Твоё прикосновение

      Доски на ступеньках мерно поскрипывали под ногами Микасы. Она поднялась на крыльцо, осмотревшись, но никого поблизости не было. Помявшись на месте в очередной раз, так, словно она впервые здесь, Микаса всё же решила войти внутрь.       Вокруг стояла звенящая тишина. В разгар дня мало кто решался выходить под палящее майское солнце, но Микаса всё равно выбиралась из своего дома и направлялась вдоль прогретых улочек. Всё равно приходила. В этом месте ей всегда становилось немного, но легче.       Она вошла без стука. Дверь, недавно смазанная, мягко приоткрылась, бесшумно впуская её внутрь. Микаса помедлила.       Леви сидел у приоткрытого окна в своей коляске, спиной к Микасе, и она едва могла разглядеть чуть повёрнутое в её сторону лицо. Леви не замечал Микасу. Ей не хотелось рассматривать его исподтишка, но что-то всякий раз заставляло её задерживать на нём взгляд.       Сильнейший воин человечества. Демон Парадиза. У её капитана было много прозвищ, ни одно из которых не перекрывало его звучного, мягкого имени.       Леви.       Микаса словно пробовала на вкус мягкую «эл», приоткрыв рот, коснувшись языком нёба, но не смогла позвать его. Имя так и застыло на губах. Она до сих пор не смела обращаться к нему иначе, как «капитан».       Он смотрел вдаль, погружённый в собственные мысли. Ей было странно видеть его таким задумчивым и меланхоличным. Когда-то сильный, волевой характер капитана сильно изменился с тех пор, как всё кончилось, с тех пор, как стало ясно, что он больше никогда не сможет ходить без посторонней помощи. Казалось, что это разбило его, окончательно вытрепав последние остатки надежды на хороший исход.       Микаса не до конца понимала, почему продолжала приходить. Почему это место, навевающее тоску, так согревало душу, почему она уходила с чувством, что может продержаться в этом мире ещё хоть пару дней.       Ей было больно видеть капитана таким, но она не могла отвести взгляд. Тёмные, гладкие волосы аккуратно причёсаны, широкая спина сгорбилась, его локти покоились на коленях, и Леви держал пальцы в замке перед лицом, едва касаясь костяшек губами. Он глядел вдаль, и Микаса была готова поспорить, что мысли его улетели совсем далеко, и что вид на сад — последнее, что ему было на самом деле интересно.       Микаса стояла неподвижно, боясь вздохнуть, спугнуть тишину, случайно нарушить эту тонкую, хрупкую субстанцию воцарившегося спокойствия. Леви редко задумывался настолько, чтобы не замечать её присутствия. Она вдруг почувствовала себя лишней, неуместной, поняла, что зря пришла. Впрочем, как и всегда. Микаса едва переставила ноги, собираясь развернуться и уйти, но пронзительный скрип половицы разорвал тишину, и Леви дёрнулся, оборачиваясь на резкий звук.       Леви бросил на неё измученный взгляд, и сердце вдруг сжалось тугой болью. Даже отсюда Микаса видела в его глазах отражение того, о чём он думал. Они делили одну и ту же горечь на двоих, неспособные признаться, неготовые об этом говорить.       Игры в гляделки продолжались непозволительно долго, и Микаса покорно опустила глаза в пол, будто извиняясь, что потревожила Леви. Но тот лишь отвернулся обратно к окну.       — Зачем ты пришла? — тихо спросил он, не поворачиваясь.       Она знала, что Леви не был ей рад. Он говорил беззлобно, спокойно, но Микаса чувствовала, что он просто терпит её внезапные появления. Понимала, что ведёт себя странно, что всеми силами цепляется за прошлое, но не могла не приходить. Микасе казалось, будто бы Леви был единственным, кто мог её понять. По-настоящему понять, увидеть правду за пеленой ничего не значащих слов, сердцем ощутить её боль. Ей нужно было бывать рядом с кем-то, хотелось выговориться, но правильные слова никогда не складывались во что-либо связанное. Микаса приходила к капитану, потому что он ничего не спрашивал и ничего не рассказывал сам. Не давал глупых советов, принимая её молчаливость как данность. Он всё ещё называл её мрачным отродьем, и редкий звук её имени резал слух так, что она вздрагивала всякий раз, когда в череде полушуточных оскорблений она слышала тихое «Микаса». Раньше в моменты смутной тревоги она хваталась за свой красный шарф — тот самый, что когда-то подарил ей Эрен. Теперь же она мчалась сюда.       Она надеялась, что со временем станет легче, проще, но этого не случалось.       Это вышло само собой. Микаса в один день, измучавшись сожалениями и болью, просто пришла в дом к единственному человеку, к которому ещё сохраняла доверие. Они ни о чём не договаривались, не давали друг другу никаких обещаний. Он просто не прогнал её, и в тот день уже этого было достаточно.       Теперь Микаса порой помогала Леви по дому — ему было тяжело делать многое, и, пускай он убеждал её в том, что ему достаточно того, за что он платит сиделке и уборщице, Микаса знала, что это было не так. Она видела, что пыль местами протёрта кое-как, что пол плохо вымыт и бралась за уборку. Ненавидела делать это в разведке, но почему-то вдруг захотелось.       Микаса всё говорила себе, что просто навещает человека, с которым сражалась бок о бок много лет, и что не хочет оставлять его без помощи. Открывать душу даже собственным мыслям было сложно и больно, и Микаса выбирала ждать, пока боль утихнет сама. Не хотела принимать, что внутри было что-то большее, чем желание помогать. После смерти Эрена прошло совсем мало времени, и она просто не могла думать о том, что творилось внутри, чувствуя, что если зачерпнёт хоть немножко глубже, то просто утонет в пучине собственных пустых и бесполезных сожалений.       Они едва ли перекидывались парой слов, но отчего-то именно здесь, рядом с Леви, становилось легче дышать. Может, потому что он пережил всё то же и легко понимал всё, что лежало у неё на душе, а может, потому что он не давил на неё с глупыми расспросами и наставлениями о том, что ей нужно жить дальше.       Микаса и сама прекрасно это знала, но жизнь казалась ей абсолютно бессмысленной. Она просто коротала свои серые дни в полупрозрачных воспоминаниях, уже ничего не желая и ни на что не надеясь. Микаса старалась отвлекать себя простыми разговорами. Вопросы «как прошёл день», «стало ли лучше ноге», «нравится ли вам новый дом», сыпались из неё, словно были самыми важными вопросами в её жизни. Ими она пыталась прикрыть настоящие, стоящие вопросы, которые боялась задать. Она не хотела, чтобы её спрашивали про то, что чувствует она. Микаса просто не смогла бы ответить. И была уверена, что и Леви не хотел об этом говорить. Он молчал, изредка отвечая на её пустые, полумёртвые слова. Слова без смысла и назначения.       Микаса сделала короткий вдох, будто бы собираясь начать говорить, наконец, сказать Леви, что лежало у неё на душе, почему она снова пришла, но горло сдавило жгучим спазмом, и она остановилась, сдерживая внутри горькие слёзы.       Леви заметил, что Микаса как-то подозрительно долго молчит, обернулся, на неё, посмотрел резко, недовольно. Микаса заметила, как неожиданно быстро смягчился его взгляд. Она почувствовала, как увлажнились глаза, как покраснели щёки, и отвернулась, не в силах больше отвечать на взгляд этих пронзительных голубых глаз, заглядывающих будто в самую суть её души.       «Превратилась в плаксивую тряпку», — думала Микаса про себя, хотя это было не так. С последней битвы при капитане она не проронила ни слезинки. Но дома, когда никто не видел её, она могла часами рыдать, пока не покажется, что лёгкие вот-вот сгорят, а сердце разорвётся на части. Прошло столько времени, а она всё ещё не могла начать жить. Как тень ходила по улицам, не готовая снова открываться людям.       — Выйдем в сад. Подай трость, — послышалось из-за спины, и Микаса быстро пришла в себя, посмотрела в сторону, на которую указал капитан, и подала ему вещь. Наверняка сиделка опять забыла положить где-то поблизости, и Микаса нахмурилась, зная, как важно было для капитана держать эту деревяшку поближе к себе, как раздражала его необходимость ехать по узким проходам на коляске, и как ему хотелось ощущать хоть какую-то свободу. Пускай медленно, через силу и боль, но он старался ходить, в надежде, что ему станет легче. И пускай надежда угасала с каждым днём, Леви всё ещё пытался, так же, как и Микаса, не готовый смириться с новой реальностью.       — Почему не попросили принести? — спросила она недовольно, снова злясь на безалаберность работников.       — Не хотел.       Взгляд капитана вдруг стал совсем пустым, и Микаса хотела бы не продолжать, но слова летели быстрее, чем она успевала подумать.       — И что, вы бы тут весь день и ночь просидели?       Микаса знала, что без посторонней помощи, тем более на коляске, он не смог бы даже добраться до кровати.       Он так взглянул на неё, что Микаса поняла — просидел бы. Его и без того заметная морщинка меж бровей стала ещё заметнее, взгляд похолодел, и капитан лишь бросил:       — Это не твоё дело.       Микаса в который раз наступала на те же грабли. Только ей начинало казаться, что она сближается с капитаном, что начинает понимать его, как снова переходит невидимую черту дозволенного, которую он проводил между ними уже много раз. Его ответ обжёг резкостью, словно сердце обмотали колючей проволокой, медленно царапая ей всё внутри. Микаса хотела бы, чтобы она и капитан стали по-настоящему близки, но каждый раз оступалась, снова отдаляясь от него. До сих пор не научилась понимать, что её помощь никому не нужна. Что своими попытками только делает капитану больнее, и что она не в том положении, чтобы указывать ему. Наверное, дело было даже не в ней самой. Микаса сбилась со счёта, перечисляя в голове помощниц, которые бывали в этом доме. Леви часто менял их, находя всё больше недостатков в каждой новой, но никогда не высказывал недовольства при них. На него это было совсем не похоже. Он лишь изредка ворчал при Микасе о том, что очередная домработница не протёрла плиту после готовки, или что ещё, после чего просто появлялась новая. Всё это Микаса слышала не единожды, и была уверена, что дело здесь не только в нечистоплотности домработниц. Леви просто не хотел такой помощи. Он слишком привык жить сам по себе, и то, что теперь он был лишён независимости, угнетало его.       И почему только их разговоры всегда кончались на неприятной ноте? Почему не получалось завязать непринужденную, спокойную беседу, без раздражения и горечи? Она чёрной завистью завидовала Жану и Конни, которые теперь так легко общались с капитаном. Вспоминали прошлое, делились своими планами, радовались жизни. Микасе казалось — рядом с ними он оживал. Но рядом с ней Леви был молчалив, как старый дуб, а зачастую просто груб. Мысль о Жане заставила снова поникнуть. Всё было так сложно, так трудно, что Микаса тут же откинула эти мысли подальше от себя, лишь для того, чтобы не расплакаться.       Яблони уже распустились, наполняя комнату сладким ароматом цветов. Микаса взглянула на сад сквозь окно, увидев пушистые цветущие кроны, и подумала, что посидеть там хоть немного было не такой уж и плохой идеей.       Леви недовольно ухватился за рукоятку кресла, приподнимаясь, и Микаса подала ему трость, в очередной раз восхищаясь силой его рук. Они казались такими небольшими, аккуратными, изящными, несмотря на до сих пор не исчезающие мозоли, что Микаса часто невольно заглядывалась, сравнивая со своими, такими же истёртыми. И несмотря на всё своё изящество, в них заключалась невероятная мощь. Это было заметно в каждом уверенном движении капитана.       Не обращая внимания на его слабые протесты, Микаса помогла Леви спуститься с крыльца. Пускай капитан часто бывал недоволен, всё же хорошо понимал пределы своих возможностей, и что без посторонней помощи эти пару ступенек ему было не одолеть.       Микаса видела, как искажается его лицо гримасой боли всякий раз, когда ему приходилось сгибать колени, и её сердце сжималось с каждым его шагом. Ей не хотелось думать о том, почему она сочувствует ему, уверяя себя в том, что просто обязана не оставить его одного, после всего, что они натерпелись, но понимала, что это лишь наивная отговорка, что помогала отрицать очевидное.       Леви присел в небольшое деревянное кресло под раскидистыми ветками белеющей яблони. Сад был словно усыпан снежными хлопьями. Лёгкий ветер гонял светлые, ароматные лепестки, путая яблоневые снежинки в волосах.       Микаса присела рядом, прямо на землю. Юбку было не жаль. Она никогда особо не заботилась об одежде, и в общем-то сейчас было не до неё. В душе кипела буря. Так многое хотелось высказать, спросить совета, но всё никак не получалось просто открыть рот.       Леви задумчиво смотрел в сад. Его грудь вздымалась в такт с ритмами дыхания, и Микаса заворожённо разглядывала лепестки, мягко опускающиеся ему на голову, плечи, руки. Капитан сидел неподвижно, как статуя, и Микасе показалось, что его настроение переменилось, и было уже не таким скверным.       Она долго вынашивала эту идею, боясь даже высказать её вслух, зная, как раздражают Леви её внезапные появления, но всё же набрала в лёгкие побольше воздуха и на одном дыхании выпалила:       — Может мне стоит приходить к вам чаще? — осторожно поинтересовалась она, намекая на помощь. Собственный голос показался ей чужим. Подсевший от волнения, он звучал глухо, потонув среди пушистых, белых деревьев. Она боялась его ответа, но мечтала сбежать от своей безрадостной реальности сюда, где время, казалось, замирало, тягуче растекаясь в спокойствии сада.       Леви вопросительно выгнул бровь, наконец, обратив на неё внимание.       — Ты и так слишком часто тут бываешь, — бросил он, снова отворачиваясь от неё.       Леви говорил мягко, спокойно, и Микаса научилась понимать, что он совсем не злится, и даже не раздражён. Почувствовав прилив смелости, она продолжила:       — Я имею в виду чтобы помогать. Вы ни с одной сиделкой не можете сладить, а я не совсем чужой человек.       Микаса с надеждой взглянула на капитана, но он всё так же смотрел вперёд, словно сквозь сад, задумавшись о своём. Микаса понимала, что и с ней ему будет сложно. Что она мало чего умела, что не могла назваться его другом, но была готова учиться и даже мириться с его вечным ворчанием.       — Микаса… — тихо произнёс капитан, и она дёрнулась, как от маленького разряда. Её имя вызывало в ней приятную дрожь, резко контрастируя с «отродьями» и привычными «мрачными девчонками». Она вслушивалась в приятный, бархатистый голос капитана, пока он продолжал говорить.       — Сиделка нужна не для того, чтобы составить приятную компанию, — объяснял Леви, словно Микаса ничего не понимала. Будто бы она была глупым ребёнком, которому нужно всё разжёвывать. В глазах Леви она наверняка была именно такой — молодой девчонкой, которая ничего не смыслила в этой жизни. Отчасти это было правдой. Микаса слишком долго не знала ничего, кроме лишений и потерь, и теперь просто не знала, как вести себя. Она невольно насупилась, щёки слегка надулись, и Микаса поникла, пробурчав себе под нос:       — Я прекрасно знаю, для чего нужны сиделки.       — Мне сложно самостоятельно помочиться, ты будешь держать передо мной горшок? — Леви повысил голос. Его явно раздражал этот разговор, напоминал ему о собственной беспомощности, и Микаса вскинула взгляд вверх, упёрлась глазами в его такие же холодные, строгие. Щёки снова вспыхнули, и она опустила голову. Раньше Микаса ни за что не опустила бы перед ним глаза. Держалась бы до последнего, стоя на своём. Но теперь ей было трудно смотреть на него без предательского розоватого румянца на щеках.       Его слова заставили её поморщиться. Леви постоянно вставлял в разговор какую-нибудь мерзость, пытаясь казаться грубее, чем он был на самом деле. Микаса понимала, что только уязвляет его гордость такими предложениями, но ей так хотелось бывать здесь чаще, что даже поддержка горшка не казалась такой мерзкой идеей. Если бы понадобилось, может, и держала бы. Сказать это вслух она, правда, не решилась. В конце концов, Микаса видела столько, сколько не приходилось ни одному человеку её возраста. На её глазах покромсали родителей, людей жрали безобразные титаны, в ушах до сих пор стоял хруст ломающихся костей и треск лопающейся кожи. Смерть шла за ней по пятам, сотни, тысячи раз ей приходилось видеть противную, мерзкую, совсем не красивую смерть. В газетах могли писать о доблести и героизме, о смелости солдат, но Микаса слишком часто видела новобранцев, рыдающих навзрыд от страха, обмочивших штаны, или же испражнявшихся в последние секунды их бессмысленной и пустой жизни. Микаса не знала даже имён многих из них. Уже не пыталась запоминать. Не обращала внимания, ограждая себя от ужасов смерти, но она слишком долго жила рядом со всем этим дерьмом, настолько, что перестала чувствовать отвращение. И неужели капитан правда думал, что сможет отпугнуть её горшком?       Было очевидно, что он сказал это, лишь чтобы она отстала от него со своими глупыми предложениями. Конечно, он не примет её помощи. Капитан не хотел представать перед бывшими подчинёнными в дурном свете, не хотел быть слабым, беспомощным. Она заметила, что задела его за живое, и сидела теперь молча, разглядывая усеянную белыми лепестками молодую зелёную траву.       Микасу злило, что он хотел оттолкнуть её, и не понимала собственной злости. Ей должно было быть всё равно. Ей вообще не должно хотеться приходить сюда. Кроме общих воспоминаний, её и капитана не связывало больше ничего, да и те воспоминания даже с натяжкой нельзя было назвать приятными.       — Я всё равно могла бы быть полезной, — буркнула Микаса, и Леви тихо усмехнулся. Этот лёгкий смешок заставил её снова поднять взгляд, пытаясь уловить эмоцию на его часто пустом, ничего не выражающем лице.       Он смотрел на неё с какой-то неожиданной теплотой, и это тепло передавалось ей, согревая что-то внутри.       — Глупое отродье, — тихо сказал он, прежде чем отвернуться.       Его голос теперь звучал совсем мягко, даже нежно, и Микаса продолжала смотреть на него, ожидая, того, что Леви мог сказать. В груди затрепетала надежда.       — Я же не прогоняю тебя. Приходи, когда захочешь, — почти шёпотом добавил он, словно слова давались ему слишком тяжело.       Он впервые сказал ей, что не против видеть её рядом. Только одна мысль о том, что капитану не противна её компания, вызывала чувство чистой радости. Микаса слегка улыбнулась его словам. Незаметно, боясь, что Леви неправильно истолкует её улыбку. Хотя и понимала, что его вариант будет самым правдивым. От этого приятного чувства внутри становилось лишь больнее. Её наивные мечты больше не имели смысла, после того дня, когда ей пришлось собственными руками убить самого близкого человека. В её жизни больше не было места настоящим чувствам, она давила их в себе, прогоняя таких неуместных теперь бабочек в животе, пытаясь убедить себя в том, что должна поступать по-умному. Хотя бы теперь, хоть раз в жизни поступить так, как нужно, а не как велит глупое сердце.       Она пришла сюда вовсе не за тем, чтобы посидеть под яблоней. Ей нужен был совет, подсказка. Она совершенно потерялась и не знала, что делать. И вместо необходимого, важного, опять говорила о каких-то незначительных вещах.       — Жан сделал мне предложение, — неожиданно сказала Микаса, и Леви удивлённо и как-то настороженно взглянул на неё. Может быть ей показалось, но вся его фигура напряглась, словно эта новость что-то шевельнула в нём.       — Поздравляю. — В его голосе не было никакой радости. Тон резко контрастировал со словами. Микаса смотрела на капитана, словно пытаясь взглядом передать то, что она хотела от него услышать. Ей хотелось, чтобы он начал отговаривать её, сказал что-то ласковое, успокоил, не делал вид, что ему всё равно на то, что вся её жизнь рушится, словно на скорую руку выстроенный шалаш, не выдерживающий напора ветра, но Леви больше ничего не говорил, и камень на душе становился только тяжелее.       — Я не хочу его принимать, — на выдохе произнесла Микаса, подтягивая колени к лицу, утопая в складках шифоновой юбки, прячась в них от всего мира.       Его предложение было таким неожиданным, как если бы в августе вдруг пошёл снег. Они иногда виделись, иногда прогуливались вместе. Она позволяла ему подержать себя за руку, но не больше. Рядом с Жаном она чувствовала себя неловко, скованно, и предпочитала не замечать его знаков внимания. И вдруг, как гром среди ясного неба, вечернее кафе, тихая музыка и это проклятое кольцо.       Микаса едва сдержалась тогда, чтобы не показать всего своего ужаса. Она обещала Жану подумать, отвратительно чувствовала себя, когда не сказала «да» на виду у всех прохожих и гостей кафе, но не могла принять его предложения. Микаса просто ничего к нему не чувствовала. Совсем ничего. Она даже не могла по-настоящему назвать его своим другом, несмотря на то, что Жан всегда был рядом, всегда был готов прийти ей на помощь, и изо всех сил пытался справляться с её демонами. Он был хорошим боевым товарищем. Только и всего. Микаса не хотела никакой его помощи, не хотела, чтобы он лез ей в самую душу. Всё, что ей было нужно — немного покоя.       — Жан хороший парень, подумай, — послышалось сверху, и горло сдавило, сжало, слёзы вот-вот собирались хлынуть из глаз. Какими глупыми были те люди, которые утверждали, что всё наладится, что станет легче, а жизнь только больше запутывала её в свои жуткие, непонятные сети, и становилось только хуже.       Микаса хотела сказать, что она много думала. Представляла себе, как примет его предложение, они поженятся, будут жить в одном доме, спать в одной постели, есть за одним столом, и Микасе становилось от этого тошно. Зачем принимать предложение, когда в душе была лишь пустота? Микаса боялась, что в её сердце просто не осталось места для любви. После всего, что с ней случилось, она разучилась быть собой, разучилась дарить тепло. Она никогда не сможет открыться Жану, довериться ему.       В голове мелькала шальная мысль о том, что слюбится, стерпится, ведь Жан так заботился о ней. Микаса прекрасно видела, что он по уши в неё влюблён, и что будет терпеть её ещё холодность столько, сколько потребуется. Но Микаса знала, что уже не изменится. Останется такой же «мрачной девчонкой», неспособной на благодарность, на настоящие чувства. Микаса ощущала внутри лишь огромную дыру, которую никто не сможет залатать. Ей не хотелось обманывать ожиданий Жана. Если она примет предложение, это будет значить, что для него в её сердце есть какое-то место, но это было совсем не так. Микаса не была готова всю оставшуюся жизнь врать себе и Жану о том, что любит его, что ей хочется быть с ним.       Микаса сильнее прижала горящее лицо к коленям. Ткань юбки неприятно царапала раскрасневшиеся щёки, но поднять голову было уже невозможно. На что она рассчитывала? Почему ещё надеялась на то, что в этом мире найдётся место для любви? Почему досаждала Леви со своими глупыми разговорами?       Чем больше времени проходило, тем сильнее Микаса убеждала себя в том, что она ненастоящая женщина, что не может дарить тепло и улыбки, как это делала мать, не готова дать Жану то, чего он так хочет. Её бросало в дрожь лишь от одной мысли, что он будет касаться её, целовать, разговаривать с ней каждый день, а ей придётся делать вид, что всё это вызывает в ней какие-то чувства.       Теперь ей казалось, что она не более чем сломанная кукла, которую бросили в самый низ ящика с игрушками и забыли про неё, никогда не собираясь чинить. Жалко выбросить — а кроме того, от неё никакой пользы.       — Я не люблю его, — шепнула Микаса в надежде, что её слабый голос будет слышен сквозь юбки.       Слух уловил тяжёлый вздох. Леви о чём-то думал, взвешивал слова, но потом всё же произнёс:       — Он твой хороший друг.       — Как и вы, — Микаса резко вскинула голову, заглядывая в глубину сада. Она не смела взглянуть на Леви сейчас. И как могла она объяснить ему, что ни за что на свете не пошла бы за помощью к Жану? Только здесь, в этом доме она позволяла себе побыть слабой хоть немножко, знала, что, пускай Леви и ворчит, пусть недоволен, но не посмотрит на неё косо, не прогонит, и может быть поймёт, что творится у неё внутри. Жан же понять этого просто не мог. Она никогда не откроется ему, потому что Жан не сталкивался с тем, с чем пришлось столкнуться ей. Он так естественно влился в новую жизнь, что казался теперь совсем далёким. Он выглядел как обыкновенный, нормальный, довольный жизнью мужчина. Казалось, что Микаса была нужна ему лишь для того, чтобы вставить последний пазл в мозаику своей идеальной зажиточной жизни, и она не хотела быть всего лишь украшением чьих-то обычных дней. К тому же, за её симпатичным лицом скрывалась лишь пустота. Сколько времени пройдёт, прежде чем Жан отвернётся от неё так же, как и все остальные? Сколько пройдёт времени прежде чем он поймёт, что совсем не интересен Микасе, и что она даже не пытается пойти навстречу?       Капитан ничего не ответил ей. Микаса ждала, что он скажет хоть пару слов, но, казалось, что она хотела слишком многого. Леви не чувствовал к ней того же, что и она к нему. Было страшно признавать, что она нуждалась в нём. В этом доме она оживает. Ей кажется, что у неё снова есть душа, и что мир не так уж и плох. Но её надежды разбивались о жестокую реальность. Леви не мог дать ей того, чего она от него хотела, и было глупо даже надеяться на то, что он мог хоть что-то чувствовать к ней.       Чаша переполнилась, эмоции вдруг выплеснулись наружу, полившись потоком горячих слёз. Микаса снова спрятала лицо в юбках. Плечи подрагивали от беззвучных рыданий. Ей было бесконечно жаль себя за то, что её жизнь — это лишь бесконечная череда разочарований и боли. Ничто не давало надежды, а если тонкий лучик и проглядывал в бескрайней пустоте, то его тут же пожирала её внутренняя темнота, не оставляя места ни для чего светлого. Она не смогла уберечь Эрена, не смогла убедить его остановить тот ужас, что он натворил. Не смогла защитить, доказать свою любовь и безмерно страдала от этого. Микаса не сумела сразу дать понять Жану, что ему не на что надеяться, и теперь чувствовала себя мерзкой, грязной за то, что дала ему ложную надежду, когда он уже мог бы счастливо жить с той, которая по-настоящему готова любить его.       Микаса не могла даже признаться самой себе в том, что ей хочется остаться рядом с Леви, быть здесь как можно чаще, и что он был тем единственным, кому она готова открывать душу. Горькие слёзы жгли глотку, заставляя лёгкие сжиматься в глухих вздохах.       — Эй, иди сюда, — подозвал её Леви, и Микаса снова сжалась. Его голос мягко обволакивал сознание, такой вкрадчивый, такой привычный. Леви столько раз помогал ей, оберегал её от ошибок. И пускай в разведке они были совсем не близки, она всегда чувствовала его поддержку, знала, что ему можно довериться, что на него можно положиться. Она смело шла в бой, отдавая в его руки свою жизнь, знала, что капитан сделает всё, чтобы сберечь своих солдат, и теперь хотелось чувствовать всё то же. Хотелось быть слабой, ощутить, что на свете есть тот, кто может ей помочь, защитить. Её сила была одновременно даром и проклятием, заставляя Микасу строить из себя защитницу. Но ей никогда не хотелось этого. Где-то глубоко внутри она всегда оставалась обычной девушкой, но за её мощью и грубостью никто не мог этого разглядеть. Никто, кроме капитана.       Микаса сидела совсем близко к его деревянному креслу и ей нужно было всего лишь немного подвинуться, чтобы коснуться капитана, почувствовать тепло его согретого на весеннем солнце тела, но она боялась неправильно его понять, снова показаться слишком навязчивой.       Микаса подвинулась к его креслу, нехотя повернула на капитана мокрое от слёз лицо, жалобно взглянула, и стоило лишь ей увидеть его растерянное выражение лица, словно он впервые видел её такой разбитой, как слёзы тут же хлынули новым потоком. Спазмы сжимали горло, и она уже не думала о том, что делает — руки сами потянулись к его бёдрам, и Микаса упала лицом в свои ладони и тихо всхлипывала, полулёжа на коленях капитана, словно он мог защитить её от всей той боли, что она чувствовала, точно так же, как он защищал её от титанов.       Микаса ощущала себя той самой маленькой девочкой, которая только-только потеряла семью, которая рыдала на коленях Карлы, будто слёзы чем-то могли ей помочь.       Микаса вдруг почувствовала лёгкое, тёплое прикосновение руки.       Леви гладил её по волосам, осторожно, словно не уверенный в том, может ли, позволено ли ему делать это, и Микаса вздрогнула от этого невесомого прикосновения. Его колени были жёсткими, угловатыми, но Микаса едва ли замечала это, уткнувшись в собственные руки, полностью погрузившись в жалость к себе.       — Никто не заставляет тебя выходить замуж, чего ты так распереживалась, — произнёс Леви. Но Микаса только помотала головой, пытаясь собрать свои эмоции в кучу. Предложение Жана просто стало последней каплей в череде её неудач. Такое никогда не заставило бы её лить слёзы. Но как могла она рассказать капитану, что на самом деле творится в её душе? Она просто не сумела бы подобрать подходящих слов и сказать, что, несмотря на всю боль, сжимающую её сердце, его тёплая рука на макушке заставляла всё её существо сладко трепетать.       Микаса почувствовала, как Леви наклонился к её голове, оказался совсем близко. Она могла почувствовать его тёплое дыхание на своей макушке, и Микаса притихла в ожидании.       Капитан заговорил тихо и вкрадчиво. Ровным, спокойным голосом, который всегда помогал ей прийти в себя, успокоиться и продолжать идти вперёд.       — Боль будет оставаться с тобой ровно столько, сколько ты позволишь. — Леви всегда знал, что сказать ей, и это сработало и сейчас. Микаса немного успокоилась, собираясь что-то произнести, приподняла порозовевшее от слёз лицо, приоткрыла рот, но вдруг подул сильный ветер, заставив её зажмуриться, и деревья качнулись в такт, сгибая тонкие ветки. Белые лепестки посыпались отовсюду, медленно осыпаясь, покрывая сад.       Микаса на мгновение замерла, глядя на капитана, на его жёсткое, но красивое лицо, рассечённое безобразным шрамом, на то, как красиво путались в его растрёпанных ветром волосах нежные яблоневые лепестки, и хотела коснуться его, почувствовать гладкость щёк, тепло его кожи.       Это была их первая весна в новом, непонятном и тихом мире без войны. Они остались совсем одни, последние в своём роде, без любимых и дорогих людей. Микаса была уверена — она ещё держалась только благодаря тому, что Леви ещё был здесь, с ней. Она поймала себя на мысли, что в этом доме часто чувствует себя намного лучше. Спокойнее. И это спокойствие дарил ей капитан. Микаса знала, что внутри него живёт такая же сильная боль, и несмотря на это он всё равно не даёт Микасе окончательно утонуть в тоске, помогает, успокаивает её, терпит эти постыдные, горькие слёзы.       Ветер стих так же внезапно, как и начался. Секундное наваждение вмиг испарилось, оставляя после себя лишь чувство неловкости и лёгкого стыда.       Леви протянул к её лицу руку, убирая с прядей волос всё те же лепестки, и Микаса замерла, не смея вздохнуть. Нежное, почти невесомое прикосновение растворилось в весеннем воздухе, оставляя после себя лишь тепло просачивающихся сквозь деревья солнечных лучей. Микаса смотрела на строгое лицо капитана, на его неожиданно мягкий взгляд, и на душе стало совсем спокойно. Его рука ещё лежала на её плече, словно Леви говорил, что всё ещё рядом.       Микаса медленно опустила лицо обратно на колени капитана, мечтая раствориться в этом маленьком, но таком важном для неё мгновении.