Цветок и лёд

Лили Эванс Тёмные чернила соскользнули с острия пера, расползаясь по жёлтому пергаменту кляксой, и ещё одной, прежде чем гриффиндорка смяла запятнанный лист и обратила его в пепел. В висках глухо отбивалось раздражение, молоточками проходясь по нервным окончаниям колдуньи, играя на натянутых, будто струны арфы, нервах. Она выдыхает сквозь зубы, сдерживая волну неконтролируемой агрессии и размашисто пишет послание для павлина, чей хвост лисица стабильно видела на репетициях. Пергамент изящно обретает крылья и под дуновением дыхания исчезает из раскрытых ладоней в направлении слизеринского принца, прямиком через распахнутое окно пустующего репетиционного кабинета. Её лодыжку нет-нет, да обжигает холод металла, что кольцом ядовитой гюрзы обвился вокруг нежной кожи, с периодичностью сдавливая конечность до багряных отметин, но других эффектов от паскудного презента Реддла не было, хотя после лабиринтовских испытаний староста засела в библиотеке, по крупицам выискивая в талмудах похожий артефакт, но тщетно. Абсолютно ничего, ни по форме, ни по предполагаемому составу. Разумеется, она могла обратиться к более взрослым волшебникам, будь то Слизнорт, Минерва, Мальсибер или Дамблдор, но делать этого Лили не хотелось, ведь в таком случае придется рассказать о неподобающем поведении в стенах школы, о нарушении правил (словно шкаф в кабинете директора не из их числа), а так, возможно Том ошибся и волшебство иссякло, застывая вокруг лишь своенравным украшением? Колдунья чиркает зажигалкой, давая пламени хищно укусить кончик сигареты и убирает зиппо в карман мантии: школьная форма дополняется шарфом, скрывающим цветущее горло, а из под юбки нет-нет, да и выглядывают тонкие линии рисунка. Весна находит своё отражение не только в цветущей иве, но и сакуре, чьи лепестки стали её неизбежностью. Сизый и густой дым с пряным, вишнёвым ароматом наполняет воздух вокруг, утекая под порывом майского ветра между оконных рам. Пепел осыпается к мысам ботинок, пока фитиль опаляет кончики пальцев, заставляя Эванс вынырнуть из болота собственных мыслей, что яростно заполоняют черепную коробку, ещё немного и она треснет. Лёгкий, но точный удар о каменную кладку становится глотком боли и свежего воздуха, проясняя голову до кристальной чистоты, пока тонкая вязь распускающихся цветов не венчает костяшки девушки, набирая свой цвет. Похер, если нужно она всё сделает сама. Сделает лучше и больше, выложится по полной, но добьётся того, чего хочет. «Всё или ничего». Собственная решимость горит, как олимпийский огонь, освещая тернистый путь. Ей нужно почувствовать, что она может справится хотя бы с этим, раз вся её размеренная, светлая жизнь идёт по пизде. Люциус Малфой На уроках профессора Бинса время словно застывает. Стрелка еле ползёт по циферблату, будто нарочно издевается над студентами, что так жаждут наконец покинуть обитель привидения-профессора, говорящего нудным голосом бесплотного существа о том, что творилось в Великобритании триста лет тому назад. Малфой на занятиях спал. По его нескромному мнению, он знал этот предмет гораздо лучше умерщвлённого то ли от нудятины своей, то ли от неумолимой старости профессора, посему ничего нового он из рассказов «по учебнику» не почерпнул. Всем известно, что свои лекции Бинс брал от и до из стандартного учебника, им же некогда написанного. Никакой фантазии и дополнительных материалов, ещё и рассказ - говно. Его прикрывали с обеих сторон друзья. Нотт и Гойл сидели так, что за их широкоплечими фигурами субтильный Люциус буквально мог скрыться от невнимательного взгляда учителя. Он улёгся грудью на парту, подложив под платиновую буйную головушку согнутую правую руку. Солнечные зайчики прыгали по светлой коже, но он ни разу не поморщился и не открыл льдистые глаза, продолжая (до упрямства) самозабвенно спать. Чем же занимался герой девичьих грёз этой ночью? О, это вопиюще непристойная история, которую необходимо рассказывать под коньяк или вино в кругу близких друзей, хохоча до упаду. Одно могу сказать наверняка: в этой истории фигурировал русский алкоголь и вереница студенток из Шармбатона, приехавших в Англию погостить у сестрички одной из них. И почему во Франции каникулы начинаются раньше?.. День обещал быть приятным во всех отношениях, ведь по расписанию следующим был обед, затем сдвоённое зельеварение с Гриффиндором, а после – окно, которое плавно перетекало в вечер, а, значит, ничего сложного. Расслабон. День обещал быть приятным, но всегда есть пресловутое грязнокровое «но». Бумажный журавлик врывается в приоткрытое окно с очередным дуновением весеннего тёплого ветерка. Он, под взглядами любопытных глаз студентов, которым ну совсем нечем было заняться последние полчаса, опускается на парту Люциуса и уверенно клюет его в палец расслабленной руки острым клювом. Приоткрыв глаза, Малфой на какой-то миг вглядывается в нарушителя его сна, пронзая голубизной глаз желтоватый пергамент с прожилками чернил, подсвечиваемых солнечным светом, а затем смыкает длинные бледные пальцы, сминая птаху в руке без всякого пиетета. Нотт и Гойл, переглянувшись, подавили понимающие ухмылки. Кто ещё станет присылать Ледяному принцу журавлика? Только очередная девчонка. Открывать записку при любопытных взглядах Люциус не стал, до конца урока оставалось пятнадцать минут. Как только прозвенел звонок, он не спеша поднялся с парты, поправил пятёрней причёску и, встав, засунул журавлика в карман брюк. На столе не было даже пера, посему ему оставалось только снять сумку со спинки стула и выйти вон, опять же, под насмешливо-заинтригованные взгляды сокурсников. - Не ждите меня, - бросает он Нотту и Гойлу, что словно адъютанты застыли возле распахнутой двери в класс. В коридоре прохладнее, толстые каменные стены и отсутствие окон в этой части крыла делали пространство похожим на склеп, в котором копошились живые мертвецы, весело и задорно лопоча на разный лад. Кивнув, парни обменялись новыми «понимающими» усмешками, махнули ему рукой и скрылись, как и все, лишь пару раз мелькнув спинами в потоке студентов, спешащих на обед. Отойдя в сторонку и привалившись к стене, Люциус достал руку с зажатым журавликом из кармана. Записка была от Эванс. Быстро пробежавшись по размашистым строчкам, Малфой задумчиво отводит глаза от пергамента и бьёт им по раскрытой ладони левой​ ​руки, решая, идти в репетиционный класс сейчас или после обеда. В записке значилось, что их группа более не группа, а дуэт, что они в глубокой заднице, Слизнорт рвёт и мечет, а она, де, ждёт его в репетиционной. Бросив еще раз взгляд на записку, Люциус мрачнеет. Браслет, что сковывал его левое запястье, нет-нет, да и показывался на глаза, белёсым пятном дополняя его бесцветный облик. Украшение настолько раздражало, что даже кожа под ним саднила и краснела всякий раз ближе к вечеру. Нет, всё-таки, она издевается. За последние недели их «связывало» разве что посещение репетиционного класса, но ни в какие полемики ни он, ни она не вступали, оставляя разговоры Блэку и Гидеону, но и они желали общаться лишь с гриффиндорским солнцем, оставляя Ледяного принца Слизерина за кадром своих бесед. Надо сказать, его это полностью устраивало. Ведь он, как ни старался, не мог отделаться от навязчивого и дико бесившего его ощущения какой-то причастности к рыжей грязнокровке. Словно между ними натянулась прочная нить, соединяющая два браслета, отданных одним тёмным магом двум студентам, сумевшим победить его. По правде сказать, победил его он, Эванс просто задыхалась в часах с песком. Люциус дураком не был. Он понимал, что артефакты имеют определённые свойства, и, скорее всего, они действительно были как-то связаны. Но о том, насколько​ сильно, он и не догадывался. Пребывал в праведном и милосердном неведении. Но ненадолго. Спал Люциус в последнее время на редкость отвратно. Не спасали ни домашние задания размером с его сад в мэноре, ни постоянные физические нагрузки на поле, ни времяпровождение в библиотеке в преддверии экзаменов, ни «грелки» в его постели, ни ласки по утрам, ни быстрые и рваные минуты близости украдкой в душевых команды по квиддичу, чьи тренировки приобретали феноменальный масштаб – со скоростью света их настигал скорый матч, решающий их судьбу: будут ли они победителями школы в этом году или нет. Всё шло сопловхвосту под сраку и это отражалось на его поведении и внешности, последнее он тщательно скрывал. Синяки под глазами нивелировались магическими атрибутами красоты, те, что остались на его теле после рандеву в выдуманном мире Реддла он прятал заклятьем (они приобрели отвратный желтоватый оттенок), а общая усталость рьяно устранялась под тоннами алкоголя. Раздражительность и грубость Люциуса в последнее время особливо зашкаливали, поэтому многие его друзья списывали это на близость финала по квиддичу и общим нервным напряжением капитана. Но дело было вовсе не в квиддиче, и он это знал. Что-то мешало ему. Некий неуловимый диссонанс, который заставлял его буквально расчёсывать синяки до крови, в попытке унять зуд под аристократически бледной кожей, разраставшийся со скоростью пожара по всему телу, в его прежде забитых жидким азотом венах. Быть может, дело было в том, что в последнее время он так и не смог получить​ удовольствие? Доставить какой-нибудь блондинке боль стало навязчивым желанием, сродни тем, что увлекали безумцев всех мастей и заставляли их отрекаться от собственного «Я», лишь бы получить желаемое. Он, как героиновый наркоман, рыскал по школе в поисках старых жертв, чтобы вновь надругаться над их телами и скрыть это под «Обливиэйтом». Но, словно в насмешку, судьба не давала ему и шанса. Он уже было подумывал взять в подопытные кого-то новенького, Линдерман подошла бы просто отлично, но… что-то останавливало его. Видимо, степень помешательства пока что была недостаточно высока. ​ Подойдя к репетиционному классу, Люциус нарочито медленно открывает дверь и, прислонившись к дверному косяку, смеряет ничего-не-выражающим взглядом курильщицу. - От тебя за милю несёт куревом, - констатирует он без тени эмоций. - Зачем звала, грязнокровка? Он не заходит внутрь, будто бы боится, что если сократит расстояние между ними, то произойдет взрыв, подобный атомной бомбе, и разрушит их, как Хиросиму. Холодный аристократизм помогает ему держать лицо в любых ситуациях, однако, презрительность буквально впечаталась в его лицо. Губы кривятся, словно до его носа достиг отвратительный запах грязной крови. Лили Эванс Гриффиндорку едва ли отпустило после приватного разговора с Горацием, который, как выяснилось, не любил проигрывать. Профессор перешёл с обычно мягкого тембра на крик банши, предрекая всей четвёрке такие проблемы, что отработки в Запретном лесу показались бы начинающим музыкантам сладкой, сахарной ватой. Он грозовой тучей нависал над рыжей макушкой, рассыпаясь каскадом проклятий в сторону Блэка и Пруэтта (надо бы проверить, как они себя чувствуют), и, выражая надежду на то, что Эванс, как староста, возьмёт ситуацию под контроль. За вычетом Сириуса и Гидеона, квартет должен был либо трансформироваться в дуэт, либо искать недостающих музыкантов, ситуация выходила патовой, как ни крути. Пополнять «Драконью кровь» желающих не было и в первый состав, а дуэт… Риск того, что Лили и Люциус поубивают друг друга был чертовски велик, даже не смотря на то, что общение с Ледяным слизеринским принцем свелось к минимуму. Эванс старалась лишний раз не смотреть в его сторону, словно отрицая сам факт существования Малфоя. Пресловутая интуиция (и где она была раньше?) упрямо твердила держаться подальше, словно их появление на одной орбите грозит непоправимыми последствиями. Лили было невдомёк, что некоторые нюансы уже не исправить, не вытравить, ни стереть из памяти пресловутым «Обливиэйт». Однако Гораций придерживался иного мнения, особенно после триумфального провала (читай, выхода из шкафа) в кабинете директора, которому профессор зельеварения стал неожиданным свидетелем. Эванс не знала о чём Малфой наврал, но слухи по Хогвартсу разлетелись со скоростью Громовещателя (надо полагать, что часть из них принадлежала самому Слизнорту, который за чашечкой чая вещал об увлекательных событиях между студентами). Именно с подачи мастера зелий гриффиндорское солнце склепала журавля (или павлина) и, раздосадованная скорой встречей, находила успокоение в сигаретном дыму, пока сердце бездушно качало кровь, что называется, в холостую, подтверждая все самые смелые опасения Джеймса. Между ними была такая прорва лжи, что хотелось задохнуться, пока волшебник бережно сносил все недомолвки Лилс, среди которых почётное место занимал светловолосый колдун. Нервозность нарастала и от того, что незримый полог беспокойства королевской мантией лежал на хрупких плечах рыжеволосой колдуньи, заставляя из раза в раз прокручивать внезапное рандеву с павлином, что едва не закончилось плачевно (смерть в песочных часах или в водном шаре – не самая радостная перспектива). Впрочем, кто знает, какими свойствами обладали парные украшения, что, хвала Моргане, хоть немного отличались, иначе вопросов от Кэндис было бы не избежать (о тщетных попытках снять змеищу с ноги она упоминать не будет). Весь месяц выдался дрянным, он словно бы выжимал из Эванс всю её жизнь по крупицам, терзая кошмарами, что роились в гриффиндорской черепушке, как могильные черви, лишая крепкого сна («Зелье сна без сновидений», выдаваемое ей Поппи не действовало, поэтому приходилось подбадривать себя кофеином, задвигая пузырьки под кровать). Она нередко выключалась в библиотеке, подпирая лбом книги, но эти получасовые перерывы вряд ли спасали ситуацию, а вот маскирующие чары вполне, они словно маска приросли к её лицу ещё с приснопамятного фиаско в библиотеке, и Лили лишь ежеутренне их обновляла, дабы не пугать друзей синяками не только под глазами. Лисица внутри ворочалась, негодуя, что за это время не было возможности побродить в лесу, шугая длинноухих зайцев, однако, гриффиндорское солнце боялась не вернуться обратно, залечь в нору, лишившись разом всех проблем. Их квинтэссенция находит воплощение в Малфое, что одним своим видом выражает сплошное недовольство: ситуацией в целом или тем фактом, что его венценосной особе приходится терпеть подле себя представительницу грязной крови. Мерлин, и этому болвану она отдала последние крупицы кислорода, надо было душить мерзавца, а не спасать его. - От тебя за милю несёт куревом. - Как хорошо, что ты не Минерва, потерпишь, - в омутах зелёных глаз загораются болотные огни, ведь Лили во всех подробностях представляет, как запихивает ему барабанную палочку в горло, прорезая тупым концом нежную и беззащитную кожу. Мудила. - Зачем звала, грязнокровка? - А ты что, читать разучился? Кажется, я ясно изложила причину нашего небольшого собрания. Мы в дерьме гоблина, Малфой. Лили сокращает расстояние, подспудно приоткрывая в окно, чтобы за шиворот заволочь своего «коллегу», но останавливается в полушаге от цели. - Впрочем, если ты тоже решил уйти, то сообщи об этом Слизнорту сам, ещё успеешь на урок. Люциус Малфой После разговора с Горацием о его ночных похождениях в спальни к преподавателям, Люциус совершенно точно был рад тому, что в этот раз Слизнорт спустил всех шишуг не на него, а на Эванс. В противном случае ему бы припомнили и инцидент у МакГонагалл, и шкаф в кабинете директора (несмотря на то, что он-то как раз был одет), и ещё Мерлин знает какие прегрешения. У Люциуса их было не счесть, просто не обо всех знал Слизнорт. Но о многих знал или догадывался, кто тому явился причиной. И, ах да, точно, сказали бы, что виновен в сокращении популяции группы именно он и никто другой. Ведь всем известна их с Блэком вражда, а Пруэтта приписали бы просто за компанию к его дружку. А он ничего такого не делал. Даже рот не открывал в последнее время. Да и вообще, в его понимании, ничего сверх ужасного и криминального не произошло. Подумаешь свалили два гитариста, Эванс в тот раз на гитаре неплохо бацала. Записать - запишут, он останется сидеть за барабанами, а она будет танцевать с гитарой. Экстравагантные костюмы, немного грима и дело сделано. Да у зрителей башню снесёт от такого зрелища. Другое дело, что они не очень-то ладили с мисс Грязнокровкой после знаменательного переноса в параллельную реальность, если это можно было так назвать. По большому счёту, они и вовсе не контактировали, лишь изредка бросали друг другу короткие фразы на репетиции. Благо, учились на разных факультетах и столкновения были ну просто минимальные. Гораций же, памятуя о шкафе и о том, что после него оба его «любимчика» даже в Клубе Слизней вели себя так, будто один другого не видит-не слышит-не чувствует, явно был вне себя от перспектив, горя и разбитых ожиданий. Но кто виноват, что он выстроил свои хрустальные замки о победе над Колдовстворцем?.. Слухи о шкафе в кабинете директора распространились по школе со скоростью лесного пожара и, вероятно, не в последнюю очередь благодаря профессору зелий, который любил посплетничать за чашечкой чая с засахаренными ананасами. Да взять хоть сходку Клуба Слизней пару недель назад! «...Слизнорт восседал на мягком и явно удобном кресле в центре гостинной. Ученики расселись вокруг него так, чтобы преподавателя было видно всем. Кто-то сидел скрестив ноги на мягких подушках на полу (Люциус), кто-то устроился за маленьким карточным столом, кто-то на диване, попивая горячий какао, а кто-то разместился за обеденным столом, чопорно оглядывая всех оттуда с достоинством горного орла. Крутя палочку в пальцах покоившейся на коленях руки, обвивая гладкое древко бледными и длинными пальцами, Люциус пропускал мимо ушей дурацкие замечания однокашников, когда вдруг: - Где ты витаешь, Люциус, мальчик мой? - добродушно улыбался Гораций, очищая пальцы от сахара салфеткой. - Я говорил о том, что школьные годы были самыми незабываемыми в моей жизни, однако.... Он хитро прищуривается. - Однако и вы, мистер Малфой, не даете мне скучать! После моей гениальной идеи объединить гриффиндорцев с вами в одной музыкальной группе, вы с мисс Эванс составляете парадоксально гремучую смесь, не прав ли я?..» По ночам, когда он не мог уснуть, страдая то бессонницей, то кошмарами, в которых неизменно была собственная смерть от различных природных стихий, Малфой прокручивал в голове тот злосчастный бал, прикидывая, где он мог ошибиться, что стало точкой невозврата и почему он заранее не распознал в прекрасном ангеле грязнокровку-Эванс. Во-первых, девчонка неплохо танцевала. Это сбило его с толку. Во-вторых, знала нюансы бальных взаимоотношений полов, когда он о книжке для танцев заговорил. А говорил он на французском. Языке матери. То есть, как минимум, два пункта, давших ему заблуждение, будто бы эта женщина - эфемерна и чужда реальности. Ну и, чего греха таить, Эванс в обычной жизни говорит с ним так, как будто сбежала из какого-то неблагополучного района. Если бы он узнал, где она живет, он бы приписал этому месту ярлычок «Гетто». Конечно, манера общения не в последнюю очередь зависит и от её отношения к нему, но это дело десятое. Рождённый в иных правилах поведения, Люциус даже с врагами общался с налётом светскости (взять хоть Лестрейнджа), но грязнокровок он относил к категории «ниже домовика» и потому не считал за труд фильтровать то, что он говорит в их адрес. Все её эмоции относительно того, что нужно было сделать там, в тёмной комнате с Реддлом в придачу, Малфой разделял и даже, быть может, приумножал. Она - ходячая катастрофа, которая отчего-то вечно норовила утянуть его в свой суетной круговорот, не отдавая себе отчёта в том, чем это может обернуться лично для неё. «За прекрасными принцами направо, за мудаками - налево.» Но их осталось мало, поспешите. - А что, Минни в курсе твоих вредных привычек? - хмыкает Люциус, выгибая бровь. Его взгляд холоден, как Арктика, скрещённые на груди руки будто ставят барьер между ним и буравящей его недружелюбным и даже кровожадным взглядом Лили Эванс. - Высокие отношения. Она, кстати, тоже не без греха, я практически уверен в том, что видел в её спальне ирландский ликер... "Это который в кофе добавляют." Почему-то, глядя на неё, он видит сценку из какого-то мультяшного переиначивания реальности. Как будто бы она сейчас встаёт, берёт барабанную палочку, подходит к нему и заталкивает её ему в горло, насквозь. Моргнув, Люциус избавляется от этого видения так же быстро, как оно к нему явилось. Что за хрень? - Не знаю, в каком ты там дерьме, но у меня всё отлично, - лениво парирует Люций, растягивая слова. Его взгляд блуждает по комнате и снова возвращается к рыжеволосой гарпии. Отведя от неё голубые льды глаз, парень поднимает руку со сложенными пальцами, проверяя состояние своих ногтей. Она несётся на него, как спятившая от течки сносорожиха. Но стопорится, так и не дойдя каких-то полшага. Чертовски бесит. Снова она попирает его биологическое пространство. Запах сигарет с вишней щекочет ему ноздри. Он бы и сам не прочь затянуться, но сигареты остались в спальне. "Блять". - Впрочем, если ты тоже решил уйти, то сообщи об этом Слизнорту сам, ещё успеешь на урок. - Уж не знаю, каким богам молиться, чтобы ты, наконец, начала использовать свои мозги по назначению, - вальяжно сетует вновь обретший позу древнегреческого божества в состоянии «почти падаю» и упираясь плечом в косяк Ледяной принц. - Я не могу уйти из группы, тупица, я отбываю наказание. Я уже говорил, не понимаю, почему я должен повторяться. С прискорбием уразумев, что разговор затянется, Малфой смотрит по сторонам коридора и кладёт распахнутую ладонь гриффиндорке на лоб, давя, чтобы она отошла ещё немного назад. Он заходит в класс следом, закрывая за собой дверь. Руку с её головы, он, конечно, убрал, но не без ехидной усмешки. - Оглохни! Алохомора. Палочка быстро мелькает у двери и тут же исчезает в кармане брюк. Школьные мантии ему не шли. Субтильный парень в белоснежной рубашке с идеальным галстуком, с копной платиновых волос, убранных с помощью геля в опрятную прическу, оглядывает инструменты и с особым теплом ласкает хладным взглядом барабанную установку. "Ну здравствуй, крошка." - Слушай, Эванс, я не понимаю, в чём причина вашей со старикашкой-Слиззи трагедии. Какое дерьмо гоблина, ты о чём?.. - В правилах конкурса не было сказано, что нельзя принимать участия дуэтам. Соло - да, нельзя. Про дуэты там ни слова. Если бы ты озаботилась этим вопросом ранее, ты бы это знала. Ты хотя бы «ту» запись ему включала? «Ту запись» - это он про репетицию, на которой они оба неплохо поработали, но песню надо было доделать, хотя бы вставить скрим. Если сложить всё воедино, они сказали сейчас друг другу слов больше, чем за полтора месяца. Лили Эванс Колдунья задыхалась от несправедливости такого сюжетного поворота, но Гораций, словно горегубка, уже впился в юную чаровницу и не спешил убирать свои щупальца, будто кальмар со дна Чёрного озера, решивший погонять острозубую русалку. Староста стояла с таким видом, полным готовности нести на себе все пригрешения не только Мародёров, но и Пруэтта, и этого болвана Малфоя. Мысль о том, что с последним они могут стать неплохим дуэтом, разбивалась о совершенно дрянной характер слизеринского принца и о её собственное нежелание лицезреть Люциуса дольше, чем несколько секунд, которых обычно хватало, чтобы скоординировать работу и вернуться к полному игнорированию белобрысой макушки за барабанами. Слизнорт, что души не чаял не только в сплетнях, но и в Клубе слизней, неделю назад опрометчиво поинтересовался (и как только не подавился засахаренным ананасом?) у сидящего на подушках павлина, дескать правда ли, что они составляют гремучую смесь? Разумеется, в контексте музыкальной группы, но от этого вопроса у Лили зефирка от какао предательски встала в горле, а взгляд окружающих притянулся к ним, словно магнитом. Мерлинова борода! Прокашлявшись, Лили уточнила, что самая бурная реакция в группе возникает между Малфоем и Блэком, чем вызвала подозрительные смешки со стороны однокашников и поспешно ретировалась, не желая находиться в одном помещении с Ледяным принцем. Его и так было слишком много в её жизни, и кандалы, что лишь походили на браслет, служили извечным напоминанием о собственной глупости. Металл причинял неудобство, ядовитой лозой обвиваясь вокруг щиколотки, заставляя кожу краснеть, поднимая невероятное желание вспороть её не только ногтями, но и остриём палочки. Раны заживали, сплетаясь в нежный цветочный узор, принося лишь толику облегчения, когда Лили в очередной раз металась под алым пологом. Заглушающее заклинание спасало от возможных вопросов, но заострившееся лицо побуждало новые. В первую очередь к самой себе, ну разве сложно было понять, что это Малфой? Как оказалось да, ведь ослепленная внешним видом и манерами мужчины, словно сошедшего с полотна её мечт и желаний, она не обратила внимание на очевидное, позволив себе обмануться и упасть прямиком в загребущие руки такого же идиота, как и она сама. О том, что Эванс умела танцевать, и была обучена этикету, а также вполне сносно говорила на французском, знали немногие, их можно было перечислить на пальцах одной руки: Джеймс, Сириус, Римус, Питер и теперь, к величайшему сожалению, Люциус. Бальные диалоги были настолько далеки от их привычного общения, которое носило вспыльчиво-бранный характер, что гриффиндорка и помыслить не могла, что за нежностью тона и касаний скрывается ледышка, который чурается её, как огня, на манер Цербера охраняя своё личное пространство (не больно то и хотелось!). Тревожный звоночек должен был зазвучать, когда знакомое заклинание коснулось кожи, рассекая её, практически доводя до постыдного экстаза, но ей было нужно больше. Всё или ничего. Чаша весов покачнулась явно не в пользу гриффиндорского солнца, заставляя сгорать от отчаяния, в тщетной попытке оправдать собственный поступок, но оно так и не нашлось, ни тогда, ни после, когда Реддл выкручивал все жилы, пытаясь их убить. Череда смертей легла тёмным отпечатком на собственную душу, закралась страхом, свернувшись в глубине животного подсознания. Больнее, чем «Секо» и лестрейнджевское «Круцио», что пыталось надломить её тело. Боялся ли Малфой? Вспоминал ли то, как вода забивает лёгкие, выжигая весь кислород? Но вопросы меркнут под неконтролируемой агрессией (рядом с этим невыносимым слизеринцем всё шло к сносорогу под хвост), что нашла свою отдушину в милых картинках убийства чистокровного волшебника посредством музыкального инструмента. Эванс даже ощутила, как под напором ладони пробивается чужая кожа, а в нос ударил мифический аромат меди или это она себе щеку прикусила? Вот ведь. - А что, Минни в курсе твоих вредных привычек? - И да и нет, как говорится: не пойман – не вор, - декан многое спускала старосте своего факультета и даже способствовала тому, чтобы Эванс носила значок старосты школы, однако, курить при ней Лили не решалась, это же не Эрнесто, который вполне лояльно относился к вредным привычкам студентов. «Это который в кофе добавляют.» - Я знаю, что его добавляют в кофе, тупица, - ворчливо отзывается Эванс, не понимая, что последнюю фразу Малфой не произносил, а лишь подумал. Расстояние между ними истончается, как лёд по весне, оттого ли, что стылые льдины занимают почётное место в голубых, до прозрачности, глазах? Что сначала припечатывают её к полу, а затем проходятся по ровной линии ногтей, отполированных до блеска. Аж тошно. Новоявленный Посейдон попирает дверной косяк с видом оскорблённого божества, которому нерадивые рабы в качестве подношений принесли кислый виноград вместо вина и фруктов. “Как же ты меня заебал, невыносимый всезнайка, скинуть бы тебя с окна, да в Азкабан не охота!” - Кто знает, вдруг ты нашёл способ избежать отработки?! - “вертлявый и высокомерный уж!”, Эванс поджимает губы, раздумывая о том, что она с удовольствием дала бы ему прикурить, по старым маггловским способом: кулаком снизу вверх, наполняя собственные уши чудесной трелью сломанной носовой перегородки. Ладонь подлеца ложится на лоб, окутывая прохладой и какими-то гнусными эманациями касательно её роста. “А сам то? Дылда!”. Она поспешно смахивает ощущение чужой ладони и всё же протягивает небольшой портсигар, сигареты в котором были шутливо подписаны кем-то из неразлучной четвёрки. - Какая невероятная удача, что с нами великий и умнейший чародей этого столетия, который, как и я, проштудировал правила этого дрянного конкурса. Увы и ах, твоя венценосная (“задница”) кандидатура вызывала сомнения не только у меня, но и у Слизнорта, который отчего-то обеспокоился успехом данной авантюры! Я думала, что ты тоже заартачился и встал в позу. - Ты хотя бы «ту» запись ему включала? Эванс фыркнула, совершенно по-лисьи, и сомкнула руки на груди, она забыла про запись их дуэта, оно и не мудрено, ведь после девчонка лежала в лазарете, а затем и вовсе в Мунго. - Я про неё забыла, - она признается честно, ожидая в свой адрес очередной порции словесных помоев, про себя думая, что она ещё много чего хотела бы забыть, - Нужно довести до ума и только потом презентавать Горацию. Покричишь? Колдунья склоняет голову, наблюдая как Малфой бережно касается инструмента, напоминая себе, что он весь – ложь, обман и неправда. Что его присутствие рядом в закрытой комнате – угроза, и нужно скорее от него избавиться. Сказанные вслух слова являются своего рода максимумом, кажется, что за полтора месяца они сказали намного меньше, чем за минуты этого дня. Эванс также кажется, что её душит собственный шарф, а галстук неизбежно затягивается на шее петлёй. Волшебница подзывает к себе пластинку, на поверхности которой образовался тонкий слой пыли, пальцы отпечатываются прежде, чем она её сдувает, отправляя в граммофон. Мантия откидывается на спинку стула, следом змеёй сползает шарф, галстучная лента стягивает копну рыжих волос бантом, пока гитарная перевязь оттягивает плечо. Лили проходится по струнам бережно, настраивая инструмент на нужный лад, и запускает запись, дабы освежить её в памяти. Лучше бы не включала или промотала до необходимого скрима, но гриффиндорка осознала свою ошибку слишком поздно. Воспоминания ласковой кошкой потёрлись о её ноги, возвращая разум колдуньи в тот злополучный вечер перед Днём Святого Валентина, когда Люциус Абраксас Малфой изволил поиграть на её сознании, будто на клавесине, бережно подталкивая к тому, чтобы Эванс клюнула на красивую снаружи, но гнилую изнутри наживку. Она делает вдох, ощущая, как горят лёгкие, как струна, пережатая белыми пальцами, лопается, рассекая подбородок. “Вот ведь мудила!” Люциус Малфой «…Если бы Эванс умела держать себя в руках, они бы не притягивали к себе взгляды нескольких пар глаз на вечеринке у Слизнорта. Это из-за её кашля, раздавшегося сразу после вопроса Горация, все присутствующие откровенно восторжествовали в своих догадках, ведь многие думали о них (признаться, основания были, тут ничего не попишешь - одно только дефиле в его пиджаке после случая со шкафом того стоило, а уж когда она выперлась в общий зал библиотеки в его рубашке, а он, собственно, и вовсе без неё…) в романтическом ключе. Люциусу бы приложить руку к лицу, выражая всю степень своего испанского стыда, но он же не плебей какой, он с маской презрения смотрит на всех и никого в отдельности, равнодушно пожимая плечами - вот и весь ответ Горацию. Даже убийственным взглядом не удостоил её, а хотелось. А ещё хотелось, чтоб ей эта зефирка перекрыла кислород насовсем! Эванс попыталась спасти и себя, и их положение, чем ещё больше позабавила Клуб Слизней и заставила тлеть лампаду раздражения в глубине арктических льдов Малфоя. Он не проводил её глазами, даже не поднял их от палочки, зажатой в тонких пальцах.» - Я знаю, что его добавляют в кофе, тупица. Он что, сказал это вслух? Ворчливый тон его ни капли не раздражает, поскольку мысли Ледяного принца резко сменили направление. Он готов был поклясться на крови своего рода, что не говорил про кофе! Только подумал. Но акцентировать на этом внимание... нет, быть может, он и правда пробормотал это… - Кто знает, вдруг ты нашёл способ избежать отработки?! Вертлявый и высокомерный уж! Светлые брови многозначительно ползут вверх от такой наглости, он даже отрывает глаза от своего превосходного маникюра. Храброй воды что ли выпила? - Что ты сейчас сказала? - от злобы его голос даже звенит, хотя Люциус не поднимает тона ни на одну октаву. Презрение сочится из его глаз и губ, искривлённых в надменной усмешке. Он цокает, пренебрежительно цедя, - Тц. Давно по шее не получала, я не пойму? Рука, что упирается в её лоб, так и норовит соскользнуть ей на шею и довершить начатое в фантазиях лорда, но всё же опадает, так и не даруя своему хозяину покоя. Дверь прикрывается и ограждается заклинаниями, чтобы их никто не потревожил. Ему вслед несётся «А сам-то? Дылда!» - На рост никогда не жаловался, - ехидничает Ледяной принц, складывая полные губы в злорадной усмешке. "Чего не скажешь о тебе". Ему протягивают портсигар. Моргнув, Люциус приподнимает светлую бровь, с долей насмешки рассматривая подписанные сигареты. В голове мечутся мысли. Почему она дала ему прикурить? Он не просил вслух, это точно. Просто было поразительно сильное желание задымить. С чего бы... Естественно, венценосная «задница» выбирает ту, на которой написано «borigness». - Благодарю, - сухо бросает слизеринец, вставляя сигарету ("вишнёвая, просто превосходно, а зажигалка у неё поди с единорогами") в зубы и прикуривая от палочки. И в тот момент, когда первый никотиновый дым проносится по его лёгким, он не видит, как шевелятся её губы, а задумчиво разглядывает инструменты, что так манки для его души. - Слизнорт вечно из-за херни беспокоится. Эванс, если тебе так нравится моя задница, просто скажи, ни к чему возносить её практически в каждой своей реплике, - монотонно изрекает Малфой, подходя к барабанной установке и дымя всё сильнее. Он весь пропах вишней. Мрак. Фырканье на заднем плане так схоже с лисьим, что Люций хмыкает. Эванс-шерстяные-уши нашла в этом что-то смешное?.. - Я про неё забыла. Ебать, подарок судьбы! Нарочито медленно Люциус поворачивается к ней лицом, снова вскидывая светлую бровь. Его насмешливо-уничижительный взгляд как бы то ни было холоден, а вот чтобы сказать что-то, приходится вытащить изо рта сигарету: - Из раза в раз поражаюсь твоему скудоумию. Теперь ещё и память, как у рыбки, оказывается. Хорошо бы ты всё забывала также рьяно, как это... Намёк на то, что Лабиринт она должна была забыть, как страшный сон. Сон, о котором нельзя говорить вслух, иначе он станет правдой. - Может и покричу, - он сегодня крайне покладистый. Малфой со вздохом опускает сумку у барабанов и садится за установку, беря в обе руки палочки и неистово пыхтя сигаретой, спеша её прикончить до начала песни. Пока Эванс заканчивает свои девочковые приготовления и ставит пластинку, Люциус практически справляется с этим. Музыка начинает течь рекой, забирая его с собой... И тут у девчонки лопается струна. Холодный хохот заполняет кабинет до краёв. «Вот мудила!» Хохот становится сильнее, он давится дымом и смехом так, что начинает кашлять, надсадно и хрипло, всё ещё дрожа от смеха. "Бля-а-а-ать!" Малфой откладывает палочки, тушит сигарету ботинком об пол и выдыхает последнюю сизую струйку дыма, заполняя пространство вокруг себя вишнёвым запахом. - Слабоумная, беспамятная и криворукая, - перечисляет он не без удовольствия, загибая пальцы на руке. Поднимается от барабанов, чтобы лично узреть масштаб катастрофы и вид крови будоражит потаённые уголки его души. Он даже не сразу осознает, что этот мурлыкающий завораживающий голос - его, хриплый, но от этого не теряющий вкрадчивость. - Признаться, сегодня чудо какой прекрасный день, Эванс! Арктические льды зачарованно прильнули к рассечённому алой дорожкой грязной крови подбородку, что так и манит дотронуться до него пальцами, смазать росчерк до абстракции и поднести ко рту... Ледяной принц представляет себе это в красках, так ярко и живо! "И, кажется, до песни мы сегодня не доберёмся." Как в тумане он шаг за шагом пересекает провода, лежащие на полу, и метры между ними. Ледяные пальцы аж зудят от желания поймать её подбородок и стереть подушечкой большого капающую на паркет и её рубашку кровь. Рот наполняется слюной ещё задолго до того, как он окажется в паре дюймов от рыжеволосого неаккуратного маяка. Люциус сглатывает, дёргая кадыком, укладывая чужое лицо в капкан своих прохладных пальцев. Воздух выходит из него резко, чтобы в следующее мгновение вдохнуть с трепетом крыльев носа тяжёлый, металлический запах перемежающийся с ароматом никотиновой вишни. Он приоткрывает пересохшие губы, быстро облизывая их языком, словно перед Эванс взаправдошная королевская кобра, та, что изображена на гербе рода Малфоев. "Хочу попробовать" - запоздало шепчет звериная часть его естества, зыркая на чужую тёплую кровь вострым вертикальным зрачком и поднимая чешуйчатую голову выше. Лили Эванс «Ты кричишь: убери, не трожь! Пока в шею вжимается нож, Пока шею клеймит металл, Помнишь? Я тебя целовал! Помнишь? А в твоей [моей] голове ответ: Нет. Нет. Нет.» Её шкаф хранил больше секретов, чем могло выползти наружу на сборище Горация. Взять хотя бы две рубашки, бережно расположенных на узких резных плечиках, даже несмотря на маггловскую химчистку (после заклинаний одежда казалось ей недостаточно чистой, а у домовых возникли бы вопросы касаемо вышитого вензеля чистокровного волшебника), так они и висели, пропитанные тонкой нотой малфоевского парфюма, которому помехой не стал даже кондиционер для белья с претензией на аромат свежести (вывести слизеринского принца из собственных мыслей казалось такой же непосильной задачей). Скелеты гриффиндорского шкафа обрастали плотью, имели уложенную платину идеальной (до зубного скрежета) причёски и сучий характер, однако, Люциусу нельзя было отказать в том, что их нежелание лицезреть друг друга, было донельзя обоюдным и это порядком сэкономило рыжеволосой колдунье нервы, особенно после венценосного появления в общем зале библиотеки. Волна слухов опять захлестнула коридоры Хогвартса, расползаясь ядовитыми змеями, искажая каждую ёбанную деталь. Фан-клуб павлина окрысился настолько, что Лили перестала проверять корреспонденцию, печальный опыт вскрытия конверта (вероятно от этой дуры Кэндис) полного неразбавленного гноя бубонтюбера надолго впечатался в память запахом бензина и парой недель в повязках, что изрядно усложнило репетиции. И пока ледяная статуя нерушимого великолепия разглядывала свои ногти, а раздражённая лисица вынашивала идеи организации одиночного турне «окно-земля», происходит третье звено в цепи, что медленно натягивается между ними. Злобный голос ядовитой кобры звенит, как тысячи льдинок, направленных прямиком в солнце, обречённых растаять не достигнув цели, ведь она его не боялась. - Что ты сейчас сказала? - Я сказала, что, вероятно, ты придумал, как откосить от отработки наказания! - цедит гриффиндорка в ответ, повторяя фразу медленнее, словно они в больнице Св. Мунго, а он - пациент с бедами белокурой башки. “Допустим, давно, но тебя это не касается.” Упоминание грешной шеи отзывается в каждом позвонке, заставляя сделать шаг назад не только по воле властной ладони доморощенного Ледяного принца. «На рост никогда не жаловался». Четвертое звено ржавым металлом проворачивается, заставляя старосту девочек свести брови на переносице, ведь она точно помнит, что не говорила этого вслух. Или сказала? С Люциусом вся уверенность сходила на нет, он определённо заставлял её чувствовать себя ещё более сумасшедшей. - Ты неудобный, Малфой, - она отмахивается от слизеринца набором вишнёвых сигарет, словно бы почувствовав, что блондин не против закурить и сам (правда, до этого момента Лилс ни разу не видела его за этой дрянной маггловской привычкой), - А у меня совершенно нормальный рост. Эванс не успевает чиркнуть старинной зиппо, чёрной и металлической, совершенно лишённой рисунков и прочих прелестей. - Сам ты единорог, - едва слышно произносит она, забирая сигареты, пока его высочество в клубах вишнёвого дыма проводит инвентаризацию инструментов. - Что? - Лили как раз находилась в поисках пресловутой записи, чтобы перевести взгляд на мистера «задницу». Стоит ли говорить, что эту часть тела Малфоя она точно не упоминала всуе и использовала её совершенно в ином контексте. - Она у тебя, к слову, ничем не примечательная, - “в отличие от кадыка”, девушка гонит прочь воспоминания пресловутого рандеву в ванной старост и успешно справляется с этим, водрузив пластинку на место, запуская мелодию. Подспудно выслушивая нотации севшего на своего любимого коня Малфоя, который обнаружил брешь в её броне и уже мчал на всех парах, чтобы воткнуть туда ядовитое копьё своего скудоумия, которое он явно считал частью ледяной харизмы. - Хорошо бы ты всё забывала также рьяно, как это... - Я не понимаю о чём ты, - Лили повторяет про себя, словно мантру «ничегонебылоничегонебылоничего», избавляясь от лишних деталей, желая более всего на свете забыть, вычеркнуть из памяти и из жизни того, кто отчего-то бьёт с каждым разом всё больнее. Обманчивая покладистость змеёныша притупляет внимание, что рассеивается в такт гитарному перебору и звукам барабанной установки, откидывая Эванс назад в прошлое, словно маховик времени. Ей определенно пришёл пиздец, из которого, слава Мерлину, колдунью вызволяет резкая, острая боль, и терпкий аромат собственной крови, собирающейся вязким рубином на острие подбородка, запуская непрошенную капель, что звучит на манер тамтама. Ледяной хохот становится мрачным саундтреком, но Эванс хватает силы только медленно отложить инструмент, ощущая, как картинка смазывается, словно она теряет сознание, а затем смотрит до дрожи реалистичное кино под аккомпанемент вкрадчивых и опасных слов аристократа. Она видит себя со стороны, в то время как (ну что за реализация её буйных фантазий?!) Ледяной принц крошит остатки её достоинства, смазывая багрянец, будто упырь и пробуя грязную кровь на вкус. Мгновение и его ледяные пальцы выдергивают Лили из театра абсурда, заставляя всерьёз усомниться в своём здравом уме. - Не распробовал в прошлый раз? - Эванс поднимает бровь, глядя на окклюмента, что за каким-то чёртом транслировал свои дивные помыслы в её черепушку, ведь в этот момент губы Малфоя находились под прицелом зелёных глаз и они дрогнули лишь под движением языка, но не речи. - Подавись и сьебись из моей головы, Люциус. Никто не давал тебе права залезать ещё и туда, - она сокращает пространство между ними, натягивая галстучную ленту вниз, мажа подбородком по губам. “Какой же ты неудобный, дылда ледяная.” Люциус Малфой «Так не бывает. Я знаю. Из тысяч веков, Потерянных душ, Из тысяч оков Судеб разрух. Нет, не бывает. Я знаю.» Вероятно, знай он наверняка, какой тёплый приём оказывают Эванс его поклонницы, он бы позабавился и сполна. Нарисовал бы в своём воображении кошачьи бои, где за один лишь взгляд арктических глаз они готовы разодрать друг другу глотки. Всё, конечно, куда менее прозаично, чем может показаться. Мальчишечьи мечты полны несуществующих деталей, однако... Увы, но Эванс стала жертвой куда более нетривиального закона женского сообщества: она слишком выделилась. Другие были на равных правах довольно долго, а она за короткое время выбилась куда-то повыше и чуть было не поравнялась с Её Высочеством Нарциссой будущей-Малфой. Её не единожды словили на нахождении в его вещах на голое тело и этому, с точки зрения фан-клуба, оправданий не было. Если другие довольствовались скрытностью и шансом попасть к нему в постель втихомолку, то грязнокровка с Гриффиндора как будто специально поддразнивала их, а он своей лояльностью к слухам лишь утверждал в дамах мысли о скорой расправе над выскочкой. На самом деле Малфой знал первое правило слухов: отрицание равно истина. Нарцисса чудом не выказывала и толики негатива в его сторону из-за этой двусмысленной ситуации с гриффиндорским солнцем, за что Люций был ей страшно признателен и в то же время испытывал чувство вины. Он-то просил у неё не унижать его, а сам порочит честное «жених-невеста». Чувство вины усиливалось ещё и тем, что, по-хорошему, как трепетному юноше перед сном ему надлежало думать лишь о будущей жене, свадьбе, семье и детях, а по факту выходило, что все его мысли заняла треклятая девчонка с вязью сакуры по телу, да Том Реддл, что стал причиной этого нон-стопа воспоминаний о рыжей колдунье в его голове. С этим надо было кончать, а как, если с ней отныне связаны самые травмирующие воспоминания о том, как подыхает раз за разом с ней на пару?! Тут даже психолог не поможет. Пиздец. Конечно, он обманывался. Будь дело лишь в «травме», пара глотков снотворного спасла бы его от надоевших дум. Но здесь вплеталось также и то, что сумасшедшая ведьма разделяла тягу Ледяного принца к кровавым играм с болью на грани фола, получая при этом практически такое же удовольствие, как и её мучитель. Связка эта была прочнее любой другой, по сути являясь стежками на живую для двух осколков из слова «ВЕЧНОСТЬ». Ещё одной вязью стало её обращение в мать. Никакая смерть не сравнится с тем восторгом, который он испытывал при виде ожившей мечты. А третья... третья тяжким грузом опутала его левое запястье и делала мысли, обращённые к ней, достоянием её мозгов. "Пускай они и были размером с грецкий орех." Видеть её перед собой в потенциальной близости и вести беседы значило, что теперь ещё как минимум одна ночь пройдет в попытках понять, что ж такого раздражающего в ней было, что каждое её слово хотелось запихать ей обратно в глотку. И почему она говорит что-то, а потом делает вид, что ничерта такого не было. И почто Темный Лорд не грохнул её там, в своих кулуарах, как хотел изначально. И что будет, если он довершит начатое, наступит ли облегчение? Или может затащить её в хижину насильно, вдоволь поиграть и потом придушить? А, может, сделать игрушкой навек, заточив в темницу мэнора, как некогда сделал его предок с одной из жён и любовницами? Или добиться её перевода отсюда куда угодно, лишь бы от него подальше. Бесит. Жутко. Она ведь не только это сказала! И почему говорит с ним, как с дебилом?! Подозрительный прищур злых глаз проходится по ней пилой с острыми зубьями-крючками. «Допустим давно, но тебя это не касается.» Люциус моргает. Снова. Вроде бы губы не шевелились. Но он в глаза смотрел. Блять. Нехорошее предчувствие ворочается глубоко внутри. Люциус решает провести эксперимент. Люциус нервничает, покусывая внутреннюю сторону щеки. Хуета какая-то. Ему не нравится. - Рискуешь обновить срок давности, - задумчиво бормочет Малфой, как-то даже растеряв свой гнев. Правда, ненадолго. - «Неудобный»? - переспрашивает слизеринец насмешливо, а затем заинтригованно уточняет, - Для чего неудобный? Вот уж каким-каким, а «неудобным» в физическом смысле его ещё никто не называл. Дался ей его рост, право слово, лучше бы подумала о своей психике, ей давно пора на лечение в Мунго, обратно! "Ага, нормальный, для домовика. Или гнома." «Сам ты единорог». Послышалось, что ли? Но следом вопрос, на который сначала хотелось ответить «что слышала», однако, взять реванш хотелось сильнее, посему Малфой отбрасывает зудящие о неправильности момента мысли. - Что? - Я сказал, Эванс, если тебе так нравится моя задница, скажи прямо, без экивоков, - медленно и нараспев отвечает он ей, даже поворачиваясь, чтобы увидеть замешательство на конопатом лице, - серьёзно, Морковка, тебе бы голову проверить. Скажи Джеймсу, что прежде, чем трахаться, надо удостовериться, что дама не бьётся затылком о спинку кровати. Так, для справки. Чревато, знаешь ли. Ехидненькая сальная ухмылочка искажает черты надменного лица. Нет, правда, ещё немного и он даже подмигнёт. Бр-р-р! - Она у тебя, к слову, ничем не примечательная... в отличие от кадыка. - Она у меня, к слову, хотя бы есть. Кадыка? Ах да... что-то припоминаю, - язвительный тон высокомерного принца разрушает всю поэтичность момента. Насмешливый стылый взгляд будто бы говорит «и ты туда же», словно ему частенько приходится выслушивать дифирамбы о том, как он чертовски хорош. - Кажется, ты его в библиотеке весь излапала. "Примечательный кадык. Надо передать Кэндис, а то у неё кончился набор моих неоспоримых достоинств, весь пергамент Хогсмида измарала на описание моего лица." Когда же речь заходит о плохой девичьей памяти, он даже напрягается без задней мысли, считая для себя опасным только лишь то, что она помнит об этом. Ей стоило бы забыть. Ничего не было. Прекрасно. "Вот и умница". Люциус доволен уже тем, что она корчит непонимание в его присутствии. Хорошо бы и без его венценосной персоны было так же. - Не распробовал в прошлый раз? Он не говорил. Не говорил! Сердце ухает куда-то вниз. Это очень плохо. Он не легиллимент, чтобы читать её мысли и вкладывать туда свои. Нет. Он защищает свой разум, крёстный учил его азам окклюменции, для чтения мыслей Люциусу потребовалось бы десять лет, не меньше. В защите он преуспел куда лучше. Ледяной принц задерживает дыхание. - Подавись и сьебись из моей головы, Люциус. Никто не давал тебе права залезать ещё и туда. Она тянет его за галстук вниз, смешивая их дыхание, чтобы мазнуть кровавым подбородком по губам. Малфой словно в глыбу льда обратился, зрачки ширятся от запаха крови и ощущения её вязкости на губах. Но заминка его вовсе не потому, что он сошёл с ума от вкуса или запаха. Нет. «Какой же ты неудобный, дылда ледяная». И губы не двигались. Точно. Теперь точно. Но он слышал. Взгляд медленно перебегает с зелени глаз гязнокровки на своё запястье. Браслет безмолвствует, не светится, не ощущается тяжёлым бременем. Как будто успокоился. Пальцы всё ещё держат её подбородок, вымазанный в крови. Короткая пауза, в голове буквально идёт авральная работа, шестерёнки вертятся с бешеной скоростью. Он отнимает руку, как будто ошпарился. Шаг назад. Второй. Широко распахнутые ледяные глаза полны недоверия и осознания краха. Краха собственных границ. Он недооценил масштаб шутки Тома Реддла. И его недооценил. - Блять. Хватит тормозить, Эванс. Я не умею залезать в чужие мысли или головы, я не легиллимент, - шипит раздражённый змей, признавая свою тотальную никчёмность в вопросах чтения мыслей. Слизывает с губ её грязную кровь, но даже себе в мыслях не признаётся, что ему понравилось, до едва не сорвавшегося стона. Эмоция, которая была так же ярка, как страх. Страх того, что грань между «его» и «Эванс» стирается. Он терял контроль. Стремительно. Стирались границы. Перебор, для одной долбанной книжки в библиотеке это - перебор! - Скажи «Какой же ты неудобный, дылда ледяная». Ну! Скажи! - требовательный приказ человека, который не привык к отказам. Всегда знающий, что он рождён для того, чтобы повелевать. - А теперь... а теперь отойди вон туда, к окну. И произнеси это в мыслях, как будто ко мне обращаешься. Давай. Сам же отходит назад, оказываясь на другом конце комнаты. Неосознанно поправляет причёску, все такую же идеальную и платиновую, как и прежде. Дыхание его неровное. Сердцебиение - тоже. Какая-то дичь. Если он прав... а он обычно всегда прав... - А теперь закрой глаза. Не смотри на меня. Повтори в мыслях. "Надо проверить на бОльшем расстоянии..." - Ты ведь не смогла снять браслет с ноги, не так ли? - холодно и вкрадчиво уточняет Малфой, сверля из другого конца комнаты рыжую голову взглядом, полном острых ледяных игл. - А ещё он по ночам обжигает кожу, она чешется и краснеет, покрываясь красной коркой. Я прав?! "Твою мать..." Если они могут транслировать друг другу мысли, что еще они могут сделать?! Лили Эванс «А в моей [твоей] голове вопрос: Отчего ты корнями врос, вглубь, касаясь нутра, смеясь. Почему ты такая мразь? Почему ты болишь сильней? Почему в тебе сонмы живых огней? Для кого ты растаешь, обманешь, предашь? Вся твоя жизнь – фарс и блажь. Вся твоя жизнь – льда безразличный кусок. Так отвечай же, отмерен срок.» О невероятной подставе со стороны девчонок из числа фанатских почитателей венценосной задницы слизеринского принца, что взъелись на гриффиндорку, знал лишь Люпин, который оперативно пожертвовал свою мантию (Эванс потом пришлось заказывать новую, потому что цветочный гной проел и её до мерзких, вонючих дыр), хуже было рукам, но Поппи настоящая кудесница. Медсестричка охала над бедовой рыжей, что за последнее время бывала в лазарете чаще обычного (в последний раз хотя бы одетая, и то плюс), и порхала над язвами сетуя на неаккуратность на травологии. Запах бензина проник под веснушчатую кожу, пробиваясь сквозь вешний лес привычных ароматов, оставаясь малой ценой, которую приходилось платить за каждую грёбанную встречу с Малфоем. Он – проклятье, чума, что не оставляла шанса на выживание, сама смерть в аквамариновых озёрах глаз, прошивающих холодом насквозь, застревая под кожей болезненным зудом, никотиновой зависимостью одновременно с нехваткой кислорода. Его присутствие несовместимо с жизнью, переплетено с ощущением травмирующих смертей, что мифическим следом тянулись за ними с лабиринта, скрипя на зубах прахом сгоревшей плоти, застревая в каждом альвеоле холодным сгустком воды, царапая кожу песчаными гранями и льдом, что сковывал по рукам и ногам липким страхом. Он – её палач, получивший в дар крепко сжатую ладонь, последний выдох и вместе с ним осознание собственного бессилия. Тот, кто понял и разделял (и от этого только хуже) тягу к темномагическим изыскам за гранью разумного, с вязким медным привкусом боли. Вечный вопрос без ответа, эмоциональная отдача, которая била сильнее тока. Невыносимость в человеческом обличье, диаметрально противоположный, но пересекающийся, неправильный и донельзя, чёрт его возьми, неудобный (ледяная дылда). Их извечная перепалка напоминает «кошки-мышки» или точнее «змеи-лисы», где каждый доводит другого до точки кипения, не прикладывая для этого особых усилий, кажется, что им достаточно просто находиться в одном пространстве, чтобы вокруг всё искрило от взаимных уколов и проверок на интеллектуальное превосходство. Каждая реплика – выпад рапиры, иногда по касательной, но никогда мимо. Лили поджимает губы, когда ледышка интересуется, в чём же, собственно, заключается его неудобство. Тупица, лисица злится и отмахивается от блондина, как от надоедливой мушки, мол, разберёшься сам как-нибудь, а она не обязана пояснять такие простые вещи! Ещё и гномом её обозвал, козлина тупорогая. Но Малфою явно хотелось взять фору в полемике и обскакать её на кривом единороге, поэтому его ледяное величество снисходит до обсуждения собственного зада, такого же сиятельного, как галлеон. - Кажется, ты его в библиотеке весь излапала. - Напомнить, что ТЫ в тот раз излапал? - границы разумного расширяются, путают разум, меняют осознание реальности. Она говорила про кадык? Какой абсурд, почему они обсуждают слизеринскую расчленёнку. - О да, а то Кэндис ещё не все чернила исписала, восхваляя твою рожу, - отфыркивается Лили, вспоминая блондинистые хвостики прихлебательницы чистокровной персоны. Интересно, на что они велись? На манеры, статус, лицо? Так глупо. И что надеялись получить от этой стылой, мороженой рыбы. Дальнейшее походит на страшный сон, больную фантазию, злой рок и наказание за все грехи человечества в одном. И дело вовсе не в алом росчерке крови, не в том, что дыхание смешалось воедино, не в натяжении галстука, что мог порваться от натяжения. Нет. Страх пульсирует по аристократичным венам, толкая голубую кровь вперёд, заставляя Малфоя отступить. Атласная лента легко исчезает из гриффиндорской ладони, которая смазывает теплоту грязной крови, оставляя на лице лишь часть, словно масляный мазок на холсте. Догадка, сложившаяся, как кусочки льдинок, в пресловутое слово «задница», отравляет её, цветами сакуры распускаясь внутри. Эванс медленно, почти на автомате, произносит собственную фразу, что рикошетом бьётся от стен, вторя сбившемуся сердечному ритму, который силится пробить грудную клеть. Она неспешно отходит к окну, но свежий воздух не помогает прочистить разум, как и закрытые глаза. Лили прокручивает в мыслях, снова и снова, ожидая вердикта, словно смертельного приговора. Отголосок чужих мыслей вспарывает личное пространство. - Надо, - “надо снять этот ублюдский браслет”. Колдунья опускает взгляд вниз, где над ботинком виднеется мерзкая змея, что уроборосом сковала не только тело, но и разум. - Ты ведь не смогла снять браслет с ноги, не так ли? А ещё он по ночам обжигает кожу, она чешется и краснеет, покрываясь красной коркой. Я прав?! - Как и ты. Прав, но сейчас немного легче, - Эванс лукавила, кожа на ноге наконец перестала ощущаться так, словно её стесывали и прижигали, восхитительное ощущение. «Твою мать». - Не мать, а тот колдунишка, что решил отблагодарить нас за твою несговорчивость! - Эванс усаживается на подоконник, подтягивая к себе ногу, и раз за разом прокручивая браслет вокруг щиколотки. - Я «видела», как ты смазываешь мою кровь пальцем, как в кино, - она говорит это между прочим, не поднимая головы, сдвигая и оглядывая пришедшую в порядок кожу. - В школьной библиотеке ни о чём подобном не было, может в твоей семейной что-то окажется? - они влипли, и если не хотят загреметь в Мунго, то нужно действовать сообща. - Как там было… «он не снимется до срока, да и потом его лучше носить». Люциус Малфой «А в глазах моих холод и море льда. Ты же - летние грозы, дыханье весны. Твои мысли мне не понять никогда. Тебе никогда не познать мои сны. Ты пальцем рисуешь кровавый узор На моей бледной коже, точки и завитки. Если кто-то узнает, подумает - вздор, Эти двое не будут друг другу близки. "Эти двое" не смогут друг друга постичь. Как дуэт из враждующих вечно стихий И меж ними лишь тонкая алая нить, Понимаешь, о чём я? Хорошо, mon ami.» Собственно, ответа на поставленный вопрос он не получил. Показательно хмыкнув, мол, «всё с тобой понятно, грязнокровка противучая», Люциус буквально испытывает моральное удовлетворение от того, что загнал её в угол. Что раздражает её. Что она реагирует на него негативно, прекратив изображать из себя святую наивность и невинность, дружелюбную и преданную Лили Эванс, какой её все знали. Все, кроме него, думали, что она - ясное и доброе солнышко. А она нихрена не такая. Срывать с девчонки маску стало своего рода нездоровой необходимостью, как будто он маниакальный бог правды, а не своенравный бог морей. Борец за истину, который лжёт сам себе. Сапожник без сапог. Обсуждать с ней свои достоинства было весело. Нет, правда, лицо Эванс так смешно вытягивалось каждый раз, когда он попадал в цель её томных фантазий! А как она злилась после этого, понимая, что он-таки в курсе её пристрастий! А задница у него была что надо, нечего и говорить. Собственно, как и кадык, да и всё остальное. На внешность, как и на память, ум и красноречие Люциус никогда не жаловался. - Напомнить, что ТЫ в тот раз излапал? - Я на память не жаловался, - издевательски-вежливо отвечает ей Малфой, буквально транслируя всем своим видом и даже контрастным тоном опасность. "Лучше не продолжай этот разговор, Эванс". - О да, а то Кэндис ещё не все чернила исписала, восхваляя твою рожу. Подозрительный, быстро брошенный в грязнокровку взгляд полон скрытого вопроса «как она узнала про это?». Он точно никому, кроме Крэбба, не говорил об этом. Они ещё в голос хохотали над описанием «горделивого греческого носа, немного вздёрнутого, хищные крылья которого так трепетно вздымаются каждый раз, когда ты вдыхаешь аромат моих духов!», сидя в гостиной Слизерина. - Небезосновательно, заметь. Люциус слышит её. Чёрт побери, он её слышит! Мерлин, за что ему это?! Почему именно она?! Что за насмешка судьбы?! Он смотрит на неё из дальнего конца комнаты с такой лютой ненавистью, как будто повинна в их ментальной связи именно Эванс, а не тот, кто создал лабиринты и иже с ними. Она стала воплощением того ластика, который так топорно стирал границы его сознания, залезая туда безо всякого труда, транслируя свои мысли и читая его собственные. Или только те, что обращены к ней? “Хочу, к примеру... Лаймовую водку. Слышно или нет?” «Надо снять этот ублюдский браслет». - Не сможем, - мрачно отвечает на мысленное резюме Люций. В глазах его тухнут любые эмоции, даже ненависть. Он снова холодный, неприступный и обманчиво «пустой», как Арктика. Прав. Он всегда прав. А вот она лукавит, когда говорит, что чуть-чуть легче стало! Он вчера ночью готов был взвыть от зуда. А сейчас кажется, будто это был кошмар. - Не колдунишка, а самый великий тёмный маг двадцатого столетия... И, скорее всего, всех предыдущих и последующих, - уязвленная гордость будущего последователя за Великим и Ужасным говорит в нём сейчас. Он высокомерно вздёргивает подбородок, отворачивается от неё в профиль и сверлит недовольным взглядом барабаны. Пальцы правой руки сами собой касаются браслета, холодного и неживого сейчас, обвивающего его левое запястье. Уроборос. Вечность. Малфой слышит её откровения и дёргает плечом. Его блажь с её кровью даёт хреновые плоды и надо бы кончать с этим непотребством, да только как? Вообще, ситуация - жопа, она слышит мысли, видит фантазии, окрашенные яркими эмоциями... А сами яркие эмоции она может ощущать вместе с ним? Скажем, голод телесный, радость или грусть? Злобу, быть может, именно поэтому они так взгрелись всего с пары фраз - подкрепляли своё раздражение раздражением другого? - В любом случае, лучше для начала найти информацию, а потом уже заниматься вольностями с артефактами, - задумчивость в его голосе дополняется щёлканьем суставов на пальцах рук. Люциус выходит из угла комнаты и идёт к барабанам, задумчиво кусая нижнюю губу. Девчонка права, в школьной библиотеке таких сведений не стоит и искать, Дамблдор бы не дал неоперившимся юнцам и поводов для получения информации такого плана. А вот в библиотеке Малфой-мэнора что-то да должно быть. Столько тайных знаний содержится на полках в тёмной и огромной библиотеке! Однако добраться туда будет сложно. Отец... Может и не быть дома, но ему доложат о приходе сына с кем-то. - В мэноре должно что-то быть, - уверенно говорит он наконец, поднимая на неё глаза. В них горит мрачная решимость. - Однако сейчас выйти через школьные камины не получится, они... После моего фиаско у Минни, камины заблокировали. Остаётся только Хогсмид. Придётся ждать выходных. Вот и порепетировали, блять. Слизнорт как чувствовал, что его новоиспеченный «дуэт» занимается не тем, чем надо. Грузные шаги и плавно открывающаяся дверь возвещают о прибытии идейного вдохновителя «Драконьей крови». Хотя, теперь надо было менять название. - Мистер Малфой, мисс Эванс! Как у вас дела? Что решили? - Здравствуйте, профессор. Будем выступать дуэтом, мы ведь не можем подвести школу и Вас в частности, - слова елеем льются с уст чистокровного волшебника, который поспешно облизнул губы, снимая с них последние следы грязной крови. Как вампир, который не желал раскрытия своей истинной сущности. - Очень хорошо, очень! Не против, если я поприсутствую на репетиции?.. У Колдовстворца очень сильная группа, мы должны быть не хуже, мои юные друзья! Название остаётся прежним или назовемся как-то иначе? Можно так «львы и змеи», а? Довольный собой, своей задумкой, названием и тем, что два «любимых» студента наконец сладили, Гораций усаживается на свободный стул и преувеличенно заинтересованно смотрит на Малфоя и Эванс. Эх, надо садится за барабаны. - Люциус, мой мальчик, я слышал от Вашего отца, что Вы невероятно талантливый пианист! “Да чтоб тебя…” - раздосадованно цедит в мыслях Ледяной принц, надевая маску учтивости. - Он слишком субъективен, сэр. Как и положено отцу. - Ну что Вы, бросьте излишнюю скромность, мальчик мой! Не откажите в любезности, Люциус, очень хочется послушать Вас. Вы же будете играть на барабанах во время выступления? А клавиши будете записывать на пластинку или...? Оставив Эванс отвечать на вопросы, Малфой попытался избежать неприятностей и шмыгнуть за барабаны, но... - ... сейчас Люциус нам как раз и продемонстрирует высокий уровень, не так ли? “Ёбтвоюмать”. Ёмко и по делу. Пришлось, скрывая недовольство и отвращение от инструмента, идти к клавишам. Будь они трижды прокляты Морганой! Слизеринец садится за синтезатор и проводит рукой над чёрно-белым полем, создающим музыку. Воспоминания из детства, мать, учитель... Отец. Вновь отец. И мать. И... Фортепиано. Слизнорт приготовился слушать и заинтересованно сложил руки на груди, выражая серьёзность момента в буквальном смысле. “Ненавижу” - внутренний стон и музыка полилась, полилась рекой, набирая силу и спадая, трансформируясь из реки в море, морские волны с их лаской и неотвратимостью.