Лучшие недотёпы всего Ривервуда Том 2. Фолкрит. День жизни

      «— А вы думаете, жизнь вернётся в привычное русло?       — А куда же ей ещё деваться?»       Александр Фёдоров «Лиррийский принц. Хроники Паэтты. Книга III

      Тот вечер начинался совершенно обычно, — такой же вечер, как и многие другие до него, и именно поэтому Свен не сразу понял, что тогда произошло. Ведь ничто не предвещало, и не было у него никаких предчувствий, — или где-то изменилась ткань мироздания и поменялось будущее, которое ждало их буквально уже сейчас? Они сходили к алхимику, а перед этим вернулись в город, остались ночевать в таверне, — самые обычные вещи, что же они могли сделать не так?       Свен и Лира, — только они вдвоём и неразлучны с самого начала, когда чародейка отправилась в Вайтран, а молодой бард любезно предложил проводить её до города. И дорога оказалась гораздо длиннее, чем они оба думали изначально. Вайтран-то был совсем не далеко! Ну, это если идти туда одному, конечно.       Уютный шум и полумрак таверны, привычные обыватели, — в каждом городе разные, но под конец уже кажущиеся похожими друг на друга, — и постоянные приключения, в которые они оба научились талантливо и виртуозно попадать. Ну, или влипать, это когда как повезёт.       А наутро — или отдых в таверне, пока не рассветёт и не станет теплее, или прогулки по городу до разных интересных мест, от зала мёртвых до дворца ярла и от разговора с соседями, у которых убежала коза, до знакомого первого встречного, которому позарез надо было отнести урну с прахом по назначению и именно сейчас. Потому что там, где в тот момент урна находилась, ей, судя по всему, было совсем не место — и её местонахождение именно там могло быть неверно истолковано уже самой урной.       По крайней мере, так тот старик говорил, который ещё попросил двух любезных молодых людей перед тем, как отправиться в путешествие, прихватить урну с собой и доставить тому, кто её ждёт. А мёртвые — они совсем как живые, и тоже ждать не любят, вы ведь тоже это понимаете? Как будто это какая-то драгоценность — или кто-то живой. Хотя, если подумать, многие и после смерти остаются для кого-то и сокровищем, и живыми.       Он, Свен, до такого ещё не… дожил, и Лира, слава Девяти, тоже, — и если они дойдут до такого состояния ещё очень нескоро, будет очень и очень хорошо. Почести, память и любовь, — это всё, конечно, хорошо, но вот живым оно гораздо лучше и приятнее, чем мёртвым. А мёртвые, кто знает, что и как они могут чувствовать? Может, сидят себе за праздничным столом в Совнгарде, пьют, веселятся — и не помнят уже ни о ком?       Потом, когда он вернулся в таверну, после разговора со стариком, в темнеющем свете вечера, — полупрозрачном, невидимом и словно сотканном из водяной пыли, вечера, тумана и дождя, когда он просил отнести урну с прахом, по пути Свен словно сам возвращался от разговора со странным стариком в мир живых, и по пути к таверне, за которой уже явственно слышались и чувствовались живые, отряхивался от водяной пыли, от вечера, тумана и дождя, и от самого разговора об урне с прахом.       Странный вечер… Может, это из-за тумана, темноты, дождя и странного старика вместе с его урной? Хотя, кто его знает, может, старики вечером во время дождя всегда странные, хоть с погребальной урной, хоть без неё.        — Свен, а ты не помнишь, где зелья, которые нам только что продала Зария? — спросила Лира — Кажется, я слегка простыла, надо бы выпить, чтобы к утру уже поправиться. А то разболеться — это совсем не интересно.        — Вот, они все здесь лежат. — ответил Свен — Я их ещё не разбирал. А там ведь только зелья лечения?        — Да, мы спрашивали только их. А эта негильдейская торговка намекнула нам, что надо бы нам с тобой вступить в Гильдию продавцов и покупателей для большего количества товаров, и сказала, что идеальных зелий у неё всё равно нет. Были только слабые зелья лечения, и то хорошо. Возьму-ка я одно прямо сейчас, например, вот это…       Свен помнит, что бретонка взяла маленькую бутылочку знакомой формы и похожего цвета, вроде тех зелий, которые варила сама Лира. Или это просто было розоватое зелье и розовое стекло — или наоборот? Сам Свен пробовал варить зелья давным-давно… И этот случай вошёл в список тех самых семейных преданий и легенд, которыми потом так гордилась Хильде. Среди них, между странными зельями, из-за кратковременного эффекта паралича и заживления ран, на полочке семейных преданий бережно хранилась и память маленького Свена о том, как он хотел стать стражником, и много чего ещё, что он сам уже плохо помнит.       Девушка вытащила маленькую пробку, твёрдую и шероховатую, как кусочек морской губки. В нос ударил странный запах, напоминающий аромат сиродильских духов и какое-то утончённое, хорошо выдержанное вино.       Прищурилась от удовольствия, вдохнула ещё раз. Пахло всё так же незнакомо и приятно, — чем-то нездешним и волшебным, сделанным слово одарённым самими аэдра.       «Вот как, наверное, должны пахнуть зелья, сваренные мастером своего дела. — подумала чародейка — Не то, что у меня, от моих зелий разве что драугр не встанет, правда, прежде всего за тем, чтобы объяснить алхимику, как сильно он был неправ. Хоть помогают, и то ладно, зато на вкус — гадость полная. А вот Зария-то молодец.»       На вкус зелье фолкритского алхимика тоже было странным, но приятным, — и не было похоже ни на что другое, что Лира когда бы то ни было уже пробовала.       Приятный, мягкий, но какой-то вкрадчивый вкус прокатился по языку, постепенно вызывая онемение. Сладковатый вкус сильно разбавленного алинорского вина сменился запахом цветов, и когда бутылочка опустела, где-то в горле возникло ощущение горечи.       Девушка хотела поставить бутылочку на прикроватный столик, но своему удивлению обнаружила, что бутылочка почему-то оказалась лежащей на полу. Падение лёгкого розоватого, как рассвет, стекла на пол раздалось громче, чем набат. Почему-то звон упавшего стекла больно ударил по ушам, раскатился в голове колючими и холодными осколками, брызнувшими во все стороны, но быстро согревающимися и впитывающимися внутри головы. Голове и лицу стало прохладно, легко и влажно. Наверное, это были брызги воды из озера, но почему-то горькие и солёные и со странным металлическим запахом.       Кто-то серый и не отбрасывающий теней, в капюшоне, опущенном на лицо, неслышно ходил по комнате и задувал свечи, и комната постепенно погружалась во тьму.       Лира хотела обернуться и посмотреть, что это был за странный незнакомец, но повернуться было тяжело. Вокруг неё разверзалась пропасть и стремительно затягивала чародейку в свою бездонную глубину. Не было сил двигаться, тело не слушалось её, и вместо того, чтобы сесть или хотя бы повернуться в сторону заполняющей комнату темноты, она мучительно выгнулась дугой, ощущая затылком твёрдый пол, пахнущий старым деревом.       «Неудобно… — подумала Лира, с удивлением глядя на собственную руку и не узнавая её. Казалось, будто она автоматически выполняет какой-то жест, напоминающий прощание с кем-то, или отмахивается от надоедливого насекомого — Вся таверна услышала. А кто задувает свечи?»       Под ногами поднялась тина, обволакивая и утягивая вниз, закачалось холодное дно, внезапно ставшее скользким и уходящим куда-то на глубину. Холодная вода сомкнулась вокруг упавшего тела бретонки, щекоча своими ледяными щупальцами всё выше. Снизу поднялось какое-то тошное ощущение, как от плывущего к мелководью дреуга, стремительно добравшееся до головы и взорвавшееся там снопом огромных ярких перьев. Руки запутались в отяжелевших рукавах мантии, намокшей и тянущей на дно, и девушка мотала головой, пытаясь откинуть с лица волосы и вдохнуть свежий воздух.       Вода продолжала подниматься. Сердце почувстововало, что за девятнадцать лет оно устало, и билось в ледяной воде еле-еле, наконец отдыхая.       Долгожданный покой…       Дыхание замедлилось, — и оказалось, что дышать не так уж и обязательно, как казалось раньше.       «Где же Свен? — промелькнуло в затухающем сознании — Почему он не поможет? Он не видит, что я тону? Где он?»       В комнате было уже темно, и только одна свеча горела где-то далеко, то приближаясь, то отдаляясь. Кто-то подошёл к ней в темноте, сел рядом и взял за руку. Ледяные воды, должно быть, моря Призраков, поглощали их обоих, давая возможность проводить уходящего до порога и проститься перед долгой разлукой.       «Свен всё-таки нашёл меня… Надо держаться за него… Всё будет хоро…» — промелькнула последняя и счастливая мысль.       Лира умерла с удивительно приятными мыслями.       Что Зария, в отличие от неё, варит очень хорошие зелья, как никто другой.       Что Свен нашёл её.       Не это ли мечта каждого — пусть даже и в конце долгой, по возможности, жизни умереть счастливым и не успев понять, что мы умираем?       За долгое время путешествий вместе со своей спутницей Свен уже хорошо знал о такой её особенности, как детская непосредственность и очаровательная недотёпистость, которая в случае спешки могла обернуться ещё и неуклюжестью.       Гоняясь за бабочками, она могла уронить рюкзак, а потянувшись за ягодами можжевельника — скатиться в воду, откуда потом, смеясь и отфыркиваясь, им приходилось выбираться уже вдвоём. Когда в очередной раз ривервудские недотёпы подсчитывали, сколько лет им обоим, они не раз приходили к выводу, что им должно быть примерно по десять лет каждому, — а Лире-то уж точно. Или это все маги такие… странные? Но некоторые волшебницы просто с очаровательными странностями. И Лира больше всего нравилась Свену именно такой.       Парень знал всё, что могло произойти с его спутницей, и даже с закрытыми глазами и на расстоянии мог бы понять, что несмотря на шум, треск ломаемых веток и разрываемой ткани, вкупе с упоминанием рангов дремор и их многочисленными недостатками, всё равно ничего страшного там не произошло. Даже если это происходило в кишащем медведями рифтенском лесу, в зарослях непроходимых кустарников и за невысоким холмом, куда Лира решила ни с того ни с сего отправиться ловить бабочек, которых там почему-то не оказалось.       А вот падение бутылочки зелья в их уже обжитой комнате в фолкритской таверне, где никогда не было никаких опасностей, было чем-то тревожным.       Кричащем об опасности.       Чем-то таким, чего ещё никогда не происходило — и что не должно было произойти.       И хотя Лира, как и любой другой человек, да и не только человек, могла уронить что угодно, Свен сразу понял, что что-то не так. Настолько сильно «не так», как оно ещё никогда не случалось, — да и потом вряд ли случится. Самые близкие всегда точно знают, что с нами происходит, и им для этого даже нет необходимости оборачиваться или подходить ближе, чтобы убедиться, что они не ошиблись.       Барду показалось, что он оборачивался целую вечность, завязнув в густом и липком воздухе, хотя на самом деле он обернулся так стремительно, словно к нему сзади подкрался сам Пожиратель Мира и громко представился прямо перед ухом.       Дальнейшее происходило, словно во сне, когда ты должен что-то сделать, — а вместо этого просто стоишь и смотришь, и даже не думаешь, что надо проснуться, потому что не знаешь, что ты спишь. И ничего не можешь сделать, потому что сон уже начался — и ты теперь просто обычный зритель, от которого не зависит ничего, кроме как смотреть на то, что делают не подчиняющиеся ему проекции.       Стоя вполоборот к Свену и не видя его, девушка странно помахала рукой, словно ему — и словно прощаясь. Другой она, словно застенчиво, теребила расстёгнутый ворот мантии, накручивая на палец растянутую петельку, будто собираясь признаться в чём-то важном для неё. Юноше казалось, что она хоть как-то даст ему понять, что произошло, — но каким-то внутренним чутьём тут же понял, что она смотрит на него, но не видит. И так же медленно, как во сне, бретонка осела на пол. Её тело сотрясали мелкие судороги, напоминающие равномерные движения сломанного двемерского автоматона, прежде чем прекратиться окончательно.       Надо было что-то сказать, — но язык прилип к гортани, и ничего не приходило на ум. Юноша не понял, как он оказался на полу, рядом с упавшей подругой, приподнял её и взял за руку. И — он предпочитал верить, что всё-таки осознанно — Лира взяла его за руку и крепко сжала, после чего её рука упала на пол и уже не поднялась.       «Она хотя бы была не одна. И она поняла это. Успела понять.» — осколком сознания упало на дно, как брошенный в воду камень.       Как пусто и тихо в комнате, где больше никого нет…       «Надо же позвать кого-нибудь на помощь!» — от камня, упавшего на дно, кругами разошлись в разные стороны мысли о том, что надо что-то делать.       Собственно, это последнее, о чём Свен реально думал, — всё остальное делалось как-то само.       Подняв безжизненное тело волшебницы с пола, он уложил её на кровать, несколько мучительных секунд примеряясь, как положить её поудобнее и чтобы она не упала. Кровать качалась, как утлая лодка в шторм, и пол ходил ходуном, грозя обрушить всё, что на нём держалось.       Был ли кто в таверне в позднее время или нет — неизвестно. Всё наполнял какой-то странный шум, словно слушаешь шторм на океане, погрузившись в него с головой, а вокруг хаотично кружились ярко-тёмные траурные пятна, чёрные, красные и зелёные. На улице было душно и не хватало воздуха. Дорога до дома Зарии была бесконечно долгой и какой-то кривой; дома Фолкрита, разбросанные в беспорядке, казалось, отпрыгивали в сторону или выскакивали из-за поворота, и редкие прохожие не шарахались в ужасе от странного светловолосого парня, — прохожих не было.        — Она знает, что я сейчас к ней приду! — сказал Свен стражнику, оказавшемуся около уже закрытого магазина алхимика.       Сказал — и не узнал собственный голос. Сказанные слова обжигали изнутри, как огненное дыхание дракона, а от ещё неосознанной мысли начинало казаться, будто в голове сидел огромный огненный дракон, грозящий сжечь его изнутри.       «А ведь когда ты положил её на кровать, она уже умерла…» — вкрадчиво выдохнул в голове дракон, и всё вокруг затянуло огненной стеной, дождём рассеявшейся на стылом фолкритском воздухе.       Просто на случай, если страж порядка ему что-то сказал; ответил ли ему что-то на это стражник — неизвестно. Как только Свен повернулся к запертой двери, стражник исчез из его поля зрения и его больше не существовало.       Надо будет попросить Зарию о помощи.       Привести её в таверну.       Заставить дать противоядие, — потому что всё это произошло из-за её зелья. Больше не из-за чего.       Пустить на зелья её саму, если понадобится.       Обратиться за помощью к некромантам.       Найти кого-нибудь, кто сможет оживить Лиру.       И ничего, что в Тамриэле ещё не было бессмертных — само слово «смертные» говорит за себя — просто никто ещё не нашёл тех, кто умеет оживлять.       Пусть Лира бегает по лесу, собирая ингредиенты для своих «чистящих» зелий и предлагает потом в шутку выпить их, угрожает отдать два рюкзака, хотя Свен и так их несёт, пусть ловит бабочек и отвлекается на грязекрабов, которых Свен с того самого случая с «летающим» крабом боится так же сильно, как Лира — паутину, только пусть она живёт! Живёт, а не умирает!        — Открывай! Я знаю, что ты там! — не было времени, чтобы раскланиваться.       Тем более, перед закрытой дверью.       За дверью, дрожащей от ударов, испуганно молчали. Свен никогда не владел зрением сквозь предметы, как Лира, — но она говорила, что в таком случае всё живое, что находится по другую сторону, видится красноватой фигуркой. Почему же он тогда видит всё в красноватых мельтешащих пятнах, словно в закрытой лавке мечутся признаки, торопясь уйти обратно, откуда пришли — или же сама дверь живая и не хочет пропустить его внутрь?        — Открывай, пока я не отправил тебя в Обливион вместе с твоей лавкой! — Зария там, и всё прекрасно слышит.       Наконец, кажется, спустя вечность, дверь открылась.        — А… А ты ведь приходил ко мне недавно? — умирающим голосом проблеяла редгардка, словно увидела привидение.       Или к привидениям всё-таки люди относятся спокойнее? Хотя, кто её знает, может, Зария до смерти боялась именно привидений?       Про то, что лучше открыть дверь и потом уже не делать вид, будто она не узнала этого парня, Зария догадалась сразу.       Всё получилось куда хуже, чем она думала.       Это двое приезжих, парень и девушка, которая искала идеальные зелья, — будто кто их будет поставлять в обычную лавчонку здесь, на краю Мундуса, — которых угораздило сразу же зайти в её лавку, очевидно, после приезда в Фолкрит, так и остались здесь.       Может, они не хотели задержаться надолго — в самом-то деле, нужно быть не в своём уме, чтобы оставаться в этом проклятом городишке по доброй воле! — но этого времени хватило как раз на то, чтобы эта парочка смогла узнать о её, Зарии, ошибке.       Смертельной ошибке.       Интересно, что же там у них такое случилось, что они решили попробовать её зелья прямо сегодня — и взять именно то, куда она по ошибке налила яд? За что её так покарали боги? Чем она их так прогневила?       Судя по выражению лица парня, ворвавшегося в её уже закрытую лавку, вопросы были уже излишни. А что, если сделать вид, что она не понимает, что случилось, и просто предложить свою помощь, как для лечения больного… сделать вид, что она тут ни при чём, тогда, может, он её и спрашивать ни о чём не будет? И тогда всё обойдётся, — для неё, Зарии, уж точно?       К сожалению или к счастью, ничего спрашивать или объяснять и не пришлось, хотя в тот момент Зария не слишком была расположена думать о собственном таком «счастье». Потому что белобрысый приезжий одним движением втолкнул её в лавку и закрыл за собой дверь, отрезая её от спасительного мира. Она успела только бросить умоляющий взгляд на стражника, который ошивался на улице со скучающим выражением лица, вернее, шлема, но тот, разумеется, сделал вид, что его всё происходящее не касается и он тут ни при чём.       «Я слежу за порядком в городе, охраняю город от драконов, вампиров и великанов, — словно слышалась насмешливо-почтительная реплика из-под опущенного глухого шлема, — а всякие опоздавшие посетители, которым позарез нужны зелья или мази, это меня не касается. Моё дело — следить за порядком в городе, да и вообще, у меня стрела в колене.»       Захлопнувшаяся дверь стукнула в тишине, как крышка гроба. А Зарии оставалось только бессильно ненавидеть стражника. Предатель! Он должен был понять, что происходит что-то такое, что не каждый день случается и где его святая обязанность — остановиться и вмешаться. Драконы и великаны ему! А ей, простой знахарке, что теперь делать!       «А яды не варить. — шепнул внутренний голос — Или думать, куда ты их потом наливаешь. Предупреждать вовремя, что ты могла и ошибиться.»       «Да, но я ведь ненарочно! — ответил другой голос, не менее уверенный — И потом, как предупреждать, что я могу ошибиться? Ошибиться любой может. А яды варят все. Кстати, я никогда и ни от кого не скрывала, что яды варю. Вот, можете у ярла спросить, он подтвердит.»       Зария прикрыла глаза, словно спасаясь от яркого света, и как воочию увидела ярла, лениво полусидящего-полустекающего на своём троне.       И женщине стало ясно одно: ярл ничего не имел против неё, алхимика-редгардки, но он не видел личной для себя нужды в том, чтобы кого-то оправдывать и защищать. И он отправил бы её на плаху или в холодную темницу просто потому, что для этого ему не нужно было ни говорить, ни думать, ни говорить что-либо, ни напрягаться. Пусть само всё делается… как сделается, так и будет ладно. Он и ярлом-то был только потому, что это сытно, легко, спокойно и весело. А какое ему дело до каких-то там чужестранцев, которые случайно отравили других чужестранцев, причём насмерть? Мёртвых — на кладбище, живых — в тюрьму, и не мешайте мне.        — Подожди! Я знаю, что делать! — раненым кроликом заверещала Зария, с ловкостью молодой обезьянки выворачиваясь из хватки белобрысого, напоминающей медвежий капкан.       Там, на полочке, за ширмой, у неё были разные снадобья, в том числе и на случай отравления. Кажется, даже на случай смертельного отравления. Этому… этому её научил ещё отец, отличный алхимик, долгое время путешествующий по всему Тамриэлю. Только бы успеть, — и только бы всё получилось.       Нет необходимости сидеть за закрытой дверью и ждать, пока на кладбище Фолкрита появится ещё одна неприметная могила, и не будет необходимости ходить мимо каждый день, отворачиваясь и делая вид, что ты тут ни при чём.       Нет необходимости делать вид, что не знаешь, почему ночью беловолосый приезжий пришёл к ней, чуть не выбив дверь — и почему он был один, без своей спутницы, виноватой разве что в том, что она искала идеальные зелья.       Нет нужды надеяться на стражников, которые не придут и не спасут, даже если бы её убивали, и которые ни за что не станут ломиться к ней в дом ради светского «всё в порядке?»       Нет нужды надеяться на то, что в случае чего ярл встанет на её сторону и будет разбираться в чём бы то ни было, когда он предпочитает разбираться только в собственных удовольствиях.       Нет нужды договариваться с собственной совестью и духами предков, которые могут наслать наказание в образе или форме чего и кого угодно, когда уже никто и ничто не спасёт её саму.       Если она спасёт девчонку, может, ей самой спасение и не потребуется. А если нет — не помогут здесь её извинения, ох, не помогут. И никто не поможет. Потому что даже если кто и бросится к ней на помощь, им потребуется время, чтобы дойти до неё — а белобрысый здесь, рядом, и не отпустит её от себя ни на шаг, разве что потом — в смерть.       … Была тьма.       Было спокойно.       Было просто одно Ничто — и Ничто никак не менялось. Оно оставалось постоянной и не-существующей не-величиной, вокруг которой, равно как и в ней самой ничего не было и нет.       И никак нельзя было понять, что это такое, или где можно было так оказаться, потому что понимать было некому — и нечем. Пока мы понимаем, что происходит, мы ещё живы.       Мы — уже умирающие или мы ещё только умираем, но — пока что живы.       А мёртвые не чувствуют уже ничего.       Живые это не-состояние, в котором нет даже самого «ничего», называют живым словом равнодушие, как будто в промежуточном состоянии, когда мёртвый только готовится осознать свою смерть, может что-то быть.       После того, как Свен ушёл, вернее, выбежал из комнаты в таверне, Лира так и осталась лежать на кровати, где он её оставил. Постепенно цвет её лица становился желтовато-прозрачным и при этом ещё более бледным, чем обычно. В таверне было тепло, но от застывшего лица девушки веяло морозом, который ничто не может согреть. От неожиданно длинных ресниц на щёки падали голубоватые тени, как от двух Лун на ночной снег.       Не-бытие медленно изменялось и двигалось одновременно во все стороны. Его не-движение было таким расплывчатым, что нельзя было понять, ни чем оно отличается от движения, ни где оно закончилось и где началось.       Где-то посреди не-бытия наметилась тонкая нить, за которую было опасно браться, настолько она была тонкой, и за которую браться было некому.       Тьма начала пульсировать, — слабо, еле ощутимо, чёрное в чёрном. Не-кто-то внимательно следил за чёрной кошкой в чёрной комнате чёрной-чёрной ночью, и не мог не отвернуться, ни закрыть глаза, потому что у него не было глаз, а видеть можно было всем своим не-существом.       А кошкой была Смерть.       А Смерть не была пугающей или страшной, потому что она не-была.       Всё не-было.       Даже Смерти. Она, знаете ли, не повсюду. И она только для живых.       Движение. Падение. Нет ни твёрдой поверхности, ни чего-то, на что можно опереться или на что можно упасть, а значит, и падение тоже невозможно.       Внезапно не-чёрное стало просто чёрным. А чёрное стало меняться, принимать форму и осознанность, прежде чем стать серым.       В сером стали проявляться, вырисовываясь из не-бытия, острые грани, уходящие в бесконечность.       Из не-пространства скользит какая-то тень, преодолевает силы небытия и становится чьим-то антропоморфным силуэтом.       «Добро пожаловать, госпожа…» — шелестит голос, и непонятно, чей он.       Непонятно, чей он: таким голосом, вернее, шёпотом, могут говорить мужчины и женщины, старики и молодые, дети и взрослые.       Таким голосом могут говорить мёртвые и привидения.       «А… если…       … они… мёртвые, как… они…        … разговаривают?"       Фраза, произнесённая то ли в голове, то ли в мыслях, слышится повсюду, отражаясь от темноты, — серой тьмы, уходящей в небытие.       «Вы тоже умерли, госпожа…» — шелестит тот же голос, слишком мёртвый для того, чтобы выражать какие-то эмоции или, наоборот, не выражать их.       Из начала, которое проступает серым из не-чёрного не-бытия, появляется первое чувство. Беспокойство.       Первое правило каждого мёртвого, стремящегося вернуться обратно, домой, — это понять, что он умер. Не потому ли блуждает так много неупокоенных душ, что все они однажды поняли, что мертвы, — но уже не смогли вернуться?        — Кто умер? Умер?.. Кто умер?..       Говорить не удаётся, — только пытаться думать, будучи бестелесной и бесформенной сущностью, которой даже нет.       Серый цвет среди не-чёрного, невозможность разговаривать и беспокойство — вот признаки жизни, не обработанной дыханием и физическим телом, биением сердца и кровью, текущей по жилам.       Нет даже чёрного коридора, который рано или поздно проходят большинство умерших, которые потом переступают через порог, чтобы раствориться в ярком ослепляющем свете на дороге в один конец — или вернуться назад. Возможно, даже к телу, которого больше нет. Потому что те, кто не переступил порог, ещё могут повернуть обратно.       Жаль только, что мёртвые обычно так неразговорчивы.       Тонкая нить так тонка, но зато она видна отовсюду. И не надо смотреть, чтобы видеть. Нить — это якорь в мире мёртвых, осознавших или осознающих. что с ними произошло. Якорь может быть каким угодно.        — Я умерла? — подумала Лира.       Ощутила.       Осознала.       И больше ничего.       Якорь даёт осознать себя — или не-себя, но не вытаскивает назад.       «Я умерла…»       Умерла.