Вышел из развалин в сером полумраке, остановился, вдруг ясно осознал суть этого мира: неумолимое холодное движение планеты; Земля погибла, не оставив наследников; безжалостная темнота; слепые псы солнца в вечном движении; гнетущая черная пустота вселенной. И где-то там они — два загнанных зверя, дрожащих, как лисы в укрытии. Жизнь взаймы: время — в долг, мир — тоже, даже глаза, чтобы ужасаться и лить слезы, и те — в долг. Кормак Маккарти «Дорога». Смирись, моё сердце, засни глубоким сном. «Le Goût du Néant» из сборника «Цветы зла» Шарля Бодлера.
*
Кремье переписывает последнее имя из списка, когда входит Кох, приветствуя его и садясь на стул позади, в углу. Даже с такого расстояния было видно, что Кох выпил. Холодное вино из Рислинга — без сомнений, ну или из Пино-гри. Жиль облизывает губы, думая о темном пиве, сваренном в аббатстве, со вкусом солода и шоколада, тяжелом и бодрящем, идеальном для зимней ночи — вряд ли эти джентльмены пили, чтобы согреться в своих отапливаемых кабинетах и помещениях. Джентльмены. Он внутренне усмехается. Тебя всё равно никто не слышит, «Реза». В тихой комнате не слышно других звуков, кроме скрежета пера по бумаге. До ушей доносится, как Кох затягивается сигаретой: огонь с тихим потрескиванием пожирает бумагу, а дым с медленным шипением выходит у него изо рта. Жиль делает глубокий вдох, ощущая аромат табака, спирта, Коха и свой собственный отвратительный, резкий запах. В начале всего происходящего Кремье крепко спал, зная, что у него есть, по крайней мере сейчас, небольшая отсрочка от смерти. Хотя он цепенел от страха и притупился от усталости, вид онемевшего лица солдата, хотевшего, чтобы Жиль бежал навстречу своей смерти по минному полю или болоту, когда тот проходил мимо него на кухне, поднимал настроение. Еврей испытывает определенную гордость за то, что может обвести всех вокруг пальца, представляя, как Кох закатывает истерику после прибытия в Тегеран и осознаёт, что его обманули. Бесшумно тлеющее чувство мести поддерживало его — мысль о том, что он может дать отпор по-своему, унизив своего угнетателя. Но после того, как Кох отправил его в больницу, Жиль немного начал сожалеть о том, что лжёт ему. И не только ему: тяжесть взглядов хефтлинге, проходящих мимо еврея по пути в карьер и обратно, стала невыносимой, зная, с чем они там сталкиваются, и вместо этого отправляясь на свою маленькую работёнку. Он пытался облегчить свою вину, принося им еду, но та продолжает расти от осознания того, что каждое имя, которое он использует для создания другого слова, — ещё одна потерянная жизнь. Надпись на воротах гласила: «Jedem das seine». Каждый получит свою долю. Это, конечно, извращенная нацистская логика, но он не может не ощущать, что в этом что-то есть. Каждый сам за себя; и, как бы усердно он ни старался поддерживать свой обман, разве он не заслуживает того, чтобы жить? Хотеть жить — это по-человечески! Кох, другие офицеры — все они пытаются спасти свои жизни и пройти через эту войну невредимыми. Но жить — если он будет жить — со знанием того, что так много других заняли твоё место в реестре, очередях и шествиях, ибо номера всегда, всегда должны были идти по порядку.! Иногда он думает, что получить пулю в упор в лесу было бы предпочтительнее будущего, столь обремененного прошлым. Собрав всё свое мужество, Кремье произносит слова, которые придумал сегодня. Терпение, надежда — он знает именно то, что Кох захочет услышать. Вспоминает вчерашний урок; задумчивое выражение на его лице, когда тот повторял слова, извлекаемые Жилем из воздуха. Их беседу о его брате, о Тегеране. Изучение фарси, как он понял, было способом человека цепляться за надежду: надежду на окончание войны, на воссоединение со своим братом, на побег. На то, что даже нацистские офицеры должны мечтать о побеге… — Bramo, такой прекрасный язык, — Жиль проглатывает комок в горле и пытается сосредоточиться на своем почерке. Чувствует, что Кох наблюдает за ним: взгляд на его спине уверенный и подобен прикосновению, но он старается игнорировать его. Без сомнения, немец с отвращением разглядывает его одежду, язвы и грязные пятна на коже, которые не сойдут за те десять секунд, отводимые ему утром на умывание. Жиль закрывает глаза, желая, чтобы его сердцебиение замедлилось. Он знает, что должен быть благодарен. Это ничто, совсем ничто по сравнению с тем, с чем сталкиваются другие в бараках по всей Европе. Он хорошо ест, хорошо спит и может проводить время под крышей — благодаря Коху. Кремье слышит скребущий звук, с которым Кох придвигает свой стул ближе к нему — так близко, что может заглянуть через его плечо. Он откладывает ручку — его рука дрожит. Никто не знает, что может выкинуть Клаус: он такой капризный! Несмотря на то, что он чувствует, что может говорить с ним более развязно, а их взаимопонимание стало более дружественным, всё равно — когда немец, время от времени, касается его руки или плеча — мышцы напрягаются, чтобы отразить удар, вскочить и убежать. К его списку недугов добавились постоянные головные боли от перенапряжения, мешающие ему сосредоточиться и влияющие на способность запоминать слова, не говоря уже о том, чтобы придумывать их. И всё же он странным образом привязался к компании Клауса — вот в чём проблема, даже несмотря на то, что его симпатия всё ещё пропитана страхом. Он чувствует себя кроликом, дрожащим в своей норе, готовым в любой момент выскочить из-под лап собаки, обнюхивающей вход, и бежать, спасая жизнь, ещё не убедившийся в том, что собака, на самом деле, защищает его от более ужасных хищников. Кремье не может понять: почему Кох просто не мог заполучить в свои руки фарси-немецкий словарь, и почему он спасал его снова и снова, терпя, в чём уверен, странные взгляды и назойливые вопросы от других офицеров. Он не осмелиться проверить то, насколько немец действительно доверчив, ибо его жизнь зависит от собственной веры в своё обличие — чем это ещё может быть? Кох, несомненно, подписывает им обоим смертный приговор, оставляя его в живых: что могло заставить человека, которому есть что терять, так поступать? — Есть ещё несколько слов, которые я хотел бы выучить, — голос Коха низкий, почти мурлыкающий; он наклоняется вперёд, проговаривая практически на ухо Жилю. — Выкладывай, — говорит Кремье, и до него доходит: он зависит от Коха в том, чтобы прожить ещё один день, а Кох зависит от него в… чём-то — не только в уроках фарси, хотя он, возможно, и сам не уверен, в чём именно. Это привело их к странной близости, которой, как подсказывает ему инстинкт самосохранения, глупо пренебрегать, но которая, как напоминает ему совесть, не понравится ушам Союзного судьи. Свободной рукой он сжимает ногу, вонзая ногти в кожу, чтобы та перестала дрожать. Он не отрывает глаз от бумаги, лежащей перед ним, в ожиднии, когда Кох заговорит. Чувствуя прикосновение кончика пальца к верхней части уха, дыхание Кремье прерывается — по всему телу пробегают мурашки. Палец крайне медленно скользит, касаясь раковины, вниз — к мочке уха, которую Кох берёт указательным и большим пальцами, слега оттягивая. — Что это? — бормочет он. — Ухо, — шепчет Жиль, пристально вглядываясь в бухгалтерскую книгу перед собой. — Я-я имею в виду… — он отчаянно перебирает имена, пляшущие перед глазами. Роза Дрейфус. Fus. — Fus, — сказал Кремье, наконец, с облегчением. — Fus, — повторил Кох, проводя пальцем по внутренней стороне ушной раковины, очерчивая нежные завитки и края. У Жиля перехватывает дыхание, когда тот осторожно погружает палец в ушной канал — неожиданное ощущение посылает волну удовольствия вниз по его позвоночнику. Он дрожит. Сопротивляться нет смысла, ведь он знает: отвергнуть Коха — равно самоубийству. Он помнит, как насмешливый голос спрашивал его: так ли трудно поверить, что тот может в кого-то влюбиться. Кремье ответил небрежно: «Нет, влюбиться может каждый». Но думал ли, что влюбятся в него? Никогда. Он даже не подозревал, что Кох видит в нём человека. Видя, как его товарищей хефтлинге запирают в бараках; лишают всего, кроме голода, истощения и страха; обращаются с ними как с тупым зверьём, которыми, по словам нацистов, они и являются; почему он должен думать о себе иначе? Чувствует себя предателем — какой у него выбор? Должен ли Жиль позволить нацистам превратить себя в ещё одно безымянное животное и подтолкнуть их к своему умерщвлению? Позволить им низвести себя до уровня работающей туши, чтобы пинать и избивать по личной прихоти, бросая корку хлеба лишь для того, чтобы посмотреть, как тот будет рыться в грязи в её поисках? Как это кому-нибудь поможет? Он сейчас думает, что если это их цель — они победили. Его тело, как и у любого животного, не может не поддаваться теплым, чутким прикосновениям, по которым оно изголодалось задолго до его интернирования. Кох поднес руку к шее, обводя круги большим пальцем, и Жиль заметил, что прислонился к нему спиной. — А как ты это называешь, Реза? Боже, как приятно, когда к тебе вот так прикасаются. Он неохотно открывает глаза и заглядывает в журнал, где ему бросается в глаза имя Кристиана Вингерлинга. — Gerling, — отвечает Жиль, и ему не нравится, как хрипло звучит голос в тишине комнаты, выдавая его внутреннее смятение. Его глаза снова закрываются; с каждым кругом, нарисованным на его коже, голос совести слабеет. Так странно чувствовать эти большие чистые руки на своей грязной, зудящей коже, нежно прикасающиеся к нему, словно пытающиеся залечить удары, которые сами же нанесли. Кох издал утвердительный звук. — Gerling. Жиль чувствует, как рука перемещается к подбородку, мягко поворачивая его голову к себе. Он послушно движется, пока не оказывается лицом к лицу с Кохом, чьи большие зрачки почти затмевают голубую радужку. Пристально смотрит на него — его лицо ничего не выражает. — А это? — спрашивает он, поглаживая Жиля по щеке. Жиль старается не отводить глаз, роясь в блокноте, к которому пока можно было бы вернуться. Он думает о Леви. — Lev. Кох повторяет слово, после чего касается указательным пальцем кончика носа Жиля. Навеянный вопросом, он поднимает брови. Жиль отчаянно старается вспомнить последние имена, которые вычитал. Леон Кардосо. Рэйчел Абулафия. Эммануэль Горовиц. — Doso, — произносит он, прилагая усилия не беспокоиться о необходимости запоминать все эти новые слова. Его сердце бьется так громко, и, кажется, он чувствует, как кровь закипает в его венах. Кивнув, Кох опускает взгляд и берёт рукой подбородок Жиля, проводя большим пальцем по его сухим, потрескавшимся губам. — Afia, — говорит Жиль, едва слышимым голосом, подобно шёпоту. Возможно, всё это закончится раньше, если он быстрее придумает новые слова. Но его план срывается из-за того, что Клаус наклоняется и прикасается губами к его. Кремье держит глаза открытыми; слишком ошеломленный, чтобы двигаться, но его губы, кажется, двигаются сами по себе, раздвигаясь, когда Кох сильнее прижимается к ним, позволяя ему скользнуть языком внутрь. Он чувствует дыхание Коха на своей щеке: резкое и быстрое, как будто прилагает огромные усилия, чтобы сдержать себя. Жиль изо всех сил старается сохранять неподвижность тела и ясность ума, пытаясь отвлечься запоминанием слов, которые он только что придумал, но когда Кох начинает проводить руками по его волосам, далее вниз по шее и плечам, обхватывая ладонями лицо, пачкая руки и продолжая целовать, он думает, что хочет по-кошачьи мурлыкать в его объятиях, наслаждаясь теплом этого крупного неподъёмного тела, его присутствием и движениями, которые теперь так хорошо ему знакомы. Клаус Кох — его мучитель и хозяин. Клаус Кох — его избавитель. Клаус Кох — его неизменный спутник. Кох резко прерывает поцелуй, прижимаясь лбом ко лбу Жиля и дыша так, словно только что после забега. С губ Кремье срывается всхлип, готовясь к новым побоям за то, что разрушил чарующий момент; за то, что заставил Коха признать свою ошибку, и почему не за что-либо ещё, ведь он лживый подонок, заслуживающий этого. Но Клаус начинает расстегивать пуговицы на его рубашке, просовывает теплые, гладкие руки внутрь и проводит ими по груди Жиля, нежно теребя его соски и надавливая пальцами на выступающие ребра Жиля так ласково, словно это фортепианные клавиши. — Я плохо кормил тебя, — сказал немец, — но я пытался… — Тс-с, — шипит Жиль боясь того, что тот может сказать дальше. Его чувство вины, ощутившее открытое окно, вырывается наружу, но пути назад уже нет; Кох целует его шею, проводит языком по краю уха, всё время лаская и сжимая его торс и плечи, и неуклонно опускается ниже. Жиль затаил дыхание: с пуговицами на брюках возятся, расстёгивают их, а затем его берут в большую, гладкую руку. Последние угрызения совести заставляют смущенно отвести взгляд, чувствуя, как он твердеет от прикосновений, но Клаус кладет два пальца ему на щёку, возвращая взгляд к себе. — И как мы это назовём? — шепчет он и в тот же момент начинает двигать рукой. Жиль закрывает глаза, пока крик удовольствия застревает у него в горле; движения Коха медленные, но отточенные, а его давление устойчиво-дразнящее. По его молчанию он понимает, что Кох ждёт от него ответа, и изо всех сил старается думать, несмотря на переполняющие его ощущения. — Manu, — сказал он, — …ох! — вдруг Кох крепко сжимает его, то ли для удовольствия, то ли в наказание за задержку — не может ответить, — после чего берёт остальную часть его тела в другую руку, аккуратно сжимая, вопросительно приподняв бровь. — Rowit, — заикается Жиль. Он близко, очень близко, но ему не хочется пачкать чистые руки и форму офицера; кто знает, может быть, в гневе он полностью отрежет его: под рукой есть нож для вскрытия писем, видимый краем глаза на столе. Двигая одной рукой и разминая другой, Клаус наблюдает за ним из-под прикрытых век, регистрируя каждую минутную реакцию, каждый скачок его пульса, каждое дыхание, молящее о пощаде. — Реза, — говорит низким, рычащим голосом, раскатывая «р» так, как Кремье его учил. — Давай. Ты в безопасности. Со мной, — добавил он. И, да храни его Бог, Жиль верит. Глаза закатываются, когда он катается на волнах оргазма — Клаус зажимает рот рукой, чтобы заглушить крик. Когда Кремье снова поднимает голову, тяжело дыша, его зрение на мгновение туманится; видит, как Кох заворачивает носовой платок, бросая его в корзину для мусора. Щёки пылают, и он неуклюже засовывает себя обратно в брюки, застегивая их дрожащими пальцами. Кох бросает на него удивленный взгляд; протягивает руку, чтобы ещё раз коснуться щеки Жиля. Улыбается. — Поучительный урок. Я многому научился. Если улыбнется в ответ — скрепит этот договор между ними, признав победу Коха. Всё, что Кремье может изобразить, — это сонное моргание глазами; Клаус наклоняется, чтобы снова поцеловать его, но на этот раз мягче. Жиль избегает взгляда Коха, вместо этого уставившись на его ноги, где он может видеть, как чужая эрекция напрягается под аккуратными, глаженными брюками. Клаус следит за взглядом Жиля, и в его голосе слышится лукавость. — Полагаю, на сегодня достаточно. Кремье устало смотрит на него снизу вверх и бормочет: — Да, господин Гаупт… — и замолкает. — Зови меня Клаусом, — шепчет Кох. — Клаус, — отвечает Жиль. Его разум говорит бежать, но, похоже, он не может заставить себя двигаться. Кох улыбается, хлопает себя по колену и поднимается со своего места. Подходит к двери и открывает её, глядя на Жиля с самодовольством человека, получившего именно то, что хотел, опьяненного властью так же, как и вином. Еврей встает, торопливо застегивает рубашку и устремляется к двери. Проходя мимо Коха, он опускает голову, но офицер хватает его за руку, прежде чем тот успевает уйти, ловит его пальцы и намеренно медленно пропускает их сквозь свои. — Увидимся завтра. После этого Жиль свободен: он выходит на улицу, наблюдая, как его собственное дыхание испаряется морозной зимней ночью по пути в барак. Его щёки, несмотря на холод, горят от стыда и последнего удовольствия. Он входит в постройку, ощущая на себе обычно молчаливые, любопытные взгляды капо и остальных, удивлённые тем, что ему разрешили прийти поздно — после отбоя. Хорошо, что уже стемнело, потому что, как ему кажется, то, что только что произошло, написано у него на лбу. Кремье должен самодовольствоваться по этому поводу, ведь это ещё одна возможность манипулировать офицером, подстроить его крах и унижение. Но он чувствует себя необычайно опустошенным. А что он должен испытывать? Лесть? Благодарность? Как он может это испытывать, увидев груды трупов в лесу и зная, что его окружающих вскоре постигнет та же участь, в то время как он сам находится здесь, дрочит нацисту и выдумывает язык? Он лжец с чужим именем, живущий чужой жизнью в чужом мире, и его слёзы теперь текут из чужих глаз. Кремье заслуживает не лучшего обращения, чем любой другой хефтлинг — во всяком случае, он заслуживает худшего за шашни с врагом. Теперь ему ясно, что с самого начала у него никогда не было преимущества. Еврей позволяет манипулировать собой с помощью еды, питья и тепла, удовлетворяя свои животные инстинкты и убаюкивая свою совесть; там, где другие — скот, готовый к забою, он — любимый домашний зверёк, хотя его польза в любой момент может иссякнуть. Жиль пытается убедить себя, что на его месте так поступил бы любой другой, но он понимает: это неправда. Если псы этого больного, анархичного мира не сожрут его — это сделает время: день за днем, час за часом, подобно здешнему снегу, сжирающему полузамерзшие трупы; даже если он выйдет отсюда свободным человеком — его тайна останется камнем в желудке; он знает, что для предателей нет мест, где можно спрятаться, чтобы выжить. Сбежать — одно, но найти новое место для жизни — совсем другое. То, что Кох, путающийся в словах в тегеранском аэропорту, тоже не сможет спрятаться, — слабое утешение. Жиль закрывает глаза, отчаянно желая уснуть.