«ДА ЛАДНО?!»
Доктор потерял дар речи, настолько он был шокирован. Он протяжно и глубоко вздохнул. Медленно и с чувством, только бы успокоиться. Из живота поднялись горячие иглы, средостение опалило изумлением и гневом, но доктор держит себя в руках. Ему тяжело поверить в это. Он знает Данзо с десяти лет и так привык к его образу жизни, так привык видеть его мучения во благо принципов. В нём сейчас боролись разнообразные чувства. Как друг Данзо — он в бешенстве. Как доктор — угнетается неопределёнными рассуждениями. Не может такого быть. Такое ведь не могло произойти. Если это шутка, то ему не смешно, только Данзо, настроенным на подшучивания, не выглядит. Орочимару стоит с минуту удивлённо, распахнув глаза, пытается принять услышанное, пытается поверить в это, осознать, понять, но не может. В это невозможно поверить. — …я их убью, — мертвецким холодом хрипит Орочимару. Доктор стремительно шагает к двери, но Данзо хватает его за руку. — Нет. Не уходи от меня, — нервно пробормотал он. — Останься со мной. Не хочу быть один. Иначе сойду с ума от этих мыслей. Орочимару нервно садится рядом с ним. Убирает растрёпанные бинты с головы, кладёт дрожащую руку на лоб. Горячий, так и обжигает пальцы. Ему нужно дать седативное, уменьшить температуру тела — только всё это бессмысленно. У Данзо опять течка, вторая за цикл, только в этот раз куда более тяжёлая. Организм Данзо всегда представал ему мучителем, доктор не знал и половины мучительных обсессий в его голове, но друг рассказывал о «голосе». О внутреннем животном. Вероятно, голос появился за последние пятнадцать лет, именно тогда, когда формировался его доминантный феромон из-за проживания с Шисуи, и Данзо стоически справлялся с ним, но теперь не может. Случилось то, чего хотело его тело, пересечён рубикон — назад пути нет. К прошлой жизни Данзо не вернётся. Орочимару поверить в это не может. Он видел друга в худших состояниях, но его нынешнее не идёт ни в какое сравнение. Феромон звучит так, словно мог и у него вызвать течку. — Тебе не было больно? — обеспокоился Орочимару. — Мне прописать тебе антидепрессанты? Седативные? — друг не отвечает, и он вздыхает. — Я понимаю, ты ненавидишь это, но ты обязан это принять, — и массируя глаза, бормочет. — Хотя, я сам не могу это принять, а прошу этого от тебя. Сложно в это поверить. Не могу осознать должным образом. Будто это сон какой-то. Ненавидит — да, быть может, не совсем. Господин Шимура не может признаться в очевидности, сказать то, что никогда бы не сказал до случившегося. Он, быть может, уже признал это, быть может, его тело приняло это быстрее, чем Данзо рассчитывал. Он более ничего не понимает. Если бы он только мог описать другу весь тот невообразимый поток мыслей. Они терзают его голову, и они куда могущественнее, куда величественнее, чем тренированная десятилетиями стойкость. Данзо описывает это, как если бы крохотная деревянная плотина из веток и щепок пытается сдержать волну высотой с десятиэтажный дом. Он даже не думал, сколь непобедимо то, что было заперто в его сознании все эти годы. Данзо многое не может признать, но боится. Ведь скоро примет это, а принимать этого он не хочет. — В этом и проблема… — с тяжким усилием выжимает из себя советник. — Я хочу ненавидеть это. Хочу испытывать отвращение. Хочу злиться. Но… — …быть этого не может, — ошарашенно бормочет Орочимару. Данзо морщится и прячет лицо, признаться в этом мучительно: — Я не могу теперь об этом не думать. Каждую ночь мне снится эта гадость. Постоянно мысли… — голос дрожит, пальцы тесно сжимают простыни. — Вульгарные мысли. Невыносимые. Постоянно о них думаю, фантазирую гадости, всё пульсирует и чешется. Спать не могу. Сколько бы ни ласкал себя, ничего не помогает. Я пил твои таблетки, но, даже не могши подняться с кровати из-за их действия, всё равно просыпался от лихорадки, весь мокрый, испачкав простыни. Феромон не прячется, я всегда пахну, больше не могу его удерживать, он так и сочится из меня. — Ты помечен. Разумеется, ты это чувствуешь, — очевидно, поясняет доктор. — Теперь, когда твоё тело получило желаемое, оно не остановится. К тому же, ты повязан с ебучими высшими эпсилонами, а они возбуждены часто. Теперь подумай, что их трое. Это агония, Данзо. Агония — это точно. А ещё стыд, смущение, волнение, чувство вины, гнев, отвращение, страх — всё это опаляющие горло ингредиенты адского коктейля под названием «Выебите меня». — Не хочу это больше испытывать. Я о таких… — Данзо жмурится, тяжело выдавливает слова, — гадостях думаю. Готов на всё, лишь бы это кончилось. Это же не я, — в ужасе бормочет он. — Не узнаю себя больше. Юный Учиха оставил у меня майку. Я её даже выбросить не могу, она лежит в моём шкафу. От одного только её запаха я… — и вцепился в волосы, отчаянно скрежеща. — Господи, да что же со мной творится? — Ого. Да ты нимфоман, Данзо, — ошарашенно и нервно оскалился Орочимару. — Ты становишься полноценной омегой. У тебя овуляция. — Её вообще быть не должно! — в ужасе воскликнул советник. — Но она не заканчивается с того самого дня, и у меня нет лекарства, чтобы это остановить. Не могу более это терпеть. Они постоянно думают о гадостях, постоянно возбуждены, постоянно злятся, постоянно мастурбируют, и я чувствую всё это, — в отчаянии, почти безумно скулит он. — От них троих по отдельности. Каждую ночь. Чувствую, как они меня желают, и голос в голове не умолкает, сводит меня с ума, — он продолжительно молчит, будто вновь пытаясь бороться с этим голосом, и вновь терпит поражение; он поднимает свой отчаянный взгляд на доктора. — Помоги мне. Сделай хоть что-нибудь. — … чёрт побери, — тяжело выдыхает Орочимару и нервно массирует глаза. — Я не знаю, как тебе помочь. Я учёный, да, но ни одному человеку не подвластно сравниться с могуществом природы, — и оскорблённо признаётся, прежде чем строго посмотреть на друга. — Ты полноценно становишься омегой, предполагаю твоё тело вновь переживает развитие половой системы, я никак не смогу остановить этот процесс. И даже это лишь отдалённое предположение. Орочимару понятия не имел, что именно происходит с его организмом. Одно доктор знал. Данзо в будущем ждёт невероятный половой голод. Он не сможет ему более противостоять. Этот первый в его жизни секс последним не будет — это факт, это бессмысленно отрицать. Он повторится неоднократно и по его полному согласию и желанию. Непоколебимая очевидность, к которой рассудок Данзо ещё не готов. Доктор мудро умолчал об этом. Ведь сам ещё не готов к этой очевидности. — Может опять с ними переспишь? — аккуратно предлагает Орочимару. — Всё-таки они твои альфы. — Нет, я же их прогнал, они ни за что не согласятся, — Орочимару удивляется этому набору слов; Данзо верно сам не понял, что сказал. — Только моё тело их каждую ночь ждёт, умоляет их ко мне прийти, и я это ненавижу, потому что искренне хочу. Я больше не понимаю кто я. Меня разрывает на части. Ненавижу их, не хочу их видеть, и страстно этого желаю. Безумно желаю и ненавижу это. Я же не такой, — в помешательстве бормочет он. — Ты же знаешь, что я не такой. Это не я. — Дружище, это тоже сторона твоей личности. Тебе нужно её принять. Если всё уже произошло, то более нет смысла упрямиться, иначе последствия для твоей психики будут необратимыми. — …я не могу её принять, — чуть ли не срывается советник на умоляющий крик. — Внутри меня сидит чудовище, я сдерживался шестьдесят лет, ты думаешь, если я дам этому зверю волю, воссоединюсь с ним, то во мне останется хоть капля человечности? Я не могу этого допустить, не могу позволить этому поглотить меня, иначе моя долгая жертва будет бессмысленной. Данзо не сможет работать, ему придётся покинуть пост советника и руководителя Корня. Он не сможет даже выйти на улицу без опасения оказаться изнасилованным. Если он примет это чудовище, Данзо, попросту знает это, ему станет плевать на всё: на войну, на работу и на Корень, он днями напролёт, не отлипая от своих альф, будет безостановочно предаваться чувственному удовольствию. Потому что воздержание превратило его в нимфомана, Орочимару сказал абсолютно верно. — Орочимару… — подавленно отозвался Данзо, — спрячь меня от них. — Что? — Им очень тяжело сдерживаться, они придут, и я это знаю. Если я останусь дома, они опять нападут, и я не буду им сопротивляться. Не хочу снова становиться таким. Они же… я такие грязные вещи делал… Данзо позволил делать им всё. Абсолютно всё, что им вздумается. Входить в него столько раз и во все возможные отверстия, кусать его, шлёпать его, вылизывать его, целовать его — от одной только мысли об этом передёргивает. Ещё раз такого позора он не переживёт. Только эти мысли так его возбуждают, не дают ему спать, он мастурбирует на них, не может остановиться, каждую ночь об этом думает. Стоит под холодным душем, пьёт седативные и подавители, пытается отвлечься чтением или тренировками, но ничего не помогает. Чем активнее он сопротивлялся, тем больше этого хотел. Снова и снова чувствует, как его альфы кончают, как думают о нём, и вновь возбуждается. Просыпается от каждого их возбуждения, не может спать, даже из дома выйти не может — всю прислугу прогнал, Саю запретил гостевать, не хотел, чтобы кто-то видел его таким. Только не таким — жалким похотливым извращенцем, вновь желающим подвергнуться групповому изнасилованию. Снова и снова, и снова, каждый день, каждую ночь, и он даже не понимает, его ли это мысли или внутреннего «животного». Он запутался. Он сходит с ума. — Я не стану тебя прятать, Данзо, я убью их, — кровожадно отозвался Орочимару. — Если они придут, то я их убью, и ты это знаешь. Я никогда не прощаю тех, кто причиняет боль моим близким, — и грозно щурится. — Не проси тебя прятать, я защищу тебя по-своему. Господин Шимура нервно трёт глаза. Было бы славно убить их, это гораздо продуктивнее, чем от них прятаться. Только Данзо опять мешкается, нерешительно взвешивает «за» и «против», думает сложно и долго. Будь это кто-то другой, он бы решился, не задумываясь, только они не чужие ему люди. Признаться в этом не может, поэтому ищет другие причины отказать Орочимару. Он скажет что угодно, отметит их силу и пользу для страны, будто не хочет жертвовать таким политическим преимуществом ради устранения течки. Скажет, что Саске способен управлять девятихвостым чудовищем, Итачи имеет одни из самых сильных глаз в своём клане, а Шисуи — неповторимый и уникальный воин, способный работать в разных направленностях, будь то штурм или слежка. — Не убивай их, они полезны для страны, — неохотно отвечает он. — Может… а убрать их метки ты можешь? Доктор задумчиво поджал губы. Способ был, но говорить о нём Орочимару не хотел. Это самый крайний случай с длинным списком побочных эффектов и осложнений. Этот метод «перезапускает» цикл, вызывает преждевременную менструацию. Цикл господина Шимуры пока идёт слаженно, только менструация случится в следующем месяце. Орочимару мог ввести ему препараты гестагенового ряда на основе гормона прогестерона, но это лишь часть тех мощнейших препаратов, которые он введёт в его кровь. Зная Данзо и его нежелание лежать целыми днями на кровати и позволять себе отдых, Орочимару подозревал, что он моментально подорвётся работать и нарвётся на осложнения. Он ему не доверяет, имеет на то право за столько лет лечения. Он боится проводить эту процедуру из-за его возраста. У Данзо и без того осталось мало яйцеклеток, он не хотел жертвовать ещё одной из-за его глупого упрямства. Орочимару видит его ужасное состояние, он видит его мучения, но эти мучения исходят не из-за отчаяния, а из-за упрямства и неспособности принять свой пол. Данзо продолжает бороться с этим, и борьба эта уже бессмысленная — всё уже произошло, но думает он так, будто ещё можно это исправить и вернуться к прежней жизни. Орочимару понимает его принципы, но всё-таки он доктор, и он явственно видит, как эти принципы мешают ему жить. Данзо обязан от них избавиться. Только используя столь радикальный метод — этично ли его оставлять в таком состоянии, пока он сам не бросится им на шеи? Дать ли ему ещё один шанс осознанно принять омегу внутри себя? Данзо называет её «чудовищем», но ведь чудовищно оно только из-за его воздержания. Если бы он чаще удовлетворял свои потребности, метился, переживал цикл с партнёром, если он сейчас начнёт это делать, его состояние улучшится и он сможет это контролировать. Если он сейчас проведёт денёк-другой со своими альфами, это мучение окончится. Только он, как всегда, надеется на иной способ, очередной раз подвергая организм опасности, пичкает себя таблетками и прочей химией, от которой ему только хуже. Орочимару прежде потакал ему, предоставлял выбор, но сейчас он этого делать не будет. Более нельзя тешить его безрассудный радикальный эгоизм. Доктор не пойдёт на крайности только ради его бессмысленного упрямства. У Орочимару есть принципы, и они такие же, как у Данзо, он тоже желает бороться с природой... но не такой ценой. Если его друг должен переспать с альфами, чтобы выжить, Орочимару плевать будет на все их принципы вместе взятые. — Нет, — сквозь зубы лжёт он. — Такого способа не существует. Соврать было легче, чем он думал. Орочимару уверяет себя в правильности этого решения, стараясь не сострадать другу из-за столь паршивого вида. Это господину на пользу, так он считает. Однако было ещё одно подозрение, толкнувшее его на этот поступок. Подозрение. Страх Данзо и его переживания по поводу беременности. Орочимару не знал, возможно ли такое в его возрасте, но шанс есть, невысокий, но даже этой мизерной вероятности хватит для успешного оплодотворения. Пока Орочимару не знает, уместны ли его подозрения, ведь проводить процедуру по изъятию секреции сейчас не будет, Данзо внутрь его пальцы не впустит. УЗИ тем более проводить бессмысленно. Если беременность всё-таки есть, может, он не зря отказывается от тяжёлой процедуры «перезапуска» цикла. Аборт в таком возрасте Данзо точно не переживёт. — Давай так. Ты можешь ослабить влияние их метки, — доктор принимает строгий и важный вид, — тебе нужно что-либо с запахом твоих альф. Мастурбация принесёт результат. Нужны три вещи каждого альфы, одна у тебя уже есть, — немного помолчав, он пожал плечами. — Если тебе станет хуже, то зови меня. Я введу твой организм в вегетативное состояние, иначе в медикаментозную кому, и уберу весь секрет. Придётся поддерживать это состояние пару дней, альфы не получат от тебя сигналы к спариванию, и у них будет время успокоиться. — Почему не сейчас? — обессиленно выдыхает Данзо. — Потому что я не хочу лишний раз пичкать тебя химией, — хмурится Орочимару. — Если традиционный метод поможет, мне не придётся проводить эту процедуру, — внимательно осмотрев лицо друга, он неловко выдыхает. — Я знаю, что тебе стыдно, но это необходимо для улучшения состояния организма. Правда, за вихрем всевозможных мучительных ощущений Данзо даже стыда не различил. Предложение Орочимару оскорбительное, постыдное и глупое, Данзо ни за что, ни за какие чины и деньги не будет таким заниматься. Красть одежду своих альф и мастурбировать на неё? Он же не конченый развратник, он патриарх рода Шимур, уважаемый в стране человек, почтенного чина и возраста! Как это рисует в своей голове Орочимару? Он правда видит, он правда может представить Данзо таким? Господин Шимура стискивает ноги плотнее и разочарованно думает: «Быть может, это не так трудно представить, глядя сейчас на меня». Орочимару встал и деловито огляделся, сощурившись: — Где его майка? В шкафу, да? Данзо в ужасе содрогается: — Нет, не доставай её, иначе я… — Так и нужно. Ты обязан это сделать, — наказательно требует доктор. — От его вещи оргазм принесёт результат, тебе станет легче, но ненадолго. Обязательно возьми вещи остальных. Через неделю я снова тебя навещу. Он открывает шкаф и принюхивается. Данзо глубоко её спрятал, верно, она пахнет для него куда ярче, чем для доктора, и тем не менее всё равно чувствуется. Разумеется, Саске же доминант. Он тянет двумя пальцами её за ворот и заинтересованно оглядывает. Правда, хороший феромон, влажный и резкий, теперь понятно, откуда этот значительный тон в многоуровневой композиции общего феромона. Орочимару возвращается к Данзо, тот испуганно пятится к стене и смотрит на эту майку так, будто доктор нацелил на него острый меч. Доктор настаивает. Опирается на кровать коленом и красноречиво накрывает ладонь друга своей. — Зови меня если этот метод действительно не поможет, хорошо? — настоял он. — Сначала попробуй, — и аккуратно кладёт майку в его руку, закрывая пальцы в кулак, Данзо опять вжимается в стену. — Дай себе время привыкнуть, не слишком на себя дави. Если ещё не готов не делай, сделай, когда будешь уверен. Я не хочу, чтобы ты себе психику ломал. Всё будет хорошо, — он поднялся с кровати и отошёл к выходу. — Выздоравливай. Орочимару вышел, и Данзо показалось, будто он забрал с собой надежду. От одного только шлейфа майки влагалище сжимается и течёт. Охуительный феромон, он так возбуждает. Сдержаться тяжело, Данзо спрятал её, потому что уже совершал эти предписания врача, и гордость не позволила ему это повторять. Это случилось один раз и случайно, потому что он не заметил её под одеялом. Советник трепетно вздыхает, бросает её на подушку и, уткнувшись в неё носом, разводит ноги в сторону, поднимая бёдра. Ощущение, будто этот глубокий вдох обжёг его прямой стрелой и взорвался во влагалище горячей вспышкой огня. Оно податливо раскрывается, так и ожидает проникновения, и, не в силах это терпеть, Данзо проникает внутрь пальцами. Даже не думал двигаться медленно, вспоминает, как делал это Саске, и крупным, быстрым массажем натирает влажную промежность. Ноги инстинктивно расставляются шире. Только пальцы Саске гораздо приятнее. Данзо целоваться не умел, но юноша так пылко совратил его рот, так чувственно и глубоко слился с ним языком, царапал клыками его губы, ласкал его нёбо, так что горло сводило от удерживаемых стонов. Такой волнительный и ужасный трепет от трения его массивной головки о преддверие влагалища — невероятно чувствительного у Данзо. Этот нахальный Учиха так бесподобно пахнет. Как же это было сексуально, когда высокомерные и холодные глаза его опалило алым огнём вожделения. Его «легкомысленная» броня надломилась, и тому виной его учитель, на которого он, не останавливаясь, мастурбировал целую неделю. — А-а-ах… — судорожно и глубоко выдыхает он, и ластится по майке головой. — М-м-мф! Это куда приятнее, чем ласкать себя без феромона. Гораздо ощутимее. Его влажные губы будто сотрясал гром, и стремительная обжигающая молния в ширь ветвилась по лобку. Ему так хорошо и хитрое сознание пульсирует в голове навязчивыми мыслями, — а как же хорошо ему будет, когда его вновь грубо и страстно отымеют повязанные с ним альфы. И эти мысли только увеличивают его удовольствие. — Ах! Ах! А-а-а-а-ах! Данзо сжимает ноги вместе, но не прекращает натирать промежность пальцами, хочет усилить свой оргазм и кончив один раз, следом кончает снова со сладким громким стоном. Господин падает на спину, пытаясь наладить дыхание. Это правда успокоило его и Данзо готов вопить от этого постыдного осознания. — …неужели мне правда обязателен их феромон? Один есть. Нужно ещё два.***
Данзо ведь уважаемый военный советник, носит один из высших чинов страны. Он лидер Корня и патриарх некогда великого рода Шимур. Он ведь являет собой пример достоинства и благородства — всегда строг, но справедлив, видом своим вызывает уважение и страх. Его манеры изумительны, демонстрируют его дворянское воспитание, он тщеславен, потому всегда аккуратен и чистоплотен. На его одежде не найдётся торчащей нитки, грязного пятна, ногти его чистые и коротко подстрижены, кожа хорошо сохранилась к старости из-за увлажняющих кремов. У него аккуратный шаг обутых в сандалии ног, он шёл, не поднимая макушки, с закрытыми глазами и с прямой спиной. Движения его рук компактные и плавные, он почти не повышал голоса, говорил мерным, но твёрдым тоном, не многословил и не буквоедствовал. Он всегда был спокоен и собран. Тело, дух и разум он держал под холодным контролем, не позволял никому вывести его из себя. Знание этого — тяжесть, Данзо знает, кто он, он знает свой статус и чин, знает свой образ и характер, ведь привык мыслить много и глубоко. Он всегда твердил о дисциплине, ведь сам отлично дисциплинирован и учил этому остальных. Всё это — он. Только не сейчас. Сейчас он не узнаёт себя. От его характера будто ничего не осталось. Пропали хладнокровие и выдержка, он утерял свою стойкость, свои силы, он утерял всё, за что ему выказывали уважение. Не получалось более мыслить здраво, не получалось укротить мысли, не получалось привести себя в порядок. Данзо не мог убрать своё поместье, не мог отстирать простыни и одежды, и сколько бы он ни мылся — всё равно потел, ведь феромон более не прятался. Его отпуск затянулся, но ему уже плевать на это, он не мог думать ни о чём, кроме секса и возможности исправить его поганое состояние — эти два противоборствующих лагеря устроили масштабную кровавую битву у него в голове. Данзо даже не представлял, насколько же тяжело ему будет, когда он лишится девственности. Господин Шимура ведь предполагал такой итог, будучи человеком, всегда готовым ко всему, он продумывал вероятные исходы многих событий, как и этого. Его план заключался в мучительном убийстве наглеца и корректировке лечения с Орочимару. Данзо был излишне самоуверен, так привык быть правым победителем, что даже не рассчитывал на иной исход. В итоге ничего из задуманного не свершилось. Данзо не убил своих альф ни в первый, ни во второй, ни в третий раз, он и сейчас не послал Корень разобраться с ними. Он постоянно задавал себе вопрос: «Почему?». Почему я не убил их? И постоянно придумывал оправдания, напоминал себе об их политической важности, не признаваясь в глубоких чувствах к этим трём мальчикам. Всегда слишком надеялся на свой образ грозного советника и думал, они образумятся, не станут лезть, ведь он такой страшный и суровый, а они ещё маленькие и несмышлёные. Так и правда произошло, Итачи испугался, Шисуи застыдился, и более они к нему не лезли. Саске же отличается от них. Он открыто заявил о своих чувствах, посчитал феромон Данзо призывом к спариванию и был искренне уверен в обоюдности произошедшего секса. Это оскорбляет, но винить его за это бессмысленно, советник только сейчас это понял — они разные люди, из разных эпох, неудивителен конфликт их мнений. Саске никогда ему не врал, говорил всё в лоб и честно, даже если это нетактично или грубо, поэтому его возмущение принято. А вот два его соратника... Данзо всё покоя не даёт подозрительное знание старших Учих. Откуда Итачи и Шисуи знают о его девственности? Он так разозлился на них, что сперва на это внимания не обратил, но, обдумывая прошедший разговор, заметил. Это лишь капля в море его мыслей, он забывал об этом настолько же часто, насколько думал о сексе, и, чтобы окончательно не забыть, он прописал это в своём дневнике. Ранее он бы пулей прилетел к ним за ответами, а сейчас, вместо выяснения отношений, он бросится им на шею. Будучи таким важным и уважаемым человеком, Данзо даже представить себе не мог, в какой унизительной ситуации он однажды окажется. Ведь, стоя сейчас на территории поместья Учих, принадлежавшем ранее коллежскому советнику, а после — его единственному сыну, Данзо ощущал себя преступником. Это всё неправильно. Ему стыдно перед Кагами, так невыносимо стыдно, он даже не может открыть окно и прыгнуть внутрь. Он ведь буквально вламывается в дом Кагами. И ради чего? Чтобы украсть одежду его сына? Есть что-то более уничижительное и оскорбительное для его гордости? Только Данзо правда не может выдержать этот зуд, он правда нуждается в этом, Орочимару сказал, это поможет, вчера это помогло, но сегодня утром — нет, и ему опять плохо. Он в отчаянии, раз решился на это. В отчаянии он пребывает последние два месяца, и это ему надоело. — Я отвратителен, — мрачно бормочет он и всё же проникает внутрь дома. — Не буду думать об этом. Дом пахнет Шисуи. Многоуровневый аромат раскрывает сердцевину постепенно, сперва обжигает нос, но потом его лелеет, распускается внутри турецкими розами, жасминами и ветивером. В недрах сердцевин прятался глубокий насыщенный тон вишнёвой косточки, вымоченной в корице, гвоздике и пачули. Потрясающий и сексуальный запах всегда вскруживает Данзо голову. Феромон, всецело доминирующий над ним пятнадцать лет кряду. Запах его альфы, преданной только ему одному. Ноги дрожат. Господин Шимура утирает влагу со лба и оглядывается невнятным взглядом. Комната тщательно убрана, его мальчик чистоплотный и аккуратный, перенял это от своего воспитателя. Красть одежду из его спальни не стоит, он заметит пропажу, он ведь умничка. Комната настолько же манерная, как и кричащий стиль одежды Шисуи. Уютное и роскошное пространство, сочетающее в себе нежные оттенки бежевого и молочного цветов, а также золотые элементы, придающие интерьеру шик и изысканность. Яркий акцент на бордовом бархате и золоте — сексуально и богато — глубокое красное дерево и насыщенный шоколадный каштан. Данзо обходит комнату, рассматривает стол и тумбы, книжные шкафы, у Шисуи появились новые книги, это отрадно. На письменном столе в рамку вставлена фотография Данзо и маленького Шисуи, господин улыбается, помнит тот день. Мучительно-сладкие воспоминания навевает его комната, как же давно он здесь не бывал. Здесь столько вещей из их прошлого, он хранил их и не выбрасывал: фенечки, рисунки, письма, все подарки Данзо. Господин их тоже хранил. Однако посреди этих терзающих душу воспоминаний его интересует свиток, лежащий прямо посередине. Он один здесь ни к месту и выделяется. — Печать государя… — бормочет советник в недоумении. — Шисуи мне не говорил о приёме с ним, — он разворачивает пальцем свиток и щурится, читая написанное. Тяжело понять, в глазах двоится, но он видит число — девятое марта. Знакомое число, что-то важное в тот день произошло, но голова кружится, чтобы сейчас об этом думать, а вот чутьё Данзо посчитало это подозрительным, и господин спрятал свиток в кимоно. Он снова оглядывается, лёгкие щекочет, всё внутри сжимается и крутит. Терпеть сил нет, и времени на воспоминания у него тоже нет. Господин подходит к кровати Шисуи и всё не решается приблизиться. Он опасается помешательства, этот феромон всегда действовал на него «особенно». Даже отсюда чувствует этот заманчивый запах. Шисуи их не стирал, спит, пока простынь не затрёт до дыр, как обычно, но Данзо впервые рад этому. Здесь всё пахнет им, но это постельное бельё особенно ярко. Оно так пахнет им, оно пахнет его маленьким изумительным альфой с большими глазами. Опять дрожь бёдер, ноги подкашиваются, не может более терпеть это. Данзо укладывается головой на подушку и моментально ластится по ней, как ласковая кошка, стонет и мурчит — будто каждое касание о холодную ткань приносило ему бесподобное удовольствие. — А-ах… Шису-м-м-мф… Какой приятный запах, голова кружится. Один только вдох и в глаза ударяют яркие алые вспышки, — пленительный любимый феромон. Феромон его пылкого ревнивого альфы, безумного, страстного и безрассудного. Так пахнет его подушка, его одеяло — острая пряная сладость. Внутри влагалища так и змеились горячие петли и терпеть их нет сил, феромон Шисуи позволяет Данзо ласкать себя, даёт необходимое, абсолютно естественное разрешение и омеге вновь приятнее чувствуются свои пальцы. Если бы он только разрешил большее. У него такие большие и сильные руки, широкие ладони с длинными тонкими пальцами, и они властно сжимали худые запястья господина, пока тот сопротивлялся и стонал под своим альфой. Само воспитание Шисуи было чувственной пыткой, юноша столько с ним делал, так невыносимо пытал его нервы. Как только он его не ласкал, как только не доминировал и это было невообразимо приятно — подставляться под его пальцы. Данзо не волновала сейчас даже стекавшая по бёдрам смазка, каплями пропитавшая одеяло. Здесь определённо останется его запах, и омеге даже приятно это. Он хочет пометить его кровать, чтобы Шисуи всегда о нём думал. Желает мучить его, доводить до безумия, лишь бы он снова сорвался, связал его руки и грубо трахнул на этой кровати. — А-а-а-а-ах! — на пальцы брызнул горячий сок, и господин кусает губы, лишь бы не кричать слишком громко. Всё тело содрогается в экстазе, но он не останавливает руку. Потому что ему всегда мало. Так быстро кончил от этих навязчивых мыслей и так стыдится этого. Это ведь не его мысли. Не его. Он не такой. Это всё животное внутри. Нет, этого больше не произойдёт, Данзо больше не будет этого делать. Он придёт к Орочимару и потребует провести эту процедуру, пусть они успокоятся, пусть оставят его в покое. Может Орочимару сможет ввести советника в кому на весь месяц, чтобы метки пропали и всё это наконец закончилось? Данзо ведь мог ему соврать. Только Орочимару ни за что не согласится, он переживает о здоровье пациента и друга, ему плевать на принципы и гордость Данзо, ведь для него это не более чем мусор, ухудшающий его здоровье. Но ведь он не может по-другому, он ведь всю жизнь так жил, с чего Орочимару решил, что Данзо так просто примет эти перемены? Да ведь лучше смерть, чем такая жизнь! Это же не правда, он не такой, он же не омега, он не омега, он альфа низшего звена, он не омега, кто угодно, но не омега. — …одного не хватает, — лихорадочно дышит он. — Господь милосердный, я не хочу туда идти. Только не это очередное унижение. У него есть выбор? Он ни за что не пойдёт на самоубийство. Орочимару не согласится весь месяц держать его в коме, и не сделает процедуру, потому что узнает про ложь. Данзо бессмысленно ему врать, он всё узнает через обследование. Где-то же должен быть выход, хоть что-то он мог сделать? И чувствуя, как не может остановить руку, вновь и вновь заставляя себя содрогаться и порывисто стонать, — окончательно осознаёт своё положение. Либо это, либо терпеть весь месяц эту пытку. Лучше он переступит свою гордыню. Он боится впасть в помешательство, чтобы снова позволить альфам делать что вздумается. Будет грамотнее если Данзо сможет это контролировать. Ничего страшного, его никто не увидит, он запрётся в комнате и не выйдет пока ему не станет лучше. Если так, то ему придётся войти в логово Лорда Тьмы. Данзо молится не встретить то садистское чудовище, которое там обитает.***
Итачи и Шисуи жили в десяти минутах друг от друга. Квартал Учих большой и значительно разросся за шестьдесят лет. Раньше Данзо и Кагами полностью обегали его за пятнадцать минут. Манабу не поскупился средствами ради увеличения своих владений. Данзо раньше хорошо знал этот район, они с Кагами нашли множество тайных улочек и проходов, где прятались или играли в шпионов. Что-то здесь изменилось, но некоторые проходы остались прежними. Данзо вновь воспользуется ими, только бы не попадаться никому на глаза. Если хоть кто-то услышит его феромон — он крупно вляпается. Не то чтобы он уже не вляпывался и теперь терпит последствия этого. Только вот быть изнасилованным Фугаку и его подчинёнными он не хочет. Омега внутри этого очень хотела. В доме Барона оказались родители братьев, господин Шимура не переживал об этом, главное, чтобы не было этих двоих. Фугаку и Микото его не услышат, поступь его тихая и невесомая. Аккуратный прыжок в окно, Итачи никогда его не закрывал из-за своего феромона. Саске головокружения не чувствовал из-за своего, но обоняние Итачи острое и он слишком ярко чувствует запахи. Поэтому он и курил. Хотя оправданий этому Итачи, с годами, нашёл больше. — Какой бардак, — хмурится советник. — Он даже когда работал на меня в своём кабинете бардак устраивал. Но здесь так им пахнет… Сильно пахнет. Ещё тяжелее и ощутимее, чем в комнате Шисуи, ведь вещей, пропитавшихся феромоном альфы здесь куда больше, и они разбросаны повсюду. Изумительно. Сладковатый шлейф ванили, крепкого кофе, сигарет и томное курение древесного сандала. Глубокие кальянные пары специй. Элегантный, горячий и загадочный феромон, под стать своему владельцу. Комната Итачи тёмная, окна всегда зашторены и свет редко включается. Рядом с кроватью, на тумбе, стояло радио, с едва слышимой музыкой и три чашки с кольцевыми пятнами кофе. Радио включено всегда, чтобы Итачи никогда не лежал в тишине, слушая болезненные мысли. Постельное бельё смято, стены вокруг кровати щедро исцарапаны когтями, это выглядело жутко, будто безумный зверь рвался на волю. На противоположной стороне комнаты стояла клетка, в ней спали чёрные мыши. Господин усмехается, он в самом деле разводит мышей? Данзо думал Шисуи так шутит. Множество одежды свалено в кучу на стул около письменного стола, а сам стол завален художественными книгами мрачного и гнетущего содержания. Рядом стояли таблетки, лежал блокнот со временем их приёма и журнал со списками дел, где множество позиций перечёркнуты. Данзо усмехается, — проблемы с памятью; да, он тоже таким страдает. Советник опять замечает свиток и хмурится. Всё то же самое — печать Хирузена, время, просьба. Он тяжело вздыхает и убирает его ко второму свитку. Данзо утирает влагу со лба. Здесь так влажно и душно. Ему же не надо долго здесь задерживаться, только взять его вещь, не более. Однако стоять здесь приятно, кожу так и обжигает ванильным дымом. Если бы он только мог задержаться здесь и уснуть на этой кровати, но родители услышат стоны. Нельзя допускать этого. Данзо подходит к кровати, на ней лежала футболка, разумеется она чёрная и на ней изображены черепа, Итачи в ней спит. Что может быть действеннее? Он берёт её двумя пальцами и молча рассматривает. Он правда собирается это украсть? — Что Вы делаете, Данзо-сама? Господин Шимура крупно вздрогнул, боясь оборачиваться. Знает, чей этот острый и холодный голос. Почему он дома? Разве он не ушёл на задание? Данзо ведь проверил дом и не увидел его чакру, как это вообще возможно? Почему он прячет её в своём же собственном доме? — …почему ты, — в ужасе бормочет он. Не на задании? Не в институте? Не на тренировке? Что он хотел сказать? Данзо сам пришёл к нему домой, а Саске это увидел — какой стыд и срам! Юноша усмехнулся: — Мой вопрос риторический, ведь я знаю, что Вы делаете. Советник оборачивается. Ему потребовалась невероятная стойкость, чтобы сохранить лицо холодным и рассудительным, — взгляд его суровый и хмурый, а губы плотно сомкнуты. Он выглядел так, будто это Саске вломился к нему домой, а не наоборот. Саске даже нравится этот вид, — сексуально и дерзко, что и ожидалось от его «неебически горячего» учителя. Они повязаны, они оба чувствуют друг друга, и юноша фактически знает, что сейчас испытывает его омега — от него так и разит сексом. Данзо пятится к столу, Учиха только внимательно смотрит на него и скалится. — Данзо-сама, предполагаю Вы знаете, как тяжело высшим эпсилонам воздерживаться, и как это для нас вредно. Зачем кусать нас, если Вы такая принципиальная недотрога? — он хитро и лукаво сощурился. — Зачем Вы сюда пришли, а? По запаху нашему соскучились? Пахнете дядей, и я знаю, что Вы недавно мастурбировали, а теперь пришли сюда. Я же говорил, что со мной эти игры не прокатят. Я слишком для этого умён. У него гон. Вот почему они были так возбуждены — они впали в гон из-за его постоянного возбуждения, а он возбуждался потому что они были возбуждены — замкнутый круг агонии. Какого чёрта он их пометил? Как он мог это допустить? Именно поэтому он не хотел впадать в бесконтрольное состояние овуляции! Глаза у Саске алые от похоти, Данзо знает, как тяжело ему сейчас стоять и смотреть на него, он знает, как безумно тот желает омегу напротив. Нет-нет, он же обещал не повторять это, он обещал только взять вещь и быстро уйти. Так не хотел сюда приходить, будто нутром чуял неприятности и так произошло — неприятность стояла напротив, аккуратно запирая за собой дверь. Господин в ужасе сжимает кулаки. — …н-не подходи ко мне, — задыхаясь от похоти, бормочет он. — Н-не смей. Я т-тебя убью. Саске ухмыляется. Омега не бежит к окну, не заносит ногу для удара, он стоит на месте, и альфа убеждается как же сильно Данзо-сама этого желает. Он этому противится, но сил на это сопротивление с той самой ночи у него больше нет, и он сам об этом в курсе. Саске подходит ближе, развязывая алый пояс. Советник пятится назад, но натыкается о письменный стол и чуть не садится на него. Альфа хищно облизывает острые клыки, не налюбуется на свою омегу — вновь этот аппетитный вырез на дрожащих бёдрах, влажная горячая кожа, его помутнённые похотью зелёные глаза, и болезненное, нетерпеливое дыхание. Надышался феромоном старшего брата. О-ох, как же он этого хочет, он так и просит сделать с ним всё, что альфа пожелает и Саске может ему это дать. Один только взгляд на эту страдающую от течки, возбуждённую омегу, которая ещё неделю назад гнала их и угрожала смертью, — напрягает и без того каменный член. Так и манит этими дрожащими, разведёнными в сторону бёдрами, обильно испачканными душистой смазкой. Зазывает своими очевидными жестами тела. Кажется, Данзо сломался быстрее, чем надеялся. — Ублю…не п-под… — Саске резко расставил его ноги и скользнул внутрь, даже не пытаясь мягко толкаться. — А-а-а-а-ах! Ах! Ах! А-а-ах! От грубых размашистых толчков книги, журналы и свитки летят на пол. Данзо пытается отодвинуться и сопротивляться, либо ему так только показалось, ведь он сам расставил шире дрожащие ноги, отбивающие плечи Саске. И даже руками не пытался отбиваться, а только вцепился пальцами в гладь стола, чтобы хоть немного сдерживать эти безумные толчки. Даже не оскорблял юношу, а запрокинул голову и громко, очень громко стонал. Тело более не слушается разума, Данзо без сопротивлений повинуется своему альфе. Он помечен ими, он желает их и не может этому противостоять, как бы не уверял себя в обратном. Нет в этом мире ничего безумнее, чем обоюдная метка с доминантными эпсилонами. Он вынужден только наблюдать, как всецело наслаждается энергичными и быстрыми толчками своей голодной альфы, как глубоко стонет от удовольствия и всем видом демонстрирует покорность и страстное желание. Как кончает от каждого трения и от этих множественных оргазмов громко рыдает от экстаза, крупно сотрясаясь всем телом. Только Саске не останавливался и темп свой только наращивал. Безумный экстаз, как же Данзо чертовски хорошо, он сейчас задохнётся, как же хочется ещё и ещё, пусть он трахает его глубже, пусть душит его своими сильными руками. Нет, это не его мысли! — Я-то не испытываю перед Вами вину, — оскалился юноша, — в отличие от остальных. Господин Шимура чувствует, как член внутри увеличивается и дрожит, альфа желает кончить в него, оплодотворить, и от осознания живот ещё теснее крутит похотью. Хочет. Данзо очень хочет снова это испытать. Он уже дышать не может от возбуждения, горло сводит судорогой, только кричит и стонет. Намного лучше, чем мастурбация. Как небо и земля. — Не-ет! Н-не… В-вну-тра-а-а-а-ах! Влагалище так и рвёт пожар, но даже закончив внутрь юноша не остановился и Данзо выгибает спину, умоляюще отпихивая альфу от себя. Саске мучает его, истязает в отместку за эту неделю, входит и входит в чувствительное и мокрое, от нескончаемых оргазмов, влагалище. Зря их омега думает, что это пройдёт безнаказанно, за своих альф он отомстит. Саске хватает советника за руку и бросает на кровать. Обессиленный, он даже не сопротивляется и чувствует, как юноша подхватывает его бёдра и ставит коленями на постель. — На колени, блять, — грозно рычит он и омега повинуется. Пытается встать, но в ответ Саске вновь грубо и глубоко толкается внутрь, вновь вырывая громкий крик. — А-а-а-а-ах! Глу… Г-глуб-м-мф! Н-не-мфа-а-а! Са… Прекра-а! Как интенсивно. Не даёт и времени передохнуть, вбивается без устали, не убавляя скорости и глубины. Постоянно меняет темп, не даёт привыкнуть к его размеру и движениям, вновь и вновь рвёт горло господина стонами. Данзо выгибает спину, выставляет бёдра выше, шире расставляет ноги и покоряется — кричит от экстаза и молит Саске не останавливаться. И как только это сделал, застыдил себя и попытался вывернуться, но ему не дали, продавив спину тяжёлой ладонью. — Это очень возбуждает, ваше не сломленное упрямство, — опять эта высокомерная, холодная усмешка. — Можете кричать. Моему отцу понравится узнать кто моя пара. Течёт как конченный извращенец. Все простыни обмочил — здесь останется его запах, Итачи вновь возбудится, вновь будет мастурбировать на него и Данзо вновь проснётся от этого нестерпимого зуда. Эта пытка никогда не кончится. Он целыми днями будет заниматься с ними сексом, пока не умрёт от истощения. Не такой смерти он желает, и всё равно сопротивляться не может. Потому что хочет этого. Ему это нравится. Каждый день после той ночи, ломал его, поэтому он так отчаянно просил Орочимару о помощи, — это был вопрос времени, когда он позволит альфе вновь оплодотворить себя. Данзо более не различает своего голоса и голоса «животного» — они сливаются друг с другом. Когда они сольются, он окончательно потеряет свою гордость. Если уже не теряет капля по капле на кровать старшего брата этого ненасытного альфы. Юноша усмехается, тяжело дыша, и переворачивает омегу на спину. Красный, задыхающийся от его члена, влажный и дрожит. Изумительный вид. Кто бы мог подумать, что всё так обернётся? А он ведь ещё с самого начала подметил его пленительные пухлые бёдра. Он готов кончать на них, но поступит по-другому. Саске восседает сверху, утыкаясь коленом рядом с предплечьем господина, и мастурбирует прям над грудью Данзо. Омега прерывисто выдыхает и съёживается. Как близко к его губам этот монстр, так и обжигает жаром. Альфа кончает на его халат и удовлетворённо ухмыляется. — Я позабочусь о Вас, — растирая по халату сперму пальцами, он вскоре крепко сжимает ткань, чтобы Данзо ощутил его цепкие пальцы сквозь сатин. — Это Вам моего феромона на одежду. Не стирайте. От запаха моей спермы кончать Вы будете куда ярче, чем от обычной майки. Больше красться в наши дома не надо. …он всё знает. С ним не работает ни ложь, ни манипуляция. Слишком прямой и честный, даже не умолчал об этом и никогда не будет. — Если Вы хотите феромон моего брата, — ехиднее ухмыляется он. — Оставьте его здесь. Я попрошу брата кончить на Ваш халат. Вам это понравится больше, чем его футболка. Это правда понравится ему больше… Загривок Саске кольнуло, в нём откликнулась похоть этих мыслей. Нет, это не ему принадлежит, он не хочет! Ну почему Данзо молчит? Почему не скажет «нет»? Чёрт побери, ну почему он его не останавливает? Он ведь может ударить его ногой и всё закончить! Господин собирает всю волю и злость, невыносимо тяжело сопротивляться, но крепко стискивает кулак и заносит для удара. Юноша хватает его запястье и пригвождает к кровати. В алых глазах вновь вспыхнула холодная искра: — Или Вы хотите ещё один раз? Родители, сидя на кухне, молча и неловко пили чай. Стоны Данзо слышны отчётливо и очень громко. Сначала они сидели в комнате, потом сходили в магазин, но даже по прошествии сорока минут Саске не закончил и омега как кричала, так и кричит. Микото стыдно такое слушать. Ей вспоминаются ночи, когда она с мужем зачала Итачи, а ей не хочется вспоминать себя такой. В первый раз ей так снесло голову, что она не выпускала Фугаку из постели три дня. Муж от неё шарахался потом неделю. Ночь, когда они зачали Саске была ещё безумнее. Повезло, что Манабу взял с собой Итачи в поход. Гон и овуляция безумно сочетаются друг с другом, а так громко стонать омега может только в самый пик своей овуляции. Даже Микото поражается этим надрывистым мольбам. Это её сын так хорош или омега долго воздерживалась? Знать она этого точно не хотела. Как только эта омега могла довести себя до такого небезопасного состояния? Или это Саске её так довёл своей меткой? Это именно она пометила его сыновей? Какое же это безрассудство — обоюдно пометить двух могущественных эпсилонов. О чём этот омикрон только думал? Микото знала какими омеги бывают в овуляцию, и о предохранении они точно не думают. Как же она нервничала. Саске и восемнадцати нет, чтобы он связывался с такими безрассудными нимфоманами. Какой ему ребёнок, если он сам ещё ребёнок? И даже запретить она ему не может. — …это омега в овуляции так стонет? — смущённо поражается она. — Это же опасно, она может забеременеть, о чем сын только думает? Надеюсь, он хоть додумался предохраняться. — Как же громко они трахаются, — раздражённо хмурится Фугаку и массирует глаза. — Он давно омег домой не приводил. Тем более голос такой грубый, явно омикрон в возрасте, — очередной громкий стон и отец вновь яростно вздыхает. — Чёрт побери, опять эти его выходки. Неуправляемый сопляк. Я думал он вырос из этого. Только вот голос знакомый, но не может его вспомнить, слишком отвлекают эти громкие стоны. Фугаку абсолютно не хотел знать кто там, ведь Саске порой повторял выходки своего брата и так же приставал к подчинённым отца. Только это Итачи любил постарше, а на этого что нашло? Перед кем же, интересно, в очередной раз Фугаку придётся извиниться за неуёмную похоть своего сына? Ему «не терпится» узнать. Саске вышел только через двадцать минут, и Фугаку встретил его недовольным выражением, скрестив руки на груди. Саске нагло скалился ему в лицо и тяжело дышал. От сына так и разит соитием. Он пахнет течной омегой, и Фугаку поражённо закрывает нос, не дай бог его это спровоцирует — и правда могущественный омежий феромон. Оба его сына делят одну омегу и, видимо, делят давно. Невообразимо, Фугаку никогда не думал, что его сыновья из тех, кто всё ещё верен древним традициям полиаморных отношений. Удивительнее Фугаку казалась обоюдная метка. Разве метку омеги не ставят только на венчании? Что за безбашенная распущенная омега обоюдно метит высших эпсилонов? Фугаку не нравится их новый партнёр. Если омега метит доминантов, значит, хочет постоянно заниматься сексом. Невероятное безрассудство. — Что? — хмурится Саске. Фугаку грозно хмурится в ответ: — Слишком громко, твою мать. — Я ебал свою омегу, — громко усмехнулся Саске и вновь едко оскалился. — Мне насрать. Пусть все знают, как сногсшибательно я трахаюсь. — Выражения выбирай при матери, говнюк охреневший, — зарычал отец. Микото стыдливо пропала лицом в ладонях. Саске ведёт себя как полоумная альфа в гоне. Вульгарная дерзость, она его так не воспитывала, это всё дурное влияние улиц и его полоумной, жадной до секса, омеги. Что она теперь с ними двумя будет делать? Она с мужем не выдержит их постоянный гон. В комнате Итачи, обессилено лёжа на кровати, господин Шимура пытался наладить дыхание, успокоить безумный пульс и биение сердца, а ещё пытался принять произошедшее, но как обычно выходило скверно. Одежда Данзо ярко пахнет Итачи и Саске, пахнет сексом, мускусом, пахнет развратом. И это вскруживает голову. — Нет… — ошарашенно хрипит он. — Я опять не сопротивлялся. Не могу в это поверить. Данзо должен убираться отсюда, пока Фугаку не увидел. Его глубоко оскорбило, как улучшилось самочувствие после очередного изнасилования, и он опять, безуспешно не подпускает эти мысли к голове. Разумеется, Данзо легче, а как хорошо ему будет, когда его пылко и грубо трахнут все трое. Когда выльют на него своё недельное мучительное воздержание, — накажут за упрямство и не повиновение, и накажут они безжалостно. Данзо уже не терпи… — Нет, — рычит он и хватается за волосы. — Черт побери, умолкни. Оставь меня в покое. Это не мои мысли. Это не я. Сбежав в своё имение, Данзо пулей бежит в ванную, сбрасывая с себя халат. Он вновь неуклюже поворачивает затвор и умывается холодной водой. Смыть запах Саске не удавалось, как бы усиленно он не тёр себя губкой, ему казалось, феромон въелся в его ноздри и кожу, ведь альфа кончил на него. — Я не допущу этого снова. Нет. Не допущу, — злобно скрипит он зубами, сжимая кулаки. — Этого больше не произойдёт. Я не позволю им превратить меня в омегу.***
Ещё до произошедшего Шисуи вернулся домой с работы, чтобы переодеться перед походом в гости к своим альфам. В гон для военных и политических служащих работать не разрешали, как и покидать пределы города. Это связано с тем, что, хоть гон и усиливает альф в три раза, они становятся излишне неуправляемыми и могут напасть на своих сослуживцев. Шисуи ранее держал себя в руках, контролировал себя, но последние дни службы дались ему тяжело. На миссиях он убивал и тех, кого убивать не нужно, кусался, царапался, гневно вспыхивал, как спичка, и рычал. Сдерживать себя он более не мог, коллегам тяжело было с ним работать, ведь его безумный феромон не прятался. Большинству омег, таким как Фуу и Сай, пришлось взять выходной. Некоторые альфы дрались с ним, и Шисуи не сдерживался. Весь Корень молил его переждать гон дома, но он уверял их, что это не поможет. Ему ничего не поможет. Только секс с его омегой, а она видеть его не хочет. Никого он так не хотел, как свою омегу. Что он только с ним не сделает за это мучение. Когда он зашёл в комнату, то остановился и глубоко вздохнул. Руки его задрожали, а зрачки сузились. — …он здесь был, — бормочет он сквозь зубы. Его кровать разит секрецией Данзо, он щедро и обильно пометил её, и она ярко пахнет призывом к спариванию. Зачем, ну зачем он это сделал? — Чёрт возьми, — совсем уже безумно рычит он и стискивает кулаки. — Ты опять играешь с огнём, чёрт побери, — и уже не выдерживая этим мучительных чувств, пробивает стену насквозь, и яростно вопит. — Да что ты хочешь от меня?! Данзо мучает его, провоцирует, как делал всегда. Эти пятнадцать лет. Эти четыре года. Эта неделя. Ходит в своём развратном халате, светит своими «пиздатыми» мясистыми бёдрами, своими острыми ключицами, еле видимыми румяными грудями. Постоянно его заводит, постоянно кладёт нога на ногу, и эта тёмная щель под ляжками распаляет воображение. Шисуи постоянно хотел ему присунуть, придавить к стене, отодвинуть халат и резко войти. Ему даже не нужно снимать бельё, развратный советник его не носил. Укрывал своё голое подтянутое тело тонким куском ткани, и ткань эта рисовала узоры его выпуклых силуэтов. Шисуи видел, как от холода твердели его соски, и от них тянулись линии шёлка прямыми лучами до самого живота. Данзо даже не замечал этого, он даже не думал, насколько вызывающий и вульгарный наряд он носил. Не будь все вокруг уверены в его альфачьем поле, каждая альфа посчитала бы этот наряд провокацией. Шисуи бы не позволил ему такое носить — эта сексуальность принадлежит только ему одному. Шисуи ведь им обладал. Тот короткий миг, всего несколько часов — он обладал своим омегой, как и должно быть. Шисуи получил заслуженное, взял силой того, кто всегда принадлежал ему и только ему одному. Ему мало этих нескольких часов. Будто жаждущий путник пустыни нашёл воду, но успел выпить лишь каплю. Данзо не смеет лишать Шисуи того, что принадлежит ему по праву. Он, как обычно, играет с его чувствами, учит Саске и позволяет ему жить в своём доме — он специально это сделал, чтобы Шисуи ревновал. Он и сейчас пометил его кровать, чтобы Шисуи сходил от него с ума. Данзо нравится его выводить, он всегда это делает. Он постоянно с ним играет, и он доиграется. — …да я же присвою тебя себе, — в безумном помешательстве рычит Шисуи. — Я запру тебя в своём доме. Посажу на цепь. Ты будешь только моим. Моим. Ты мой. Я тебе не позволю вновь меня бросить… только попробуй ещё раз играть на моём добродушии… я долго под тебя подстраивался… больше не буду. Ха-ха-ха… В гон в нём просыпалось животное. Ещё несколько минут, и он сорвётся. Ему плевать на упрямство господина, Шисуи силой присвоит его себе и никогда не отпустит. Его. Только его одного. И когда на лице его оскалилась жуткая плотоядная улыбка, когда вся склера налилась алой кровью вожделения, тогда он почувствовал яркое облегчение. Шисуи глубоко и судорожно выдохнул, хватаясь за живот. Загривок стрельнуло глубоко и резко, скручивая всё его тело в сладостной агонии. Он застонал в сомкнутые губы, голова закружилась и подкосились ноги. Будто он только что испытал оргазм, и всё его недельное мучение вышло вместе с семенем на бельё. Шисуи ещё дрожит некоторое время, жадно глотая воздух, тело внезапно расслабилось и будто растекается на полу. От поллюции он прекратил страдать ещё в юном возрасте, постыдно такое для альфы его лет, но ему плевать. Главное, что мучение закончилось. Видимо, кто-то из его альф смог удовлетворить омегу. — Господи… — бормочет он удивлённо. — Что за безумный бред я только что нёс? — и нервно потирая лоб, садится на кровать, обречённо вздыхая. — Мне нельзя столько сдерживаться. Я перестаю себя контролировать. Итачи почувствовал то же самое на работе. Ему так же пришлось вернуться домой, чтобы срочно переодеться, и, как только он вошёл в свою комнату, он сразу понял, из-за чего ему внезапно стало так легко. Саске вышел ему навстречу и деловито облокотился о косяк двери, улыбаясь с таким выражением, будто ожидал благодарности. — …он тут был, — задумчиво бормочет Итачи и поворачивается к брату. — Ты его трахнул что ли? — Да, — хищно оскалился Саске. — Много раз. Поймал его, когда он за феромоном пришёл. Старший брат облегчённо вздыхает и массирует глаза, он бы выразил больший восторг, но очень устал от этой мучительной недели и желал сейчас только поспать. Это то, чего он желал более всего на свете — поспать и не просыпаться каждый час из-за возбуждения. — Спасибо, — тихо отозвался он. — Мне на работе легче стало, я даже удивился. — Стонал так, что чуть горло не сорвал. Нашей омеге хуже, чем нам, — намекает юноша с мрачным видом. — Ему «подарок» твой нужен. Принеси по-тихому. — Понял. Итачи принёс ему «подарок», пока Данзо был в душе. Он стоял там так долго, сколько мог, и когда возвратился в спальню почувствовал острый запах табачной ванили и сандала. Будто Итачи был здесь только что. Он скрупулёзно осматривается и видит футболку на своей кровати. — …он принёс, — ошарашенно шепчет он и бросается к ней, чтобы спрятать в шкаф, к испачканному кимоно. — Я больше не вынесу. Кем они себя возомнили? Как они смеют приносить мне подобное? Я не такой! Только вот как перетерпеть это мучение весь месяц? Какая разница, сколько дней продлится его кома, если Орочимару не согласится на месяц? Пары дней не хватит, альфы слишком возбуждены, и они возбудятся снова, ведь господин Шимура уже давно, почти каждый день, страдает от этого. Только лекарства сдерживали этот голод, только воздержание не пускало монстра в голову. Это унижение опять произойдёт и до, и после процедуры, даже Данзо знает об этом. Он сам к ним придёт, желая вновь их увидеть и вновь спровоцировать на нападение. Данзо ведь знает, что сознание обманет его, заставит прийти, ведь сил сопротивляться этому безумному желанию у него нет. Данзо этого хочет. Очень сильно. Ведь, стоя у открытого окна, от Саске он не сбежал. И сам Саске об этом в курсе. — Я столько лет с этим боролся и не позволю природе победить меня, — гневно и уверенно рычит он. — Мой рассудок сильнее этого. Я должен хоть что-нибудь придумать. Может уехать? Метка ослабляет своё действие из-за большого расстояния? Он вспоминает слова Орочимару, и тот доходчиво ответил: «Нет», после чего принялся рассказывать какую-то запутанную и сложную белиберду о квантах и ДНК. Данзо, как обычно, ничего не понял. Если бы он спрятался, они бы его не нашли? Может, самому выяснить, как впасть в длительную кому? Может, поставить себе свою же проклятую печать и парализовать на месяц? Да, это будет мучительно, но зато он никуда не пойдёт. А если он уедет в страну Воды и не возьмёт с собой денег на обратный билет? Может, сдаться кому-то как политический заключённый? Бессмысленно, он легко сбежит из любой тюрьмы. Его сокрушительная сила абсолютно нигде некстати — Данзо порвёт любые наручники, цепи и согнёт решётки. Он мог поймать себя шаринганом Кагами, но его иллюзорные силы развеются от боли, а больно Данзо определённо будет из-за воздержания. Быть может, есть какая-то способность длительного сна? Он точно бы такое записал в свой дневник. Советник перебирает пальцами корешки дневников и достаёт нужные. Он читает их за письменным столом, долго читает, но не находит ничего подходящего. Всё можно легко развеять, либо для этого требуется вмешательство другого человека, а положиться ему не на кого — Орочимару опять будет причитать о вреде подобного состояния, Корню такое не поручишь, никому не мог поручить, его будто везде окружали альфы. Он тяжко кладёт лоб на ладонь и нервно вздыхает. Не понимает, что ему делать. Ему попадается в дневнике памятка, и он щурится. Взгляд падает на свитки. Данзо полегчало, и он наконец разворачивает их оба. Одинаковые записи, не схожи только имена, дата одна, просьба одна. Подозрительная «конфиденциальная» просьба. Число знакомое. Господин Шимура сверяет записи в дневнике и даты на свитках. Седьмого марта произошёл теракт. Восьмого марта он приказал совершить покушение на барона Учих. Девятое марта записано в дневнике как день начала его овуляции. — Шисуи не пришёл на работу в тот день, и следующие дни тоже, — задумчиво бормочет советник. — Только он не говорил, что был у Хирузена. Он бы… Шисуи всегда докладывает обо всех приказах Хирузена, ведь его прямой начальник — Данзо. Скрывать подобное — нарушать строгие правила организации. Господин Шимура обязан знать обо всех намерениях Государя. Шисуи впервые за четырнадцать лет службы не сообщил об этом. День теракта. День овуляции Данзо. Мучительные и долгие раздумья господина о странном поведении альф. Их неуместная, необоснованная злость. Леденящая кровь очевидность вырисовывалась на пергаментном бланке Хокаге. Шисуи не рассказал об этой встрече, а докладывает он всегда. Орочимару учуял феромон альфы во время процедуры, и это не был феромон его пары, он бы его узнал. После этого дня Шисуи не выходил на работу. После этого дня Хирузен на него разозлился. После этого дня Итачи впервые за четыре года навестил его. — Нет… — ошарашенно бормочет он. — Быть этого не может. Этого быть не может. Я бы заметил слежку. Данзо вновь сверяет записи. Подставной теракт восьмого, овуляция девятого, и документ подписан девятым числом, ничего не изменилось. Данзо думал, эта внезапная нервотрёпка началась из-за покушения на барона, но абсолютно никто не высказал ему за это, а вот внезапные домогательства Шисуи, ярко демонстрируемая обида и вопрос: «Вы ничего не хотите мне сказать?». Шисуи напал на него, явно демонстрируя осведомлённость о его гендере. Хирузен накричал на него и впервые использовал феромон как на омегу, а не на альфу, ведь он впервые за долгие годы подействовал. Всё это безумие началось после девятого числа. Не раньше и не позже. Ещё это знание Итачи и Шисуи о его девственности — о чём никто, кроме Орочимару, не знал. Эти двое никак не могли это узнать, если не подслушивали их с Орочимару разговоры. Всё сходится. Господин Шимура сминает свиток в руке от гнева, переполняющего его. Не может в это поверить. Не может. И сколько же раз Хирузен приказывал следить за ним? Сколько раз они слушали его личные разговоры с Орочимару? Какое Шисуи имел право соглашаться на подобное? Вот как они узнали его пол. Вот из-за кого его жизнь превратилась в ад. Чёртовы бессовестные ублюдки, а он голову ломал, пока эти мерзавцы молчали в тряпочку. Хирузен ответит за это. Своей жизнью поплатится. Данзо сторицей вернёт ему все мучения, какие он пережил из-за него.