Балбесина

      Проснулся я от холода и назойливого мерного стука. Оказалось, что уже стемнело, а лодка ткнулась носом в камни на крутом повороте реки и теперь терлась о них, подталкиваемая волной.       Натянул я футболку и огляделся. Течение вряд ли могло унести меня далеко, но места были незнакомые — это раз, к тому же было ничерта не видно — это два. Луна то вылезала из-за облаков, то снова пряталась, и света от нее было с гулькин нос.       Дневная жара сменилась весьма бодрящим ветерком, и даже в футболке мне было холодно — спас батин ватник, который мы обычно подкладывали на банки для пущего комфорта.       Башкой крутить было без толку — кроме рваной линии черного леса на фоне синего июньского неба ничего было не видать. Я сел за вёсла и стал грести против течения, вверх по реке, в надежде, что до дома доберусь хотя бы к утру. Часов у меня не было, по небу время определять я не умел, но лес молчал той тишиной, которая обычно бывает хорошо за полночь.       Про себя я давно заметил, что праздные размышления редко заканчивались каким-то дельным решением, чаще наоборот — со скуки я обычно додумывался только до какой-нибудь ерунды или опасной и глупой затеи. Другое дело — в труде. Тут голова работала с большей отдачей, частенько придумывая, как от этого самого труда поскорее отвертеться.       И вот, гребу я себе, руки заняты, а головой понимаю, что родители там с ума сходят. Пусть они у меня не артисты и не бандиты, не профессора и не академики, а оба сейчас на ногах — ищут и молятся, как умеют, чтобы сын их непутевый не убился, а скорее домой воротился. И не так мне уже хочется в Москву, — ездить на черном джипе и крышевать турецкий рынок, — а хочется поскорее домой и чтобы мама не плакала.       Гнали меня стыд и страх.       Стыдно было за нелепые свои фантазии, которые в пыль разбились о суровую таежную реальность, а страшно, потому что грести посреди реки в полной темноте дело жутковатое.       Я налегаю. Весла по воде хлюпают, сердце стучит как бешеное, даже усталости не чувствую. Кажется, час проходит, второй, третий… Как понять, где я? Вроде, повороты знакомые — а всё одно в темноте ничего не разберешь. А ну как унесло меня, спящего, к черту на рога? А ну как я со страху давно проехал деревенскую нашу пристань?       Впотьмах гребу непонятно куда. Пару раз разворачивал лодку поперек течения, один раз дном об мель шаркнул. Паникую. Зубы стиснул, но гребу.       В лесу ухает что-то тихонько, по берегу хрустит — будто там кто ходит тяжёлый и большой. Глаза к темноте привыкли, а один хрен ничего не разобрать — только рябь на воде блестит тускло. От жути аж загривок мокрый, и тут слышу:       — Боря! — батя издалека кричит. — Бо-оря!       А у самого голос такой, что мороз по коже — никогда я такого у него не слышал. Пёс на луну веселей воет.       — Батя, — кричу, — я здесь!       И гребу на голос. От радости, что нашелся, даже слезы высохли. Пристал. Он фонариком на меня светит:       — Живой? — спрашивает.       — Живой, — отвечаю и давай оправдываться: — я уснул, а течением унесло.       — Двигайся! — говорит и садится сам на весла. — Свети!       Я фонарь держу. Меня трясет, я коленки обхватил и сижу. Батя гребет.       — Да не на меня свети, балбес, — говорит, — а на берег. Скоро уже там?       Я свечу, куда велено.       — Мамка сильно испугалась? — спрашиваю.       — Да ну, — отвечает, — с чего бы ей? Подумаешь сын пропал.       — Бать, — мямлю я, — долго меня искали?       — Уж забыли, что и был такой!       — Я не нарочно, бать…       — Это понятно. Это само собой, — отвечает он спокойно так, а от самого аж волнами накатывает: и тревогой, и яростью, и страхом.       Ну ясно, думаю. Беседы у нас не выйдет.       Как до места добрались, лодку на берег выволокли, весла подняли, как до дома шли — ни словом не обмолвились. Дома мамка сразу накинулась:       — Живой! — кричит и давай меня целовать да обнимать, — Боренька, миленький, — плачет, — да где же ты был, сыночек мой?       Мне из её хватки не так-то просто выбраться.       — Уснул, — говорю, — мам. Ты уж прости…       Тут она мне как даст по уху!       — Ты что, — кричит, — совсем уже всякую совесть потерял?       И давай меня за шкирку по избе волочь. Я молчу, уши берегу только. А она пар выпустила и опять меня к груди прижимает.       — Господи, — причитает, — да что же ты за балбесина у меня такая, а? Да что же за непутёвый! Милый ты мой, драгоценный...       Я в объятья ее зарылся, от счастья даже не дышу. Тепло, уютно. Наслаждаюсь, так сказать, моментом затишья перед бурей. А в том, что буря будет, сомневаться не приходилось — батя таким спокойным только перед бурей и бывал.       У меня характер такой, что если должно что-то плохое случиться — то я ждать ужас как не люблю. Проще самому сделать. Бати в избе нет, он за окном по двору туда-сюда ходит, как зверь по клетке. Ясное дело — к «разговору» готовится. Ну, и я тоже — от мамкиной груди отлип и сам к нему поплелся.       Мамка, слышу, только охает да капли корвалоловые в чашку себе капает.       У нас с батей такое понимание друг друга развилось однобокое — в чем друго́м бывало до хрипоты спорили, а как к ремню дело идёт — и без слов всё понятно. Он в сенях стоит, руки в карманы сунул, глядит на меня исподлобья, на скулах желваки играют — злой как черт. Я тоже насупился, тоже морду серьезную делаю — характер такой, что нипочём прощения просить не стану. Он зубом цыкает разочарованно и головой кивает в сторону выхода — понятно, в баню зовёт. Я иду.       Небо уже светлеет, за лесом заря занимается. Красиво.       Батя свет в предбаннике включил и веник березовый со стенки снимает — свеженький, листочки ещё зелёные. Выдергивает оттудова полдюжины прутьев пожирнее и между пальцев их так раз — и продернул, чтоб розги получилась, а не букетик.       — Давай, Борь, на лавку, — говорит, — и без разговоров.       А я что? Будто я разговаривать буду. Не дождется! У меня характер такой… — ну, вы поняли. Штаны спускаю упрямо, ложусь.       Первая-то розга у него быстро сломалась — бил шибко, вот она и лопнула. Вторая меня уже до души пробрала. На третьей я скулить стал, чтобы в голос не заорать, себя за руку укусил. С четвертой чувствую — полегче пошло, сбавляет батя обороты, а то этак задницу мне до крови перепашет. На пятой я не выдержал:       — Хватит, батя, — ору. — Понял я всё!       Он прервался.       — Чего ты понял-то? — спрашивает. — Давай расскажи.       — Был неправ, — рычу. — Не подумал. Лодку твою больше не возьму!       Он прут на пол кидает:       — Вставай, — говорит, — Борис. Вставай, ей-богу, пока я за другой веник не взялся!       Я скулю, кряхчу. Поднимаюсь кое-как. Задница огнем горит — будто паяльник приложили — даже руками трогать страшно. Я бы и разревелся, не смотря на характер свой, да от боли запамятовал, что так можно.       На батю гляжу — думал гадкое чего сказать, горечь выпустить, — а у него самого глаза на мокром месте. Он рукой лицо вытирает, а пальцы дрожат. И весь такой — бледный, уставший, напуганный — вот совсем на него сердиться не выходит.       Он меня за плечи берет, в глаза смотрит:       — Ты понимаешь, сынок, что мы тобой одним и живы? Что если с тобой случится что, так нам без тебя и света белого не надо? Понимаешь? Мне не лодку эту чёртову жалко, мне тебя надо живого и здорового, понимаешь? Мне же тебя, балбеса, за грехи судьба послала, а только другого не хочу!       К груди меня прижал, по голове гладит. А я слышу сердце у него: тудух-тудух, тудух-тудух — словно поезд едет.       Вот тогда я и сам заревел.