Балбесина

      Таёжное наше лето хоть и короткое, а до жары злое. Как начнется в июле пекло, так и не знаешь, куда деваться — в тени и то дышать нечем. Жарко, что в твоей Калифорнии! Помните, как Пушкин писал: «Ох, лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи»? Вот и мы тут все как Пушкин. В смысле — от жары не в восторге и от насекомых страдаем, а не в плане поэзии, конечно.       А природа наша сибирская не как у вас, у городских. У нас природа суровая. Комары с мелких собак размером, слепни — с крупных, кузнечики с больших кабанов, а кабаны — те вообще размером с медведей! В лес пойдешь, гадюки с кедров прямо на голову прыгают, а сами толщиной со ствол дерева — в один обхват не обнимешь.       Клещей столько, что бывает за околицу деревни не выйти — сидят по кустам, пасти раззявив, глазищи огромные, кровью налитые, если такой укусит — всё, беда! Три дня промучишься в бреду и лихорадке, а потом помрешь.       Муравьи такие злые, что бесхозные избы на гнезда свои разбирают, а ежели им помешает человек, так они его вечером на улице подкараулят и давай толпой бить и ценное все снимут.       Вот, дядя Володя Сухарик — нес тем летом с поселковой почты пенсию домой — так отняли! Глаз ему подбили, майку на груди порвали да заставили еще, паршивцы, водки с ними выпить и три дня домой не отпускали! Была такая история, долго народ обсуждал…       А оводы-то, оводы! Здоровые черти! Как-то раз один такой из деревни шесть коров увел — мужики побежали с ружьями, да все перепуганные назад вертались. Три недели горькую пили, в глаза родным не глядели, а так и не рассказали никому, что случилось.       Ладно, это я всё брешу, конечно, слушайте меня больше… Хотя я от вас, от городских, каких только баек про нашу таежную жизнь сам не наслушался! Мол, уж такие у нас тут чудеса, в Сибири, такая жуть — одних медведей по окрестным лесам целые полки́ бродят. Вот уж где фантазия у людей бьет ключом. Но, шутки — шутками, а жара у нас и правда тяжкая.       Вот и тем летом, на пятнадцатый мой год, помню, весна сразу в лето превратилась, да в такое горячее, что хоть шкуру снимай. А по жаре первое дело — квас. Мамка бывало ставила целый бочонок литров на десять, два каравая хлеба туда уходило да кило сахару, а выпивали мы с батей его за раз. Мамка только сунется окрошку делать, а там уж пусто. К чему я про квас вспомнил? С того, что с него всё и началось.       Мне в ту пору мою подростковую, почему-то страсть как понравилось бывать одному, и я, при любой возможности, старался уединиться. И не только для того, о чем вы подумали — хотя это занятие мне тоже очень зашло, — а вообще, полюбил размышлять в одиночестве.       Уйду, бывало, гулять и целыми днями предаюсь всяким фантазиям — о том, как бы хорошо враз жизнь свою переменить: например, стать сыном каких-нибудь богатых и знаменитых родителей или уехать в город и, конечно, там тоже сделаться важным человеком — артистом, допустим, или бандитом. Грезилось мне и о больших деньгах, на которые я напокупал бы всякой крутой импортной всячины, и об авторитете, и о могучей силе и мощных бицепсах. Не то чтобы я был хилый — вовсе нет, физическое мое развитие было в полном порядке, — но самым популярным образцом крутого парня в ту пору был гопник-качок, бритоголовый и в черной кожанке, а я чувствовал, что типажом не вышел — вон, даже батька с мамкой говорили: «И откуда у тебя, Боря, физиономия-то такая интеллигентная? Вроде, не в кого»…       Самое главное — мне все эти мечты в голову приходили просто так, без всяких обязательств. Бицепсы, например, я качать не собирался, чтобы к идеалу своему хоть как-то приблизиться, или за учебу браться, чтобы в институт поступать. Мне ясно было, что идеал этот недостижим, а стало быть и делать ничего не надо, можно только фантазировать. Удобно, что ни говори.       И вот, помню, как-то раз, жарким июньским деньком, решил я на лодке покататься по речке, поразмышлять о прекрасном — прямо как героиня любовного романа восемнадцатого века. Чтобы взять лодку, надо было спросить разрешения, и я пошел с этим делом к бате. Он как раз напился квасу и пребывал в том блаженном состоянии, когда на все вопросы говорят «Да», а в детали не вникают.       — Бери, — вяло махнул он рукой, отгоняя муху, но только я повернулся к нему кормой и поплелся прочь, как тут же уточнил: — а куда собираешься и зачем?       — Ну, покататься, — скривился я раздраженно, — тебе жалко, что ли?       — Ерунду не мели, — буркнул батя, — как надолго?       — Да какая тебе разница? — вспыхнул я.       Надо сказать, что меня в том возрасте жутко стало раздражать всякое ограничение моих свобод и любой контроль — будто в голове что-то щелкнуло, и прежнюю родительскую заботу я стал воспринимать как посягательство на свою драгоценную независимость.       — Ты, Борис, особенно-то не огрызайся! — прикрикнул батя, — я так-то добрый, а только за хамство могу и по жопе прописать!       Ну, ясное дело, я от таких слов только больше взвился. Кончилось бы всё скандалом на ровном месте, а скандалы с батей заканчивались обычно подзатыльником, а то и ремнем, так что я подростковую свою спесивость обуздал и прикусил язык.       — Проветрюсь да вернусь, — буркнул я обиженно.       — Проветрись, проветрись, — посоветовал батя, — глядишь, дурь из головы выветрится.       Я на это отвечать не стал — хоть и было что, — а отлил себе в бутылку маминого кваса и пошел на пристань.       По местной нашей речушке кататься мне никогда не надоедало. Течение было слабое, с лодкой я управлялся легко. Берега были живописные — то песчаные с валунами, то заросшие камышом, то скалистые. Река петляла, деревья то и дело склонялись к самой воде. Красота, одним словом!       Я открыл бутылку и до́бро приложился к квасу.       Чудесная пора взросления, о которой я сейчас вспоминаю с теплотой и нежностью, тогда меня вовсе не радовала. Вечно в голове творился ужасный раскардак. То мне казалось, что все ко мне страшно несправедливы — чего-то требуют, пристают с правилами, одергивают, — то наоборот, что лезут со своей заботой ни к месту. Раздражался я буквально с пол-оборота по всяким пустячным поводам, а то вдруг мог начать изводить себя какой-нибудь глупой идеей.       Например, однажды я целый день горько проплакал оттого, что я не рыжий. На кой чёрт мне вдруг приспичило быть рыжим — не знаю, но помню, что очень из-за этого расстроился.       Родители, надо отдать им должное, к моим взбрыкам относились с пониманием, батя только хамства не прощал и откровенной дурости, да и то мамка бывало за меня заступалась. Так что несправедливости я никакой не видел, никто меня не обижал и не унижал, но поди это объясни четырнадцатилетнему подростку! В голове моей крепко сидел образ обиженного сиротки, и я с мазохистским удовольствием его на себя регулярно примерял.       Вот и в тот раз, направляя лодку по течению, я представлял себя потерявшимся принцем, который волею злодейки-судьбы вынужден прозябать в глухой таёжной деревне.       Нет, не подумайте, что я не любил своих родителей — любил, конечно. Просто глубоко засевшая в моей душе страсть жалеть себя то и дело подкидывала мелодраматические сценарии.       Обиду я холил и лелеял, как любимое дитя. Батины слова, — не такие уж, если подумать, и грубые, — казались мне подходящим поводом надуться, и я греб подальше ото всех, вскармливая мечтами свою разбухшую подростковую гордыню.       К квасу я регулярно прикладывался, по жаре да на голодный желудок меня сморило быстро — держать лодку становилось все ленивее, и я, отпустив весла, разлёгся на батином ватнике, подставив солнцу голое пузо.       Лодку покачивало на волнах, как люльку, хмель в голове моей пузырился, глаза сами собой закрылись, и я заснул.