Чу Ваньнин не справляется.
Он мечется меж двух огней: с одной стороны — Мо Жань, который умоляет его не причинять самому себе боль, с другой — отголосок стыда, смеющийся: «Ты снова это сделал. Ничтожество!». Не делай этого. Ты же обещал! Ну раз сделал уже, так накажи себя. Ты нарушил обещание и теперь заслуживаешь наказание. Часы показывают полтретьего ночи. Тишина в доме прерывается храпом, доносящимся из спальни Сюэ Мэна, и скрипом дверных петель, так и норовящих разоблачить цели больного студента, у которого в голове наравне вместе с миллиардами формул и типов задач крутятся всякие непотребности, за которые ему тоже стыдно. На цыпочках пробегая коридор и лестницу, Чу Ваньнин замирает оттого, что в глазах темнеет. Его качает в сторону, и он впивается пальцами в перилы. Мысли суживают швы на воротнике пижамной футболки, и нелюбовь, такая искренняя и сильная, взмахивает косой прямо над его затылком. Потом до него доходит: он спустился. Он на первом этаже. А ванная комната осталась на втором. На ватных ногах он оборачивается и с ужасом вперивается взглядом в ступени, количество которых на его глазах переваливает за три с половиной тысячи. Каждая из них обагрена кровью, и витающий в воздухе пепел заставляет чихнуть. Чу Ваньнин реагирует молниеносно: зажимает двумя ладонями лицо и сгибается, слыша, как колотится в груди сердце. Каждый его стук отдаётся в ушах эхом, и тревога становится всё более осязаемой. Он не помнит, как оказывается на улице, но ветер хлыщет по оголенным участкам кожи, и мокрая трава щекочет ступни, пока он бежит на задний двор, а там неразличимая чернота, сгущающаяся вокруг него куполом, в котором удушение придёт быстрее, чем успеешь что-либо осознать и придумать. Бах! Врезавшись лбом со всего разгону во что-то, Чу Ваньнин успевает выставить назад ногу, чтобы не рухнуть как дурачок на мягкое место. Звон в голове становится громче, когда ветер заползает под одежду и гонит по его коже мурашки. Холодно. Чу Ваньнин ненавидит холод. Его пробирает до самых костей, кажется, даже кончики волос промерзли и покрылись инеем, хотя ещё далеко не зима. Скоро взойдёт солнце. То, во что он врезался, оказалось сараем. Небольшая постройка сейчас громоздится над Чу Ваньнином, точно огромный дворец, в котором куча солдат, а в их руках — огненные вилы, мечи и луки со стрелами. И каждое оружие направлено на него. Больное сознание у больного создания. Чу Ваньнину не свойственно предаваться фантазиям, тем более, таким глупым, поэтому он открывает дверцу и заходит внутрь. В темноте совсем ничего не видно, и двигаться приходится наощупь, лишь бы не напороться на что-то, что ронять не стоит. Он знает, что на полках стоят банки с красками, в углу справа лежат несколько коробок с ламинатом, а где-то возле стены последние жизненные вздохи испускают сломанные моторчики и машинный двигатель, на которые Чу Ваньнин всё никак не может найти время, чтобы починить. До рассвета остаётся три часа.***
Когда Мо Жань увидел Чу Ваньнина впервые, он сильно-сильно сжал руки в кулаки, так, что ногти впились в кожу, чтобы убедиться, что это не сон. Прекрасен. Настолько прекрасен, что сердце вновь по-юношески трепетало каждый раз, когда ему удавалось вытянуть из этого юноши больше пары слов. Чу Ваньнин был похож на небожителя. Далёкого, но умного. Строгого, но милосердного. Сюэ Мэн запрещал ему разговаривать со своим новым другом, но Мо Жань настойчиво искал встречи, даже если он просто мог сидеть и смотреть, как Чу Ваньнин читает за кухонным столом, отправляя в рот четырнадцатую по счёту молочную конфету. — Тебе нравится такая литература? — спросил Мо Жань, прочитав название книги. «Пособие по высшей математике». — Да. Просто «да». Чу Ваньнин даже не отвёл глаз от пожелтевших страниц. Жестоко! Но Мо Жаню было достаточно и этого. Каждая крупица полученного внимания доставляла мужчине небывалое удовольствие, и он готов был подарить Ваньнину в сто раз больше, но тот, казалось, не особо наслаждался его компанией. Этот извечно холодный взгляд и мороз в голосе, граничащий с равнодушием, были для Мо Жаня чем-то новым. Чу Ваньнин никогда не говорил больше, чем требуется, и иногда Мо Жань, чтобы диалог не стухнул в самом начале, заранее готовил вопросы, лишь бы побольше времени провести рядом с этим студентом. Влюбился как мальчишка. Когда он это осознал, то стало страшно. Ужас прошиб его тело, точно плетью, от кончиков пальцев до волос на макушке. А потом он узнал, что это Чу Ваньнин готовил для него пельмени. Узнал, что именно Чу Ваньнин прибирался в его комнате во время его командировок. Это Чу Ваньнин пичкал его лекарствами, когда он в бреду елозил по постели, красный и мокрый, сгорая от лихорадки. Чу Ваньнин. Чу Ваньнин, этот серьёзный и целомудренный человек, заботился о нём. Правда вскрылась, когда Мо Жань во время очередной перепалки откровенно поддразнивал Сюэ Мэна, посмеиваясь над тем, что тот хоть и бычит постоянно, но за старшим братом всё равно ухаживает. Этот павлин показушно цыкнул и возразил: «Это не я, дурья ты бошка». Шестерёнки в голове закрутились в обратную сторону, лампочки замигали, и звонкий щелчок в голове Мо Жаня ткнул его носом в сложную истину, поверить в которую было сродни поверить в существование потусторонних сил. Да, Мо Жаню нравился Чу Ваньнин, но… Может ли… Что, если… Чу Ваньнин. Чу Ваньнин тоже…? Мо Жань повторял его имя, точно смакуя на языке вкус. Кисло-сладкий. Ваньнин словно конфета: снаружи покрыт твёрдой хрустящей корочкой, внутри — нежная начинка. Карамель, от которой по началу должно сводить зубы, но как только распробуешь — не сможешь оторваться. Мо Жань всё больше проводил с ним времени. Звал гулять, в кино, на выставки, на ярмарку, на фестиваль фонарей, писал часто, присылал картинки, которые казались ему смешными и милыми, по итогу помеченные лишь значком «прочитано». — Почему Ваньнин красится? — спросил он как-то у Сюэ Мэна. Тот тяжело вздохнул и смерил брата убийственным взором: — Если хочет, пусть красится. Тебе какое дело? Ровным счётом Мо Жаню было всё равно, красится ли он, носит он юбки или брюки. Это всё равно Чу Ваньнин. Со своими мелкими привычками, характером и особенностями. Как он выглядит, для Мо Жаня не имеет никакого значения. Как оказалось, для Чу Ваньнина его внешность имела колоссальное значение. Как оказалось, всё не так просто, и обычным тональником дело не ограничивается. Мо Жань начал замечать… странности. Запах гари ведь считается странностью? Спичечный коробок считается странностью? Безусловно, спичками можно делать много разных вещей: опалять торчащие нитки, жечь благовония, зажигать свечи, делать эстетичные подпаленные края бумаги и даже подкуривать. Но то, что Чу Ваньнин даже в жару ходит в закрытой одежде, можно считать странностью? У него не могло быть расстройства пищевого поведения. Спустя ряд недолгих размышлений Мо Жань пришёл к ужасной догадке, от которой внутри всё скукожилось дряхлым изюмом и замедлило свой ритм. Сюэ Мэн был дурной башкой, у него подобных проблем априори не было, уж слишком святым и наивным ребёнком он являлся. Даже оба Мэй Ханьсюэ были немного в ступоре, когда этот павлин выдал удивленное: «В смысле любовь между парнями? Типо… педики? Ну нахрен!» А это спустя полгода ухаживаний. Чу Ваньнин был другим. Сюэ Мэн сказал Мо Жаню, что у того был странный отец, и на этом всё. То ли его брат не желал рассказывать, то ли Чу Ваньнин ничего не рассказал. Осознание пригвоздило мужчину к машинному сидению, и он не заметил, как на светофоре загорелся зелёный. Буквально спустя несколько секунд все водители позади него начали яростно сигналить, и пришлось тронуться с места, пропустив знак с ограничением скорости и вжав в пол педаль газа. Высотки сменялись высотками, магазины — магазинами, люди — людьми. Чу Ваньнин. Этот невероятно добрый, ранимый и умнейший человек из всех, кого когда-либо знал Мо Жань. Ваньнин. Спустя почти полтора года совместной жизни с ним Мо Жань сам дошёл до истины и был так растерян, что не знал, как себя вести. Стоит ли поговорить об этом? Чу Ваньнин ведь не ребёнок. Надо ли вмешаться? Предложить помощь? Мо Жань пришёл к самому верному решению: он будет рядом. Будет поддерживать, уделять ещё больше внимания, уважать и лелеять, чтобы тот понял — он любим! Его любят! А потом что-то резко изменилось. Чу Ваньнин начал избегать его общества. Это произошло так неожиданно и быстро, что Мо Жань не успел толком ничего предпринять. Чу Ваньнин больше не ужинал с ним, не читал сообщения, и кроме «привет», «пока» в их общении ничего не осталось. Это разбивало Мо Жаню сердце, и каждый раз, когда он обнаруживал, что приготовленная специально для Ваньнина еда не тронута, он чувствовал себя выброшенным щенком. Это надо было решать. Он выбрал момент, когда Сюэ Мэна не было дома, и постучался в чужую комнату. — Войдите. Мо Жань слегка приоткрыл дверь и заглянул вовнутрь, поразившись царящему хаосу. Но, покачав головой, он слабо улыбнулся, заметив Чу Ваньнина в компании учебников. Его волосы были затянуты в тугой пучок, и тонкая шея выглядывала из-под высокого воротника водолазки. — У тебя всё хорошо? — неловко спросил Мо Жань. Чу Ваньнин продолжил писать: — Да. — Точно? — К чему эти вопросы? — Ты в последнее время очень тихий и… не ешь совсем. — Я ем. — Не ешь то, что я приготовил. Ручка лишь на долю секунды застыла над бумагой, но Мо Жаню хватило и этого, чтобы понять: Чу Ваньнина раскусили. Но у Чу Ваньнина было лицо, которое он не хотел потерять, была гордость, и были причины, по которым он начал остывать к мужчине. Мо Жань — взрослый человек. Он знает, что проблемы нужно решать словами, путём, пусть и длительных, но действенных разговоров. Но Чу Ваньнин молчал. Прям как раньше. Даже не повернулся, когда Мо Жань зашёл к нему в комнату. — Тебе не по вкусу, как я готовлю? — По вкусу. — Тогда, может… Я тебя как-то обидел? Мо Жань ниточку за ниточкой вытягивал из Чу Ваньнина, и будь это другой человек, он бы разозлился и назвал его чем-нибудь нехорошим. Но это Чу Ваньнин. На него нельзя злиться, нельзя кричать, нельзя с ним драться и провоцировать. Ведь в школьные времена Мо Жань только так и вёл себя, являясь самым настоящим «сукиным сыном», как по сей день кличет его Сюэ Мэн. Уважать, ценить и любить его. Уважать, ценить, любить, лелеять, заботиться и ни в коем случае не зацикливаться на образах из его снов, так мучительно терзающих его сознание и определенную часть тела каждую ночь. Уважать и любить. — Нет, — коротко ответил Чу Ваньнин, — прости, если заставил тебя так думать. Заметив, как ссутулились узкие плечи, Мо Жань почувствовал себя странно: что же такое произошло? — Ты всегда можешь на меня положиться, Ваньнин, — сказал он, прежде чем выйти из комнаты и тихонько закрыть за собой дверь. Ощущение, что он всё похерил, не давало ему покоя ещё неделю. Две. Три. Ничего между ними не наладилось, и Чу Ваньнин казался всё дальше и дальше. Сюэ Мэн ничего не знал и на любые вопросы брата закатывал глаза и указывал дорогу в прекрасное далёко. Но он-то с Чу Ваньнином всё ещё коммуницировал, а Мо Жань — практически нет. Остатки того тёплого и светлого, что между ними было, ещё не полноценная дружба, но уже что-то больше, чем приятельские связи, ускользало прямо из-под носа. Мо Жань бежал за этим осколком, пытался поймать, точно бабочку сачком, но раз за разом обнаруживал там пустоту. Попытки идти на контакт заканчивались неудачей, но Мо Жань не собирался опускать руки. Рано или поздно ему придётся перестать нежиться и заставить Чу Ваньнина говорить. Знать, что объект обожания разрушает самого себя физическим путём, просто отвратительно. У Мо Жаня сердце кровью обливается каждый раз, когда он видит спокойное и холодное лицо юноши, на котором нет и тени здорового румянца — всё спрятано под косметикой. Всё спрятано под слоями одежды, и Мо Жань, безусловно, ни за что не полезет к Чу Ваньнину с просьбой раздеться. Но что делать? Что он может сделать? Он по-прежнему готовил для него, по-прежнему подвозил их с братом на занятия в университет, по-прежнему любил, по-прежнему отправлял ему смешные картинки во время рабочего дня, желал удачи и надеялся на ответ. Спустя ещё какое-то время он понял, что ответов не дождётся. Так больше продолжаться не может. Чу Ваньнин причиняет себе боль. Чу Ваньнин не для опытов спички покупает. Чу Ваньнин жжёт самого себя, и Мо Жань об этом знает.***
Под тусклым светом свечи Чу Ваньнину удалось с помощью беспроводного паяльника припаять отвалившуюся детальку на место. Просидев в одной позе больше двух часов, он не чувствовал затекших мышц, но продолжал сверлить взглядом инструмент в собственной руке. Раскаленный инструмент. Потом глаза как бы невзначай метнулись ко второй руке. — Ты это заслужил, — прошипел Чу Ваньнин. Сегодня у него выходной, поэтому как только он выйдет из этого сарая, то сразу вернётся в комнату и проспит целый день, чтобы не вспоминать о произошедшем. Во сне ему определённо будет улыбаться Мо Жань, но он, Чу Ваньнин, как бы ни старался, так и не сможет по-человечески с ним объясниться. Слишком стыдно и грязно. Чу Ваньнин не может отказаться от этой любви. Запретный плод сладок, а он с детства падок на всё сахарное и аппетитное. Не успевает паяльник коснуться мягкой кожи, как Чу Ваньнин понимает, что что-то вокруг изменилось. Свет. В сарае горит свет. Свет, который он не включал. Чужой голос заставляет его заледенеть: — Ваньнин. Чу Ваньнин скашивает взгляд в сторону и видит Мо Жаня, совсем недалеко от себя. Твою мать... — Что ты делаешь? — холодный тон рассекает пространство наточенным лезвием. Он видел. Он всё видел. Чу Ваньнин хочет броситься бежать, но бежать некуда: позади — груды инструментов и прочей ерунды, спереди — высоченный Мо Вэйюй со своими мускулами и невероятной силой. Он видел. Он знает! Знает? О, нет! — Чиню моторчик, — отвечает Чу Ваньнин, а у самого всё тело немеет, и в глазах темнеет. Позорище! — Ваньнин, что это…? — Мо Жань осекается и садится на корточки. Но происходит то, чего он совсем не ожидал: юноша дёргается в сторону, не давая приблизиться к себе. Паяльник в его руках отдаёт гарью. — Ваньнин, — в горле стоит ком, — почему? — Так надо. — Кто тебе сказал, что так надо? — Я. Безусловно, мнение Чу Ваньнина может считаться авторитетным, ведь он до жути умный и образованный, но не в этот раз. Мо Жань больше не станет его слушать. Он знал, что что-то не так, но никак не хотел верить в то, что его возлюбленный вновь вредит себе. Паяльник. Чёртов портативный паяльник! Как… Как вообще можно додуматься? Сколько времени Чу Ваньнин просидел здесь? Рядом с ним действительно лежит моторчик, значит, не солгал. Мо Жань видит в чужих глазах такое отчаяние, что у самого всё внутри отнимается. Чу Ваньнин дрожит, хоть и старается держать себя в руках. В своих обожженных больных руках. — Всё хорошо, Ваньнин, — тихо продолжает старший, — положи, пожалуйста, паяльник. Щёлкает кнопка выключения. Атмосфера пропитывается смогом, болью и чем-то неправильным. Чем-то очень холодным, острым и некрасивым. Чу Ваньнин сидит на коленях, не пряча руки и понимая, что это бессмысленно. Он пойман с потрохами и ему не сбежать. Мо Жань знает о его лжи. Остаётся лишь считать мгновения до момента, когда тот скажет, какой Ваньнин противный и что он больше не любит его. — Золотце… Почему это снова происходит? — вопрос звучит приглушенно. — Я не знаю, — честно отвечает Чу Ваньнин, — наверное, это зависимость. Отвечает прежде, чем из его глаз начинают литься слёзы, покрывая пеленой весь обзор. Огонёк на свечке колышется от искрящегося напряжения, норовясь вот-вот потухнуть. Воск обильно стекает вниз. Чу Ваньнин ненароком ловит себя на мысли, что хочет коснуться. А потом осознает, о чем подумал, и плачет сильнее, но не громче. Просто позволяет слезам стекать по лицу, не издавая при этом не звука. Мо Жань долго смотрит на него, перед тем как осознание врезается в него на полной скорости: Чу Ваньнин не накрашен. Он видит эту россыпь веснушек, и всё внутри замирает от интимности момента. Он ни разу не видел юношу без косметики и вот сейчас он наконец-то имеет редкий шанс разглядеть это лицо полностью. Чу Ваньнин такой красивый. Чу Ваньнин, Чу Ваньнин, Чу Ваньнин… — Ты прекрасный, — шепчет Мо Жань. — Это не так, — отрезает Чу Ваньнин. Его прошибает мелкой дрожью, и все органы точно наливаются свинцом, становясь до страшного тяжёлыми. Хочется выплюнуть их все. В носу щиплет. Он прожигает Мо Жаня едким взглядом, с ужасом понимая, что чувствует злость. Он не должен злиться на него, но он злится. Ведь тот не дал ему закончить начатое. Всего лишь раз приложить паяльник к руке и всё. Один гребанный раз. — Возвращайся в дом, — в голосе Чу Ваньнина проскальзывает приказывающая нота. Мо Жань мотает головой из стороны в сторону: — Я не оставлю тебя. — Я тоже вернусь. После тебя. — Ваньнин. Золотце. Радость моя. Счастье моё. У Чу Ваньнина что-то в голове щёлкает, перемыкает, перегорает и переключается. Он понимает, что не верит. Но ведь это Мо Жань. Его возлюбленный. Разве он станет лгать? Нужно закончить. Это будет последний раз. Всего разочек. — Мо Жань, возвращайся в дом, — повторяет Чу Ваньнин. — Что бы ты ни собирался сделать, прошу тебя, не делай этого, — умоляюще произносит Мо Жань, — я понимаю, что тебе бо— — Ничего ты не понимаешь! — полный горя и обиды крик обрывает мужчину на полуслове. — С чего ты вообще взял, что можешь понять меня? С чего ты взял, что можешь помочь мне?! Я просто хочу перестать чувствовать себя уродцем, а без этого эти мерзкие веснушки не исчезнут! Почему ты не учитываешь этот факт?! — Ваньнин… — Дай мне закончить, и я вернусь в дом. — Не дам. Чу Ваньнин прищуривается. Нахмуренные брови Мо Жаня, сжатые в полоску губы и то, как он произнёс это «не дам», заставляют почти вскипеть от ярости: он что, думает, Чу Ваньнина так легко запугать? Но у Мо Жаня и в мыслях не было оказывать на Чу Ваньнина какое-либо давление. Чу Ваньнин делает несколько глубоких вдохов, наполняя лёгкие спасительным кислородом. Эту ужасную ночь надо пережить. Никто не встанет у него на пути. Очевидно, то, что он делает, не является примером для подражания, но пересилить себя и остановиться не выходит. Какое-то время они сидят в полной тишине. А потом рука Чу Ваньнина бойко хватает ещё нерастаявшую свечку и подносит к оголенному участку кожи на коленке. — Ваньнин, какого хрена?! — Мо Жань делает выпад вперёд и наваливается на Чу Ваньнина всем телом, прижимая того к холодному полу. — Оставь меня в покое! — кричит Чу Ваньнин, не осознавая, что повышает голос на самого близкого человека. Он задувает свечку и откидывает этот кусок расплавленного воска в сторону. И затем дотягивается до кнопки включения на паяльнике. — Чу Ваньнин, — хрипит Мо Жань. Упомянутый человек под ним начинает биться, точно в конвульсиях, в попытках освободиться не только от мужчины, но и от самого себя. — Мо Вэйюй, — в тон ему выплевывает сквозь зубы Чу Ваньнин. Их небольшая с виду потасовка приносит разрушения, поскольку вещи вокруг них начинают откатываться по разным углам и падать, создавая грохот. Мо Жань кладёт свою большую ладонь на затылок Чу Ваньнина, чтобы того ничего не задело. — Я хочу тебе помочь. — Не нужна мне твоя помощь! Мне не становится легче! После каждого раза, когда мне хорошо с тобой, мне обязательно станет плохо, потому что я не могу принять себя! Не могу! Не могу, не могу, не могу! — Я знаю, это нелегко, но— — Да ни черта ты не знаешь! — Чу Ваньнин захлебывается. — Ни! Чер! Та! И прикладывает раскаленный паяльник к руке. Привычная боль рассекает искры в его глазах, и он дрожит, задыхаясь. Он снова это сделал. Он сделал это прямо перед Мо Жанем, и больше ничего не будет как прежде. Он нарушил обещание и он же наказал себя за это. Он разрушил всё. Легче не становится. От этого хочется прижечь себя ещё раз. Мо Жань обхватывает горячую часть паяльника, выдёргивает из чужой тонкой руки, выключает и кидает в железное ведро, стоящее неподалёку. Он не ругается, не кричит в гневе и не заставляет Чу Ваньнина сознаться в содеянном, имея представление, что этот срыв — не единственный. — Уходи, — повторяет Чу Ваньнин, понимая, что его лицо навсегда потеряно, а гордость растоптана. Теперь он просто тряпка. Руки чешутся. И оттого он начинает драться. Разумеется, не по-настоящему, но всё же толкает Мо Жаня в грудь и плечи, надеясь, что тот уйдёт, и он убьёт себя прямо здесь. Мо Жань не сопротивляется, подставляя самого себя под удары, будто у Чу Ваньнина вместо кулаков — кошачьи лапки. Такие белые, пушистые, с розовыми подушечками. — Чш-ш, чш-ш, — шепчет мужчина, — Ваньнин… Я не желаю тебе зла. Больше всего на свете я хочу помочь тебе. — Кем ты себя возомнил, раз собрался помогать? Даосом? Праведником? Чу Ваньнин стискивает зубы, жмурится и не желает сдаваться, но силы предательски заканчиваются. Всё же он долго не спал. — Человеком, который очень-очень любит тебя, — искренне отвечает Мо Жань и целует Чу Ваньнина в лоб. Когда этот бедный юноша на его глазах обжёг себя горяченным инструментом, он невольно ощутил, как жизнь покидает его тело, а сердце разрывается от чужой боли. Он не сразу почувствовал струящиеся по щекам слёзы, и вообще не обратил на них внимания, крепко сжимая в своих руках дрожащее создание, лишённое любви, ласки и заботы. Чу Ваньнин. Мой самый лучший, самый хороший, самый добрый и ненаглядный. Всё это дерьмо не должно было случиться, но оно случилось. Ты не должен был чувствовать себя ущербным все эти годы, и, встреться мы раньше, я бы украл тебя и лелеял, как самое драгоценное сокровище в моей жизни, потому что ты таковым и являешься. Мне жаль, что когда-то меня не было рядом, но теперь я здесь и я никуда не отпущу тебя. Внезапно Чу Ваньнин дёргается особенно сильно, разбивает свой лоб о лоб Мо Жаня и шипит, не говоря ни слова. На лбу Мо Жаня не остаётся ни следа, зато на лбу Чу Ваньнина пухнет шишка, наливаясь кровью. Чу Ваньнин чувствует эту боль и начинает изо всех сил расчесывать ушибленный участок на лице. Мо Жань ловит каждое из его запястий, пока Чу Ваньнин бьётся в тихой истерике. У него дрожат руки от усилий удержать их обоих. Мо Жань целует набухшую ранку, спускаясь ниже, сцеловывает дорожки слёз, касается губами этих очаровательных веснушек. Он бы каждую пересчитал, каждую перецеловал, каждую запечатлел в своей памяти, как нечто божественной красоты. Кто сказал, что у богов идеально белая кожа? Всё это выдумки! Совсем скоро борьба заканчивается. Всё затихает. — Я ненавижу всё это. — выдавливает из себя Чу Ваньнин. — Я ненавижу себя. Эти слова вскрывают Мо Жаню сердце. Он сглатывает, прежде чем ответить: — Мы пройдём с тобой через это. За стенами сарая завывает утренний ветер. Солнце не просачивается через тяжёлую дверь, но как только они выйдут на улицу, первые лучи ослепят их обоих. Мо Жань бережно целует ожог, оставленный паяльником, ненарочно окропляя его слезами. Чу Ваньнин словно просыпается, видя его влажные глаза. Стыд связывает по рукам и ногам, но на этот раз он аккуратно выбирается из этих верёвок, ведь во взгляде мужчины нет ни намёка на раздражение или злость. — Ты должен ненавидеть меня, — предлагающе шепчет Чу Ваньнин. — Что? — Мо Жань тупо моргает. — Нет… Нет, золотце. Я никогда не буду тебя ненавидеть. — Я ужасный. Я обманул тебя. — Всё в порядке. Я не злюсь на тебя. — Но ты должен злиться. Мо Жань отрицательно мотает головой и ничего больше не говорит. Выпускает чужие запястья из своей хватки и бережно сгребает Чу Ваньнина в объятия, укачивая и успокаивая. Из его собственных глаз солёными ручьями текут слёзы, и он не может перестать плакать, поэтому делает это беззвучно, чтобы Ваньнин не слышал и не беспокоился. Но Чу Ваньнин всё слышит. Он настолько обезвожен, что не может нормально дышать. Его глаза наверняка опухли, и сам он, растрепанный и не спрятанный под слоем косметики, выглядит не очень. Голова трещит, наполняясь белым жужжащим шумом, и откуда-то издали звучит голос, шепчущий о том, что его любят. Его, Чу Ваньнина, здесь очень любят, ценят и ждут. Его никто не осудит. Мо Жань убьёт каждого, кто посмеет хоть слово сказать в сторону его золотца. — Я с тобой, — говорит Мо Жань. — Ты больше не один, — говорит Мо Жань. — Твои веснушки прекрасны, как и ты сам, — говорит Мо Жань. — Я очень сильно тебя люблю. Он повторяет это раз за разом, не требуя никаких ответов. Чу Ваньнину хочется спать, но он остаётся на грани сознания, чтобы и дальше слышать этот голос, ведь когда он заснёт, ему точно не приснится ничего хорошего после такой истерики. Уставший и изувеченный, он позволяет укачивать себя, словно ребёнка, слушая, слушая и слушая. И даже, кажется, веря.