Архитектор не оценит страданий

      – И вы вините себя за это.       – Да.       – Но ведь в чувстве вины нет никакого смысла.       Эрик вздохнул, пошевелился в кресле, окинул взглядом кабинет – с мезонином библиотеки, подпираемым резными колоннами и арками, с просторным пространством в центре, письменным столом, кушеткой и собеседником напротив, отзеркаливающим позу.       Затем он посмотрел на психиатра.       – Это человеческое.       – Вот как.       – Невежество, эскапизм, повторение ошибок… Повод думать, что я неудачник, повод думать, что если я безнадежен, то с меня не будут спрашивать строго.       – Вам когда-нибудь делали поблажки?       – Нет.       Он ответил спустя мгновение, он старался ответить честно. Даже когда ему говорили: «Что с тебя взять?», с него брали еще больше, чем с обычного.       – И их не будет. Вы усложняете себе жизнь ненавистью к себе. Архитектор не оценит ваших страданий.       Жестокий творец, рациональный бог, создавший Вселенную, поместивший в центр Звезду, запустивший цикл через роковые закономерности инвариантов, с несчастными куклами в театре марионеток. Куклы прокляты, куклы умирают и возрождаются, повторяя раз за разом трагичный сценарий, умножая версии Вселенной, Архитектор ушел и больше не глядит в свой аквариум, он ему наскучил… В аквариуме все предопределено, все предрешено – всякому бы надоело.       Эрик промолчал и лишь покачал головой.       – Что бы вы сказали Архитектору, если бы встретили его?       – Сказал… – Эрик усмехнулся. – Сказал бы, что ужасней задумки я представить себе не мог. Больная фантазия, безвкусица.       – Вы бы создали лучше?       – Я бы вообще не создавал. Не умеешь – не делай. Обречь на бесконечную агонию, непроходящую боль, незаживающие раны… Создать жизнь – чтобы оставить умирать, не один раз – а множество! Бросить, забыть, отвернуться.       Он разозлился, он не скрывал гнева, он говорил сквозь зубы, он морщился – как от боли.       – Вы бы так не поступили.       Эрик фыркнул. Он только сейчас понял, что все, что он говорит – про Виктора. Про сына, которого он пытается спасти – и боится совершить непоправимую ошибку.       – Я не знаю, как бы я поступил. Если бы создал… Я не…       Он пришел к психотерапевту за помощью, обнажать душу это нормально… У него нет привычки скрывать эмоции, по нему всегда видно, злится он или радуется, расслаблен или напряжен – но он редко говорит правду. Он лжец, фокусник, он умеет отвлекать от сути, он умеет хранить секреты.       – Я не планировал иметь детей. Я никогда не думал, что стану отцом. А когда стал – это было как гром среди ясного неба. Я был придурком, я его отпугивал своими действиям, я никогда не понимал, почему он продолжал тянуться ко мне… Я не хочу ему навредить. Темные Небеса, больше всего на свете я хочу его уберечь.       – От себя.       – Наверное. Не знаю. Да.       – Вы не жестокий немудрый бог, вы не великий Архитектор.       Эрик усмехнулся.       – Хуже.       – Вы не станете ему вредить.       – Не стану. Наверное… Видите, я даже в этом уже не уверен.       – Просто вы сейчас думаете одновременно о разных вещах, и мысли лезут одновременно. Вы любите его – и вы позаботитесь о нем.       Он неуверенно кивнул, взгляд остановился на черной статуэтке оленя. Пьер Жюль Мэн, французский скульптор-анималист XIX века.       – Вы хороший отец. Это видно.       – Вы думаете, если вы мне это скажете, я поверю?       – Это мнение со стороны. Вам часто говорят, что вы хороший отец?       Эрик нахмурился. Какая-то часть него была ребенком, который от досады хотел перевернуть шахматную доску, сесть на задницу посреди комнаты и зареветь – но безучастный родитель, тот самый Архитектор, никогда не слышал его плач и не видел его слез, даже когда они были видны и слышны всем.       – Нечасто. Но говорят.       – Виктор вам это говорит?       – Говорил, – Эрик улыбнулся, будто в недоумении. – Я тогда не понял, зачем он вообще об этом говорит – и с чего он так решил…       – Вы однажды сказали, что он мудрее вас.       – Не во всем… – он скривился, а затем добавил, смягчившись: – Да, мудрее.       – Он любит вас.       – Наверное.       – Вам это важно?       – Да. Не знаю… Доктор Лектер, какие у вас, все-таки, вопросы неуютные!       – Неуютные, потому что нужно прилагать усилие, чтобы ответить – искать ответ или доставать изнутри неприятную правду.       Важно ли, что его сын его любит? Конечно, важно. Но это никогда не было целью – он даже не хотел Виктору понравиться. Он вел себя отвратительно, он не был хорошим примером, он слишком поздно понял, что нужно было делать все иначе, по-человечески… Но Виктор все равно на него смотрел широко распахнутыми глазами, с безусловным доверием – даже когда Эрик забывал, насколько сильно он может ненароком ранить.       Виктор терпел. Виктор старался понять его… Виктор говорил ему то, что ему никто никогда не говорил. И кто кому еще был отцовской фигурой?       Желание научить, поделиться, подпустить ближе и передать что-то ценное было сознательным – потому что Виктор был не по годам смышленым и способным. Желание спасти было инстинктивным, почти неосознанным. Увезти подальше и защитить, дать все, что можно, лишь бы он больше не испытал той боли, чтобы забыл о том, что произошло…       Эрик был уверен, Виктор возненавидит его – за то, что он увез его от матери. Виктор ненавидел – поначалу. Эрик считал, что Виктор простил его лишь потому, что ему больше не к кому бежать…       Виктор большую часть жизни был беспризорным – ему и без надсмотрщика хорошо. Он остался. Почти восемь лет прошло.       – Я никогда не измерял свою ценность любовью сына.       – Потому что вы ее себе не присваивали.       – Может быть.       Доктор Лектер всегда оказывался прав – даже когда Эрик сперва возражал, сопротивлялся и негодовал. Доктор Лектер видел его насквозь – и чувство это было на стыке ужаса, с ползущими по затылку мурашками, и облегчения.       Так у него было только со Стеллой, матерью Виктора. Ей он отдался с потрохами… Виктор тоже отдался ей с потрохами – и они оба до сих пор залечивают раны.       Каждый раз, когда Эрик в гневе называл Стеллу чудовищем – но никогда больше с тех пор, как они уехали от нее, не называл вслух по имени, – Виктор кричал, почти с визгом, что он неправ.       Первая попытка суицида Виктора была в шестнадцать – когда он ждал, что Стелла найдет его, заберет его, выкрадет его… Она не пришла, Эрик едва успел схватить его за ноги, когда тот решил вышагнуть из окна номера парижского отеля.       Эрик тогда чуть не поседел, он держал Виктора крепко – а тот вырывался, как дикий зверь, а потом резко затих, будто села батарейка. Эрик не знал, что делать, ему вовсе не хотелось ругать его, трясти, как котенка, выбивать из него обещание, что он больше не будет так делать…       Виктор резал вены, Виктор вешался, жрал таблетки, пытался умереть от передоза, и его откачивали – либо Эрик, дома, либо кто-то в ночном клубе, на полу туалета. Он прыгал в воду с моста, его вылавливали рыбаки или туристы на катере, он с такой задумчивостью смотрел на поезда на железнодорожных путях, что Эрику становилось жутко.       Каждый раз Виктор говорил: «Я больше не могу» и «Я больше не хочу», а в последний раз он попросил его отпустить и больше не мучить.       Последняя попытка была два года назад.       Эрику было страшно представить, что было бы, если бы он его не уберег. Это не было родительским эгоизмом. Виктор заслуживает всего самого лучшего на этом свете – и то, что ему больно и невыносимо жить, было ужаснейшим из всех преступлений жестокого бога.       Эрик ощущал свое бессилие. И, конечно же, он винил себя за это: что он был плохим отцом, что он нечуткий, что он тупой и слепой, что он жестокий, что он не достаточно старается – и что сам он ничуть не лучше Стеллы, такое же чудовище.       Эрик считал, что Виктор несчастен, потому что ему не повезло быть его сыном.       Виктор красивый, добрый, талантливый. Виктору недавно исполнилось двадцать три… Парадокс, неразрешимый, разрывающий голову изнутри, не давал покоя: Эрик считал, что ему не следовало становиться отцом, однако если бы ему дали решать, появляться ли Виктору на свет, он бы однозначно хотел, чтобы Виктор жил.       Потому что Виктор заслуживает жить. Он лучшее, к чему вообще Эрик на этом свете был когда-либо причастен.       Виктор редко улыбался, он изображал улыбку. Он жил в ожидании, пусть со временем уже все понял. Со Стеллой ему будет еще хуже – и то, что она ему могла предложить, никогда не было любовью.       Она любила себя в нем, он отражал ее, он впитывал ее, как губка, он растворялся в ней, и от яда нет противоядия.       Эрик бы не понял, что Стелла такое на самом деле – если бы не увидел, что она сделала с Виктором.       Расщепленная Звезда, центр Вселенной… Вечно голодный вендиго, поглощающий все, что приближается – под действием гравитационной силы. Искусственная реальность, кривые зеркала, причинение любви, как насилия, инвалидизирующая забота, забирающиеся под кожу и ребра ласковые руки. Поцелуй, от которого остается ожог, а кровь уже отравлена.       Эрику было проще, он сам чудовище… У Виктора не было иммунитета и не было защитной брони. Виктор добровольно лег на стол перед монстром, подставил живот, как доверчивый кот, которого обещали кормить и гладить, если он будет покорным и никуда не уйдет, сам вложил в лапы монстра столовые приборы.       Эрик тоже так делал… И сделал бы снова – если бы не понимал, что у этого один финал. Ей все равно будет мало – и она доберется до Виктора. Она будет убеждать его, что он счастлив – и он будет счастлив, когда она рядом, он будет грустить, когда она оставляет его – на время. Он будет зависим от нее.       Даже когда он был ребенком – подростком – это вызывало вопросы. Он привязался к ней моментально, он влюбился в ее по уши. Эрик косился на них, убеждал себя, что Виктор на всех бы так реагировал, что он так показывает свою любовь к тем, кто взял его в семью… Эрик еще тогда не знал, что Виктор появился у них дома неспроста.       Стелла четырнадцать лет скрывала от него, что у него есть сын. Стелла четырнадцать лет сама своего сына не видела – а потом притащила его с улицы в квартиру, заявив, что он теперь будет с ними жить.       Эрик принял все. Виктор – бездомный подросток с диковатым взглядом серых прозрачных глаз из-под длинной челки – ему почему-то понравился… Но когда – уже спустя время – Стелла сказала правду, он не выдержал.       Он ушел от нее, оставил их вдвоем. Виктору говорить о том, что она его мать, Стелла не собиралась…       Несколько месяцев спустя Виктор изменился. Он повзрослел, он утверждал, что он счастлив, что у него все хорошо. Эрик верил – и в то же время видел, как какая-то часть Виктора кричит о помощи. Виктор сам хотел общаться, они много времени проводили вместе, но Эрик больше ни разу не переступал порог их общего дома.       Потом Эрик понял, что происходит, он ужаснулся, насколько он был слепым, тупым, глухим, в своей дурацкой гордости. Стелла не просто так четырнадцать лет держалась от Виктора подальше – и лучше бы не приближалась к нему вовсе.       Виктор был чудесным ребенком – даже если его всю жизнь ломали и обманывали. Даже она его не испортила – но она выпотрошила его, привязала к себе, дала под видом любви вовсе не то, что ему было нужно.       Эрик недоумевал, неужели она и с ним проделывала подобное? Он терпел все, он убегал и приползал обратно, он винил себя во всем, он был одержим, он приносил к ее ногам все, что только можно было вообразить.       Он был счастлив – по-настоящему счастлив с ней… Но то, что она родила от него ребенка и ему об этом не сказала, отдала ребенка в приют – чтобы уберечь от себя же самой – было немыслимым. Можно было сделать иначе – по-человечески – но она этого не сделала!       Ему хватило ума начать сомневаться во всем. Любовь созидает, а не разрушает. Любовь исцеляет, а не калечит и приносит страдания.       Ее останавливала от насилия только эмпатия – которая по неведомой причине, по задумке чертового Архитектора – распространялась только на Эрика. И Виктора. Но с Виктором даже это не останавливало… Наверное, потому что эндорфины были его обезболивающим.       Эрик выпал из реальности, он давно потерял нить диалога с доктором Лектером, погруженный в мысли.       – А что бы вы попросили у Архитектора, если бы встретили его?       – Одно желание?       – Можно два.       – Отпустить Виктора… В смысле, дать ему жить. Освободить его от нее.       – А для себя?       – У меня все есть.       – Вы не похожи на альтруиста.       – Я ни на кого не похож… – Эрик вздохнул. – Не знаю. Я не придумал.       – Как бы вы узнали, что Виктор освободился?       Эрик задумался. У Виктора ни друзей, ни подружки, он всегда один – он бежит от привязанностей.       – Когда он переключится на кого-то, – ответил Эрик. – Перестанет пить и уходить на всю ночь в клубы и возвращаться в полумертвом виде. Когда начнет улыбаться.       – А вы?       – Что, я?       – Освободились?       – Да.       – Вы носите кольцо.       – Чтобы никто ко мне не лез.       – Это не свобода.       – Мне так нравится.       – У вас не было отношений восемь лет.       – И пусть столько же не будет.       – Вы кормите нарцисса даже на расстоянии. Вы храните ей верность?       Эрик поморщился.       – Нет.       Он солгал.       – Подайте Виктору пример – что она вас больше не держит. Заведите подругу.       – Я не хочу.       – Это домашнее задание от вашего психотерапевта, Эрик.       – Я не хочу.       – Хотя бы займитесь сексом.       – Бесполезная трата времени.       – Тогда признайтесь, что дело в верности.       Эрик не знал, что сказать.       – Могу кольцо на другую руку надеть, – он демонстративно снял кольцо с левой руки и надел на безымянный палец правой. – Вот так. Теперь я вдовец.       Доктор Лектер улыбнулся.       – Чтобы стать вдовцом, придется убить жену. В вашем случае проще развестись.       У Эрика хватило сил только на короткий смешок. Время сессии подходило к концу.       – Я понял. Спасибо, доктор Лектер, – произнес он, поднимаясь с кресла. – Мне пора.       – У музыкантов удивительное чувство времени.       – Нет, просто у вас следующий пациент за дверью в приемной очень пунктуальный.       Они попрощались, Эрик покинул кабинет. Он ошибся лишь в том, что следующим к Ганнибалу Лектеру явился не пациент, а студент-психиатр – за консультацией.