань. Осознание поднимается огромной ледяной волной и топит Чу Ваньнина в солёной воде. Глазницы выплывают, и одинокое брошенное тело тонет в пучине самоненависти и желании быть любимым. Чу Ваньнин никогда не любил себя. Никто никогда не любил его. Целые детство и юность, проведённые в компании книг, дали о себе знать. Девятнадцать лет он никому не был нужен. Так на кой чёрт Мо Жань лезет туда, куда ему вообще лезть не надо? — Котёнок, тебе не стоит меня бояться- — Я же сказал — нет!!! С этими словами, насквозь пропитанными ядом обиды и злости — то ли на себя, то ли на вселенскую несправедливость, — Чу Ваньнин резко разворачивается и бесцеремонно выталкивает мужчину за дверь. Затем дёргает ручку на себя и прокручивает замок до характерного щелчка. Закатать рукава рубашки? Чу Ваньнин так долго скрывал этот «ритуал» и сейчас не мог поверить в то, что его рассекретили. Тайна, поросшая мхом, пробилась наружу, и уже не была тайной: если о ней известно двоим, это уже не тайна. Не бояться его? Спустя минуту в дверь начинают стучать: — Ваньнин, пожалуйста, не нужно закрываться. Я не оставлю тебя и ни в коем случае не стану осуждать. То, что ты делаешь, это неправильно. — Уходи. — Котёнок, я желаю тебе только самого лучшего. Я очень ценю тебя и я- — Убирайся! Не нужно ничего мне говорить и обещать! Если ты что-то и видел, то просто притворись, что не видел, какое тебе дело до меня?! Многолетнее сдерживание эмоций выливается в крик, отлетающий от холодных стен и возвращающийся к Чу Ваньнину в двойном размере: обессиленный, он падает на колени и бьётся лбом об пол. В дверь начинают тарабанить, точно намереваясь снести бедный кусок дерева с ручкой с петель. Мо Жань кажется очень злым: — Чу Ваньнин, не делай глупостей! Я правда не хочу, чтобы ты и дальше причинял себе боль. Я знаю то, что я не должен знать, но раз уж так получилось, то я не могу и не буду сидеть сложа руки, зная, что ты жжешь этими спичками самого себя! Всё вокруг мельтешит, и время, словно старая кинолента, отматывает целые периоды, протяженностью в годы, назад: кафельные светлые стены темнеют; руки, не тронутые ничем острым и горячим, становятся по-детски хрупкими; большая ванна приобретает форму корыта и трескается прямо на глазах. Лишь одно не изменилось: спичечный коробок, лежащий на раковине. Всё той же марки и по такой же стоимости. Два юаня — цена больной красоты, от которой не голову сводит, а злую игру генетики.***
Это несправедливо. Он не должен был родиться таким. У Хуайцзуя нет этих уродливых пятнышек, так почему у него есть? — Ты поцелован солнцем, А-Нин, — однажды сказала учительница в начальной школе. Но разве могут «поцелуи солнца» быть такими безобразными? Так ведь ещё и повсюду! Неужели солнцу действительно приспичило расцеловать его целиком? Лицо, ключицы, руки, бёдра, бока, спина, — всё было усыпано рыжеватыми крапинками. Уродство. Больше всего Чу Ваньнин ненавидел в себе именно эту… ошибку природы. И ведь никаким мылом не отмывается. Хоть кислоту лей! — Почему твоё лицо такое? У меня нет веснушек. Это заразно? — доставали вопросами ребята в детском саду. — Какой ты некрасивый, — в голос смеялись хулиганы, тыкая его щёки пальцами. — Тебе бы тоналку купить. А то похож на ребёнка, — советовала одноклассница, лопая пузырь из клубничной жвачки. Чу Ваньнин честно не хотел прогибаться, но в какой-то момент вытащил из копилки отложенные на набор инструментов деньги и потратил их все за один поход в магазин косметики. По приходе домой он долго разглядывал сосуд с кремовой субстанцией и втюханную продавцом-консультантом пудру. Но сейчас от слёз на лице остались влажные дорожки, и рыжие крапинки начали проявляться, несмотря на то, что сегодня утром Чу Ваньнин нанёс фиксатор для макияжа. Три года назад он впервые купил себе тональный крем. Три года назад он потерял часть себя, но, по крайней мере, видя отражение в зеркале, чувствовал меньшее отторжение. До сегодняшнего дня. Дрожащими пальцами он достал из шероховатого коробка спичку. Маленький Чу Ваньнин, которому никогда не было дела до этих веснушек, никогда не простит ему этого. Нынешний Чу Ваньнин — тоже. Будущий — тем более. Он сможет закончить это. Это всего лишь шалость. Ерунда. Капелька боли не причинит страшного вреда, ведь Чу Ваньнин сильный. Он не раз дрался со всяким сбродом и одерживал верх. Никто из тех бедолаг не подозревал, что за серьёзным бесчувственным лицом и холодным тоном скрывается искалеченная злыми словами душа. — Пустяк. Ничего ужасного не произойдёт, — успокаивал он себя, пока мир расплывался от влажной пелены в глазах. Надо покончить с этим поскорее. Ему ещё к лабораторной по физике готовиться. Как только на красном кончике спички вспыхнул огонёк, невыносимо повеяло гарью. Чу Ваньнин чихнул, прежде чем дунуть на огонь и поднести почерневшую спичечную головку к руке. Больно! БОЛЬНО! ДО ЧЕГО ЖЕ БОЛЬНО! Слёзы брызнули из глаз с новой силой, и всё перед Чу Ваньнином потемнело от страшного жжения. Больно! Больно! Больно! Больно! Больно! Больно! Больно! Я не хочу этого! Не хочу! Не хочу! Почему я должен это делать?! Я не хочу этого делать! Нет! Это больно! Как же, черт возьми, это больно! Не дождавшись, пока станет легче, он тут же зажёг новую, задул и приложил чуть выше. И ещё раз. И ещё. До тех пор, пока мир вокруг не стал чёрным и Чу Ваньнин не брякнулся на пол, отключившись от болевого шока. Пока он спал, ему снилось, что у него нет веснушек, но когда, придя в сознание, он посмотрел в зеркало и вновь увидел на своём лице эти пятна, то космических масштабов ярость запылала в нём пуще прежнего. Как только юноша потянулся за новой спичкой, его взгляд упал на два бордовых пятнышка, очень хорошо различимых среди россыпи веснушек и родинок. Налившиеся кровью, две пуговки чуть выступали из-под кожи, готовые вот-вот лопнуть. — Что я наделал, — просипел Чу Ваньнин севшим из-за истерики голосом. Что я наделал? А что я наделал? Разве это вредит другим? Раз это не вредит другим, то это неплохо. Я могу вредить себе, ведь я — это я. «Красота требует жертв» — гласил лозунг одного телевизионного шоу, закрытого год назад. Чиркая спичкой об коричневую полоску, Чу Ваньнин раз за разом прижигал веснушки на своём теле, обливаясь слезами и потом. Каждая вспышка боли убивала в нём то некогда невинное и детское, что никогда не стало бы творить подобные вещи. Уродец. Убожество. Никто не полюбит меня таким некрасивым. Последняя спичка из коробка пришлась прямо на середину бедра, где была одна особо крупная веснушка, выделявшаяся на фоне других. Чу Ваньнин держал эту спичку дольше остальных, безжалостно убивая плоды неудачной пигментации. «Всего лишь раз» — говорил он себе. «Я больше не буду так делать» — утверждал он, когда очередной коробок со спичками опустошался. — Нужно любить себя, — взволнованно улыбнулась учительница литературы, заметив, как её ученик чешет руки через ткань белой рубашки. Любить себя? Что значит «любить себя»? Очередная задача, решение которой Чу Ваньнину не по зубам? Тождество? Но тогда что-то должно стоять в противовес, после знака «равно»? Любить себя = ??? Он подумает об этом, когда загорится последняя спичка. Он точно-точно подумает об этом, когда будет трясущимися руками убирать осколки разбитого зеркала в своей комнате. Стекло безжалостно врежется в его ладони, а он будет молча смотреть на него и… Он сто процентов подумает об этом, когда попытается соскоблить эти «поцелуи солнца» с себя.***
— Тебе было всего лишь пятнадцать, — неверяще, для самого себя, чтобы переварить эту информацию, повторяет Мо Жань. Он сидит, прижавшись спиной к двери, пока Чу Ваньнин сидит в такой же позе, но при этом находясь в ванной. Всего пара сантиметров отделяет их друг от друга, но кажется, что между ними — пропасть, яма, бездонная воронка, в которую обязательно засосёт. Чу Ваньнин, вкратце поделившись не самыми светлыми мгновениями своей жизни, больше ничего не говорил. Он и не собирался рассказывать. Какой смысл? Что изменится? — Ваньнин, мне правда очень жаль, что тебе пришлось через это пройти, — искренне сопереживает Мо Жань. — Мне не нужна жалость, — беспрекословно отрезает Чу Ваньнин, а сам давит в себе слёзы. Чувствует, как дрожат губы, и снова ненавидит себя. — Ваньнин, — зовет Мо Жань. Его голос больше не сочится пугающей серьёзностью, в нём нет былого гнева и беспокойства. Лишь нежность, от которой Чу Ваньнину одновременно так плохо и так хорошо… Наверное, прошло около часа после того, как Мо Жаня выставили в коридор. Чу Ваньнин ещё долго не мог прийти в себя, он ощущал, как тонет в беспросветном океане, как водяное давление стремится расплющить, как кости крошатся, сознание покидает и… Голос. «Ваньнин, слушай меня!» Голос? «Если не хочешь меня впускать — не впускай, но хотя бы послушай, прошу! Ваньнин!» Точно. Мо Жань назвал его по имени тысячу раз и говорил что-то ещё, но Чу Ваньнина опустили головой в ледяной ручей, и все звуки извне доходили с помехами. «Прости меня за то, что не увидел раньше. Я должен был заметить! Я правда не понимаю, чем обидел тебя и почему ты меня избегаешь, но я хочу понять. Я люблю тебя и я—» Чу Ваньнин по-дурацки моргает и щурится: — То, что ты сказал. Мо Жань за дверью вмиг оживает: — А? Что я сказал? — Ты не помнишь, что ты сказал?! — цокает Чу Ваньнин. — Я много чего говорил… — слабо смеётся Мо Жань. Его смех такой хриплый и горький, будто это он рыдал непонятно сколько времени. Наверное, это даже хорошо, что Сюэ Мэна нет дома. Ему ни к чему видеть весь этот кошмар. Однажды Чу Ваньнин расскажет и ему. Но он подумает об этом потом. — Ваньнин? — снова зовёт его мужчина. Чу Ваньнин не откликается, продолжая считать ворсинки на синем коврике. — Хорошо, — вздыхает Мо Жань. В его голосе слышится улыбка. — Я повторю то, что считаю наиболее важным из всего того, что вылетело из моего рта за этот вечер. И он повторяет. — Я люблю тебя, Ваньнин. Не как друга, не как близкого товарища моего придурошного братца, а как один мужчина любит другого мужчину. Как одно сердце тянется к другому. Я… неимоверно люблю тебя. И я понимаю, что я наглый и дерзкий, я вообще дурак, но я… Я правда люблю тебя, Ваньнин. — Ты старше меня. — Это неважно. Мы оба совершеннолетние. — У меня ужасный характер. — Ты очень добр ко мне. Я знаю, что это ты готовил для меня те пельмени, когда мне нездоровилось. Чу Ваньнин про себя негодует: «Это по моей вине ты заболел. Я не хотел, чтобы ты злился на меня». — Я такой некрасивый… Мо Жань замолкает. Чу Ваньнин понимает, что против этого факта аргумента быть не может. Это теорема, доказательством которой является он сам. Зеркало помутнело от разводов, но даже сейчас Чу Ваньнин не может встать и посмотреть на себя. Внезапно его ушей касается еле слышное: — Это неправда. Возмущение в голосе Мо Жаня кажется Чу Ваньнину забавным, и на короткий миг он теряет нить разговора. — Ты самый красивый человек из всех, кого я когда-либо знал. Ты знаешь, когда я впервые тебя увидел? Чу Ваньнин, не задумываясь, отвечает: — Два года назад. — Когда ты принял приглашение Сюэ Мэна пожить у нас, да? — в голосе Мо Жаня, несмотря на хрипотцу и мужественность, чудится намёк на то, что зовётся «ностальгия, вызывающая счастье». Чу Ваньнин много лет назад прослушал целую лекцию от школьного психолога об этом. Но как сильно его мозг не напрягался, он не мог вспомнить что-то хорошее из детства. Обрывки воспоминаний сыпались пустынным песком сквозь пальцы — сухим и пыльным. Одна довольно расплывчатая картина сохранилась на порванной странице памяти: Хуайцзуй одевает ему на голову большой лист лотоса и угощает пирожными. Но всё хорошее имеет свойство заканчиваться. О том, что он сбежал из дома сразу после окончания старшей школы, Чу Ваньнин ещё ни разу не пожалел: никакого контроля, никакой чрезмерной опеки и давления. — На самом деле, это не совсем так… — продолжает Мо Жань. — Это был ваш с Сюэ Мэном последний год средней школы. Городская олимпиада по математике. Помнишь? Разумеется, Чу Ваньнин помнит, ведь это он выиграл эту олимпиаду и на денежный приз смог купить неплохие материалы для конструирования роботов. Но Мо Жань и Сюэ Мэн? Как… Как эти двое смогли ускользнуть из чертогов его памяти так быстро, что он не помнил их совсем? Мо Жань, точно прочитав его мысли, дополняет: — Это нормально, если ты не помнишь. Я приехал туда, чтобы забрать Мэнмэна домой. Вы оба выходили из школы, но ты даже и краем глаза не взглянул на этого павлина. — искорки доброго смеха разбавляют сгустившиеся между ними тучи. — Он все уши прожужжал про то, какой ты гениальный. А потом, увидев тебя в день подачи документов в приёмной комиссии, пришёл домой и не мог успокоиться, бормоча что-то о том, что он обязан с тобой подружиться. Сюэ Мэн был без ума от тебя… И я, если честно, тоже. Не успевает Чу Ваньнин ничего ответить, как Мо Жань вставляет такие пять копеек, от которых бедный юноша совсем теряется. — Хотя нет. Будь уверен, я без ума от тебя гораздо больше, чем этот напыщенный дурачок. Я ведь голову потерял… Когда Сюэ Мэн привёл тебя домой, я сразу узнал тебя. Ты был всё таким же холодным и отчужденным, но я видел, что ты рад нашей с братом компании. А недавно ты начал меня игнорировать, и я… Быть того не может. Городская олимпиада проводилась летом. Жара стояла невыносимая, и все буквально обливались потом. В кабинете руководители открывали окна нараспашку и приносили целые кулеры с водой. В тот день Чу Ваньнин сделал исключение, надев рубашку с коротким рукавом, а это значит… — Ты видел? — Что видел? — Веснушки. На руках. Короткая пауза подтверждает догадку Чу Ваньнина. Мо Жань, сидящий за дверью, кивает, но вовремя вспоминает, что хоть они и близко, но всё же не видят друг друга, поэтому озвучивает правду: — Видел. — Как ты узнал? — Про что? Чу Ваньнин снова вспыхивает: — Ты знаешь, про что! Где всё-таки он оступился? — Я никогда не спрашивал, почему ты всегда носишь одежду с длинным рукавом, но я не забывал про эти очаровательные веснушки. Сначала думал, мол, мерзлявый. — А потом? — А потом ты в первый раз забыл прибрать спички. Чу Ваньнин может себе представить, какое смятение испытал Мо Вэйюй, когда впервые обнаружил коробок спичек на раковине. — Почему ты не подумал на Сюэ Мэна? — тихо спрашивает он. — Он до мозга костей правильный и самовлюбленный. Он и сигареты? — … — А потом… Спустя несколько месяцев, кхм, — Мо Жань делает паузу, пытаясь сформулировать предложение, — у тебя задрался рукав. И я… Ваньнин, я так сильно испугался за тебя. Чу Ваньнин может слышать стук собственного сердца. — Ты знал про косметику…? — Знал. — И ты ничего не сказал? — Это… Это твой выбор, Ваньнин. Разве я должен был что-то говорить? Да. Посмотреть косо, высмеять, обозвать уродцем. Почему ты такой добрый? Ведь именно из-за этого я и полюбил тебя! А оказалось, что ты… Что ты… Ты… Чу Ваньнин утыкается лицом в колени, снова не зная, как дышать. Сегодняшний вечер полон потрясений, и их слишком много. В голове всё крутится-вертится и не желает вставать по местам. Мо Жань. Мой любимый, добрый, хороший Мо Жань. Разве должен ты любить меня? Посмотри на меня. Я и рядом с тобой не стою. Я люблю тебя. Но я тебя и погублю. — Ваньнин? — М… — Можешь, пожалуйста, открыть дверь? Чу Ваньнин отрывается от коленей и несколько секунд сверлит взглядом пушистое полотенце, от которого по обычаю пахнет яблочным кондиционером. Чу Ваньнин никогда не покупал его, как же Мо Жань узнал о его пристрастии к этому аромату? Со звоном в ушах и плавающей перед глазами пеленой Чу Ваньнин приподнимается, чувствуя, как ноет всё его тело, и поворачивает замок. Осторожно и медленно, миллиметр за миллиметром, открывает дверь. У Мо Жаня в глазах смесь любви и отчаяния, он улыбается, но, кажется, из его красивых черно-фиолетовых глаз вот-вот польются слёзы. Мо Жань так близко и так далеко в одно и то же время, и пространство между ними кажется крошечным, а в следующую секунду обращается в чёрную дыру. «Глаза Мо Жаня напоминают чёрные дыры» — подумал Чу Ваньнин спустя три недели после их знакомства. Такие глубокие и поражающие своей красотой, что Чу Ваньнин, пройдя через все стадии отрицания и принятия своей любви к этому человеку, признался сам себе, что не против утонуть в них. Насовсем. — Ваньнин, — вполголоса зовёт Мо Жань, кладя свои большие ладони на его плечи, — я правда люблю тебя. — … — Ты самый замечательный, самый добрый, самый лучший человек. — … — Пожалуйста, позволь мне хотя бы быть рядом. Если я тебе не нравлюсь, то всё в порядке, я приму это, но разреши мне помочь тебе… Я обещаю, мы со всем справимся. Чу Ваньнин не выдерживает и отводит взгляд в сторону. Внезапно Мо Жань берёт его руки в свои и подносит к своей мощной груди. — А ты? — Я? — А ты… Ты меня любишь? Мо Жань невесомо касается его кистей, улыбается и терпеливо ждёт, даря ощущение безопасности. Чу Ваньнин стыдится: как он только мог подумать, что Мо Жань высмеет его? Признание вскружило ему голову. Никто никогда не говорил Чу Ваньнину подобных слов, никто никогда не предлагал решать проблемы вместе, ставя перед фактом — «мы справимся». Никто никогда не любил его. А Мо Жань — любит. Чу Ваньнин переплетает их пальцы, подаётся вперёд и утыкается лбом в чужую грудную клетку, поражаясь твёрдости этих мышц. В эту же секунду его сгребают в тесные и горячие объятия, и несколько поцелуев щекотят его макушку. — Ваньнин, Ваньнин, Ваньнин… Мужчина зовёт его снова и снова, целует куда только можно, шепчет всякие нежности, от которых бедный студент заливается краской (благо, под косметикой ничего не видно), и прижимает к себе крепко-крепко. Пожалуй, ему действительно стоит ещё поразмышлять над доказательством некоторых теорем. Может, что-то и получится.